Дельфис

Когда уходит из этой жизни по-настоящему замечательный человек, который более тридцати лет был тебе покровителем, наставником, соратником по общему делу, начальником по работе, а главное – просто хорошим другом, то твои мысли сами собой начинают вращаться вокруг его образа за все эти годы, воспроизводя в сознании его чисто человеческий портрет, обобщённый за все те годы, что ты его знал. Именно это и происходит сейчас со мной в отношении недавно оставившего наш мир второго директора первого в мире Музея Николая Рериха.

^{Д.Энтин. 30 апреля 1927 – 18 января 2017}

Это был действительно уникальный и во многом замечательный человек. И потому я чувствую себя обязанным поделиться своей памятью о нём с другими.

Впервые я увидел его осенью 1984 года на большой юбилейной конференции памяти Н.К.Рериха, куда он прибыл в качестве нового директора Музея в Нью-Йорке через год после вступления в должность. Этот человек сразу привлёк моё внимание и произвёл более чем приятное впечатление своей открытостью и искренней доброжелательностью. Он словно излучал симпатию ко всем и к каждому. Когда я решился подойти к нему и завести разговор, то встретил мгновенный чрезвычайно заинтересованный отклик. Близкая дружба на всю оставшуюся жизнь родилась между нами в первую же минуту краткой беседы. Окрылённый этим, я попросил разрешения вступить с ним в переписку и тут же получил таковое вместе с визитной карточкой и заверением в том, что он и сам весьма заинтересован в этом. Увидев моё тогда ещё совершенно условное владение английским языком, он попросил писать ему по-русски и извинился за то, что сам будет писать по-английски, а я радостно заявил, что это будет просто замечательно.

Тогда я был ещё совсем молодым человеком, полностью захваченным бурным интересом к наследию Н.К. и Е.И. Рерих во всех его проявлениях и только начинающим усиленную исследовательскую работу рериховедом. Переписка с руководителем Музея Николая Рериха, хранящего живую традицию, принятую из рук самих Н.К. и Е.И., стала для меня просто кладезем самой разнообразной информации. Даниил не только открыто и развёрнуто отвечал на любые вопросы, но и сам щедро делился своими знаниями и мыслями, которые исключительно помогали мне находить перспективные направления, узнавать важнейшие вещи, о которых не прочтёшь в книгах, самостоятельно задумываться над исключительно важными темами. Сталкиваясь с корректными, но настойчивыми возражениями пока ещё слишком упрощённо понимающего многие вещи человека, он неизменно терпеливо не столько объяснял свой взгляд, сколько сообщал те или иные факты и сведения, над которыми предлагал задуматься.

Это была чрезвычайно интенсивная переписка, которую сдерживала лишь почти месячная доставка корреспонденции в каждую из сторон. Она давала не только массу информации и материалов для важных размышлений, но ещё и чувство особой дружбы с особым человеком, а также личной причастности к той самой живой традиции, которая шла от самих Рерихов через их первых американских сотрудников и была несома их нынешними продолжателями. Сегодня мне чрезвычайно трудно оценить, что из этого всего было важнее.

Кроме того, примерно раз в год Даниил неизменно приезжал в Москву на выставки и конференции. Так что мы имели возможность видеться, что было чрезвычайно важно для укрепления чисто человеческой дружбы, что уже сложилась между нами.

И как только падение советской системы сделало зарубежные поездки нормально доступными для российских граждан, я первым из рериховедов нашей страны получил от Даниила приглашение приехать в музей для работы в его архиве и библиотеке. К моим услугам оказалось всё: билеты, проживание, питание, свободный доступ ко всем материалам, их копированию в любом объёме и, конечно, возможность ежедневного общения с самим Даниилом и другими сотрудниками музея. Это было первое незабываемое погружение в настоящий мир Рерихов, не вычитанный из книг, а пульсирующий в речи живых людей и дышащий со страниц подлинных документов, которых ещё не касалась рука исследователя и издателя.

Да, эти люди не встречались со старшими Рерихами, но они так тесно работали с их ближайшими сподвижниками, что всё сверяли с перенятыми от них советами, рекомендациями и пожеланиями Н.К. и Е.И. Это было так удивительно – оказаться в атмосфере, где по каждому вопросу можно было услышать о том, что Н.К. или Е.И. говорили, чем делились, на чём настаивали в близком общении и рабочем взаимодействии с Зиной (З.Г.Фосдик), Кэтрин (К.Кэмпбелл), Инге (Г.И.Фричи) и многими другими. Сам Даниил, Эдгар Ландсбери, Аида Тульская, Николай и Тамара Качановы стали вторым поколением в передаче этой живой традиции, чтобы вручить её своим преемникам. И это по-настоящему воодушевляло.

А огромный архив, который с середины 1930-х годов хранился в неразобранном виде из-за отсутствия сил для приведения его в должный порядок? Он оказался морем ценнейших документов, открывавших мне мир Рерихов в радикально расширенном и углублённом виде, нежели он виделся мне прежде. Оказалось, что все мои сведения и представления, почерпнутые только из литературы, были лишь видением прекрасной поверхности огромной планеты, у которой были ещё и не менее удивительные плодородные почвы, морские глубины, недра и многое другое, невидимое взгляду со стороны. Да и сама поверхность оказалась ещё далеко не изученной и не описанной как следует.

Чрезвычайно важных, но совершенно неожиданных и сходу непонятных сведений оказалось так много, что большинство из них я даже не пытался осмыслить, а лишь раскладывал по полочкам памяти для серьёзного поэтапного обдумывания в будущем. А пока что я во всю пользовался возможностью долгих, открытых и доверительных ежевечерних бесед с Даниилом и любой возможностью поговорить с Аидой, Николаем и Тамарой, которые щедро делились всем, что знали сами. Весь музей казался миром волшебной сказки: вековое здание, наполненное картинами Н.К., личными вещами Рерихов, фотографиями, документами их работы и деятельности многочисленных рериховских учреждений и организаций, и, конечно, люди – всё это словно несло живое тепло рук, мыслей, творчества, высокой мечты...

И, конечно, я самозабвенно копировал материалы для предстоящей долгой и кропотливой работы дома. А когда стало ясно, что запланированного месяца мне явно не хватает, то видевший мой самозабвенный энтузиазм Даниил сам предложил мне остаться ещё на две недели (впрочем, он предлагал и больше), сам поменял обратный билет, а потом оплатил значительное превышение багажа (чемоданы бесценного архивного и книжного груза).

Тогда он принял самое живое участие в моей главной рабочей задаче – набрать как можно более солидный комплект базовой литературы по теософии Е.П.Блаватской для последующего изучения, а также перевода и публикации на русском языке. Он дал возможность забрать с собой сверхнормативные экземпляры книг из внутримузейной библиотеки, лично возил по магазинам и оплачивал покупку необходимых изданий.

Эта поездка открыла новое измерение в нашем взаимодействии, ведь за ней последовала ещё одна, а потом ещё и ещё. Видя мою постоянную исследовательскую и издательскую работу и её реальные плоды, Даниил по-прежнему щедро спонсировал мои визиты в музей для поиска и набора новых и новых материалов. Однако я уверен, что немалую роль в этом играло и его чисто человеческое дружеское расположение. Во всяком случае, я ясно чувствовал это и сам испытывал самую глубокую дружескую привязанность к этому замечательному человеку, который был искренне доброжелателен и открыт к каждому, кто обращался к нему.

Таким образом, наши неспешные доверительные вечерние беседы раз за разом получали всё большее продолжение, особенно по мере моего освоения английского языка. Я стал больше и больше узнавать самого Даниила.

Оказалось, что он был сыном еврейских эмигрантов из западных областей России, которые бежали от преследований после подавления революции 1905 года. Они познакомились уже в Нью-Йорке и создали свою семью именно там. Это были представители той еврейской молодёжи, которая не знала другого языка, кроме русского и безуспешно пыталась стать полноправными российскими гражданами. Именно поэтому на новом месте они твёрдо решили, что должны как можно быстрее влиться в американское общество, а их дети – стать полностью настоящими американцами. Они не учили их русскому языку, а говорили между собой по-русски, лишь когда хотели скрыть от них содержание своего взрослого разговора. И они достигли своего. На вопрос, ощущает ли он себя хоть немного евреем, Даниил всегда отвечал: нет, он стопроцентный американец. Но так и вышло, что ему пришлось до конца жизни жалеть, что в результате он так и не овладел родным языком Рерихов, который стал и языком Учения Живой Этики.

В детстве он был чрезвычайно любознательным, но абсолютно спокойным ребёнком. С самого раннего возраста и до конца своих дней он мог и час, и два просидеть недвижимо, глядя куда-то вдаль перед окном. Мне, тоже с детства склонному к точно такой же естественной медитации, было чрезвычайно приятно встретить единственного собрата по столь редкой черте натуры.

Я никогда не расспрашивал его о его жизни специально. Те или иные подробности просто всплывали в разговорах в связи с затронутой темой. Поэтому в память запали лишь отдельные подробности. Однако, на мой взгляд, они действительно интересны.

Он родился и вырос в Бруклине, на самом берегу континента, и потом до самого конца признавался, что единственное, чего ему остро не хватало, – это близости океана. Какое-то особое родство связывало его с этой стихией. Его отец был заядлым рыбаком, ведь это реально помогало кормить семью. Даниил с детства охотно отправлялся с ним, но не столько для рыбалки, сколько ради удовольствия провести время в море. Да-да, он испытывал какое-то особое удовольствие, покачиваясь в волнах, как в невесомости. И даже засыпал, лёжа на спине. Сам не зная, почему, однако в этих не самых опасных, но всё же имеющих акулье присутствие водах он чувствовал себя в абсолютной безопасности, как в младенчестве на руках у матери. Это воспоминание осталось с ним навсегда.

Конечно, там осталось и многое другое: та же рыбалка, охота на крабов, полёты на прогулочных самолётах с тогда единственного в городе аэропорта Флойд Бенедикт, частые походы в Метрополитен-Опера, где отец был рабочим сцены... Пожалуй, после океана именно опера, балет и симфоническая музыка захватили его больше всего, и это увлечение (в первую очередь музыкой) тоже осталось с ним на всю жизнь.

Страсть к познанию естественно привела подростка к книгам, и библиотека стала для него вторым домом. Особую роль в необычайно широком самообразовании Даниила сыграла его феноменальная память. Вплоть до самого зрелого возраста он твёрдо запоминал абсолютно всё, что прочёл или услышал. Но самым важным, конечно, был его аналитический ум, который давал возможность осмысления всей этой информации. Он никогда не проявлял склонности к естественным наукам, да, собственно, и к науке как таковой; так что всё его формальное и неформальное образование пошло по линии изобразительного искусства, музыки и литературы как таковых, в их истории и последних достижениях. Профессией впоследствии он выбрал фотографию, но до самого конца оставался блестящим экспертом в области музыки и живописи на подлинно профессиональном уровне.

Так, Николай Качанов, сам блестящий музыкант и преподаватель, рассказывал мне, как уже в антракте симфонического концерта, который они вместе посетили в Метрополитен-Опера, Даниил поделился с ним ровно теми же мыслями и оценками, которые на следующий день он, к полнейшему своему изумлению, прочёл в профессиональной рецензии «Нью-Йорк Таймс».

С ранней молодости и до самой старости Даниил удивительно сочетал в себе абсолютную самодостаточность с полной открытостью к общению с людьми. Его молодость пришлась на 1950–1960-е годы, время больших перемен, ярких личностей, совершавших эти перемены в искусстве и самой жизни. И его пытливая натура тянулась к этим людям. Ему нравилось быть пусть и не участником, но прямым свидетелем происходящего на самом гребне этих перемен. Трудно назвать кого-то из ныне знаменитых творцов третьей четверти прошлого века, с кем он если и не дружил, то хоть как-то пересекался. В связи с темой беседы Даниил мог легко вспомнить, как вёл себя Энди Уорхол на своих многолюдных вечеринках или о чём он говорил с Дуэйном Майклсом. За пару лет до окончания собственного жизненного пути ему было очень приятно увидеть, что этот уже давно знаменитый и до сих пор востребованный мэтр новаторского фотоискусства в автобиографической статье для своего последнего альбома назвал его своим «гуру в фотографии».

Да, ведь именно фотографию он уже в юности выбрал тем делом, которое должно было стать и стало его профессией, источником заработка, позволявшим занять место в мире людей искусства. А это было важно для него. Как я уже упоминал, у него не было цели самому стать ярким творцом, вносящим своё слово в искусство; но стремление как можно ближе, изнутри наблюдать за живым процессом творческого новаторства во всех областях искусства и самой жизни было его истинной страстью.

Впрочем, это было уже в той молодости, когда он уже выбрал свой путь, свой мир, свой круг. А ведь была и ранняя юность первых свободных исканий. Уже в колледже он мог себе позволить на несколько дней молча исчезнуть из дома лишь с мыслью о том, чтобы отучить мать от «привычки к контролю». А после обязательной в те годы службы в армии им овладела тяга к странствиям и жажда навсегда вырваться из родительского дома. Он решил эту задачу просто отправившись в Бразилию, за два-три месяца достаточно овладел португальским языком и легко нашёл заработок свободного фотографа, друзей и жильё. Именно здесь прошёл для него первый бурный этап усвоения опыта вполне самостоятельной жизни. Здесь было многое: роман с юной японкой, плавание на каком-то стареньком боте, который стал на время его домом, экзотическая природа тропиков, и, конечно, всегда рядом – его любимый океан. Он так прижился в Рио-де-Жанейро, что друзья упрашивали его остаться, но зов «города мира», где он родился и вырос, где громче всего бился пульс современности, оказался сильнее.

В итоге он построил свой маленький бизнес в собственной студии в самом сердце Манхэттена, где и прошли его молодость и зрелые годы.

По мере взросления он стал больше и больше понимать, что самыми интересными людьми, с которыми он легче всего находит общий язык, для него остаётся студенческая молодёжь. Даже в сорок лет он прекрасно чувствовал себя в компании двадцатилетних, а они с удивлением и недоверием узнавали у него его возраст. Я сам с немалым интересом наблюдал, как в его «за восемьдесят» двадцатилетние люди охотно становились его друзьями, охотно и заинтересованно посещая его ради долгих бесед, в которых каждая из сторон диалога находила что-то своё.

Размышляя о необычных гранях натуры Даниила, не могу не вспомнить то, что он обладал исключительно мастерским умением в столь сложном деле, как составление официального «бюрократического» письма. Обычно это мастерство вырабатывается долгим опытом работы на чиновничьих должностях или соответствующих постах в общественных организациях. Откуда оно могло сформироваться у Даниила, так и осталось для меня загадкой. Но фактом остаётся то, что он делал это столь блестяще, что многие друзья никогда не отправляли подобных бумаг по адресу, не прибегнув к помощи Даниила по их исправлению и доработке.

Говоря о своём личном духовном пути, он прежде всего вспоминал две книги: «Калама-сутру» и «Дао-Дэ-цзин», как повлиявшие на его сознание наиболее коренным образом. «Калама-сутра» – одна из первых книг буддизма, в которых от лица Гаутамы излагаются самые основы его учения.

На вопрос о том, как отличить, какое именно из проповедуемых учений является истинным, он отвечает так: «Не принимайте ничего на веру лишь в силу традиций, хотя бы это и высоко чтилось многими поколениями и тут и там. Не верьте ничему только потому, что об этом много говорят. Не поклоняйтесь слепо вере мудрецов прошлого».

По поводу собственных фантазий и склонностей к той или иной вере он наставляет: «Не верьте тому, что вы создали в своём воображении, убедив себя, что это есть Божественное откровение. Лишь после испытания верьте тому, что вы сами проверили и нашли обоснованным, и тогда уже ведите себя соответственно».

А о выборе главного Учителя говорит следующее: «Будьте сами себе наставником, будьте сами себе светильником на Пути. Люди ищут наставления и покровительства вне себя и тем обрекают себя на горе и муки». Именно эти заповеди, по словам Даниила, стали для него главными путеводными маяками в его исканиях.

Но книгой, в которой для него сконцентрировалась вся мудрость бытия, он всегда называл «Дао-Дэ-цзин». И, помимо томов Учения Живой Этики, она всегда была у него под рукой. Когда бы между нами ни заходила речь о главной книге человечества, я неизменно вспоминал о «Бхагавадгите», а он – о «Дао-Дэ-цзине». Самые коренные из вечных истин бытия, в равной степени прекрасно изложенные в обеих книгах, я предпочитал в одном, а он в другом изложении. Недавно один из друзей музея, которые до конца были наиболее близки Даниилу, поделился с нами, что считает самым близким ему 16-й параграф «Дао-Дэ-цзина»: «Достигая предельной пустоты, сохраняю полный покой. Мириады вещей возникают совместно, я же взираю на их возвращение. Из множества вещей каждая восходит к своему корню. Возвращение к корню назову умиротворением. Это зовётся возвращением к судьбе. Возвращение к судьбе назову постоянством. Познавшего постоянство назову просветлённым. Не познавший постоянства творит зло и коварен. Познавший постоянство всеобъемлющ. Всеобъемлющий беспристрастен, беспристрастный становится государем, государь единится с Небом, Небо единится с Дао. Дао единится с вечностью.

Достигшему этого до конца дней его ни в чём нет ущерба».

Без сомнения, это прекрасно отвечает умонастроению его последних, умудрённых итоговой зрелостью лет жизни.

Несмотря на врождённую склонность к духовной практике, в молодости Даниил не испытывал сознательного интереса к духовному поиску. Эта жажда пришла к нему уже далеко за тридцать. Тогда он по привычке пошёл в библиотеку и перечитал гору оккультной и мистической литературы. Поначалу он отдал дань увлечения астрологией, но быстро разочаровался в её реальных возможностях. Было и многое другое. Наиболее серьёзными попытками учёбы в каких-то сложившихся школах стали несколько лет обучения классической йоге в ашраме под Нью-Йорком и суфизму в центре Пирра Вилайята «Инайят Хана» неподалёку от Парижа. Первый из этих опытов не оставил серьёзного следа в душе. Но вот встреча с Пиром Вилайятом стала действительно судьбоносной. Этот ныне, пожалуй, самый известный из суфийских мастеров на Западе прочёл лекцию в той школе йоги, которую посещал Даниил, и сразу же произвёл на него потрясающее впечатление. По его словам, этот человек был самим воплощением благородства, одухотворённости и полной свободы мысли. Причём в нём отсутствовало какое-либо стремление к наставничеству. Он просто щедро делился самим собой с окружающими. Лишь только его выступление окончилось и лектор собрался уходить, Даниил просто подошёл к нему и спросил, может ли он пойти вместе с ним. Тот ответил просто: «Конечно, да». Так Пир Вилайят и стал для него источником усвоения древнего и вечного познания свободы духа. И дело тут было не в суфийском учении как таковом, а в собственной духовной реализованности Пира Вилайята, которая естественным образом изливалась им на всех стремящихся к этому. Однако пришло время, когда организация настолько разрослась, что между её главой и простыми членами возникла преграда из людей, формально ставших его ближайшим окружением, а внутренний уклад становился всё более исламским. Тогда Даниил понял, что для него это всё, и оставил полюбившийся ему Париж, вернувшись в родной Нью-Йорк.

Кроме того, что было почерпнуто из ученичества у Пир Вилайята, он увозил с собой через океан и первый экстраординарный духовный опыт длительной уединённой медитации в горах близ местечка Шамони. Этот опыт настолько преобразил его душу, что по возвращении в Париж он около недели или двух не мог вновь влиться в нормальную социальную жизнь и повседневное общение с людьми. Этот опыт во многом преобразил его и дал надёжную духовную опору на всю оставшуюся жизнь.

Он уже во многом реализовался и встал на ноги. Наверное, поэтому перед отбытием в Нью-Йорк рука судьбы указала ему дорогу к основному призванию. В суфийском центре он сблизился с американцем, который стал одним из главных помощников Пира Вилайята. Именно он поделился с Даниилом тем, что в Нью-Йорке есть замечательный Музей Николая Рериха, интересного художника и духовного лидера. Он вместе со своей супругой принёс миру особое эзотерическое Учение Агни Йоги, которое как нельзя лучше подойдёт Даниилу, тому образу мысли, который у него сформировался. И музеем, и обществом Агни Йоги руководит замечательная женщина, принявшая Учение из рук самих Рерихов, у которой многому можно научиться.

Это было в конце 1960-х. Вернувшись в Нью-Йорк, Даниил не забыл совета старшего товарища, которого также считал своим наставником, но довольно долгое время откладывал поход в музей. Лишь где-то к 1970 году он вдруг почувствовал острую необходимость сделать это. А придя в музей раз, он понял, что это место – действительно для него. С этого и началось его увлечение Рерихом и познание Учения Живой Этики, которые вылились в его служение музею и обществу Агни Йоги на всю оставшуюся жизнь.

Даниил сразу стал одним из самых преданных и постоянных волонтёров, заинтересованных и готовых помочь решительно во всём, от ухода за хозяйством до перевешивания картин, фотосъёмки и тематического изучения книг Агни Йоги. Поэтому он очень скоро вошёл в совет музея и правление общества и после смерти Людмилы Страва, бывшей правой рукой Зинаиды Григорьевны, стал её главным помощником и единственным кандидатом в преемники.

В 1983 году, почувствовав свой скорый уход из этого мира, она срочно вернулась из поездки на отдых, заручилась согласием Даниила незамедлительно заступить на её место, чтобы музей ни на день не оставался без присмотра, и через пару дней спокойно отправилась в собственное Великое Путешествие.

Теперь забота обо всём легла на Даниила, который тут же закрыл свою студию и перебрался в музей вместе со своим другом и компаньоном Уильямом Бёрдиком, а также их старой подругой из Монреаля Джин Флетчер. Довольно известный артист балета, а теперь преподаватель, Уильям взял на себя большую часть забот по хозяйству, организации и проведению мероприятий (в первую очередь выставок и музыкальных концертов). А университетский преподаватель французского языка Джин стала помощником и секретарём Даниила. На ней до сих пор лежат все заботы по концертным программам музея, организации заседаний Совета и встреч нью-йоркской группы Общества Агни Йоги.

Не все члены совета и просто близкие друзья музея спокойно приняли столь резкую перемену. Какое-то время проявлялось довольно резкое недовольство происходящим то с одной, то с другой стороны. Кто-то даже навсегда прервал свои связи с музеем. Но, конечно, всё улеглось, и общее течение музейной жизни вошло в спокойное русло.

Новое руководство всегда приносит много перемен. Среди тех, что принёс музею Даниил, мне видятся две основные.

Это совершенно новое видение организации постоянной экспозиции. Раньше она строилась лишь на выставочной развеске картин. Даниил сделал её гораздо плотнее: «Как во французском доме», – говорил он. Он заметно увеличил присутствие в залах старинной мебели, включая кресла и стулья, а также тканей и таких предметов быта, как декоративная посуда, ларцы и шкатулки, скульптура мелкой пластики. Всё это создало особую атмосферу, характерную для дома-музея. Неслучайно с тех пор посетители регулярно интересовались: жил ли Н.К.Рерих в этом доме.

Второй коренной переменой стала новая общая установка на полную открытость музейного фонда и архива для исследователей и просто искренне заинтересованных людей. По словам Даниила, Зина Фосдик говорила: «Учитель поставил меня хранить и охранять Его дом», – и она была именно строгим и преданным своему делу стражем доверенных ей сокровищ. Безусловно, при жизни Е.И.Рерих, да и какое-то время после её ухода, это было единственно правильно. Но спустя более чем четверть века ситуация принципиально изменилась. Здесь было много споров и сомнений, точку в которых поставил президент Музея Святослав Рерих, который решительно заявил, что время хранения каких-либо секретов прошло и всё наследие его семьи должно быть открыто.

Сам Даниил никогда не увлекался живописью Николая Рериха как таковой. К его картинам он относился не как к шедеврам искусства, а как к художественному воплощению прекрасных идей. Его увлекала и восхищала богатейшая жизнь и в высшей степени благородная деятельность Николая Константиновича и Елены Ивановны.

Однако и здесь он следовал принципу «не сотвори себе кумира», из которого не делал ни единого исключения. Жизнь всей семьи Рерих была изучена им столь вдумчиво и детально, что он просто не мог относиться к ним с той степенью полуобожествления, которая характерна для большинства их почитателей. Он слишком ясно видел их людьми не только выдающимися, но и поистине великими, однако всё же именно людьми со множеством достоинств и слабостей, которые совершали великие дела, благородные поступки, допускали ошибки и промахи. Так он считал необходимым смотреть на любых людей, такого же отношения ожидал и к себе.

Первостепенной ценностью рериховского наследия для него было Учение Живой Этики, или Агни Йоги. Долгие годы его главной заботой была работа по редактированию перевода с русского на английский язык всей серии книг этого учения от «Листов Сада Мории» до «Братства» (который был весьма неудовлетворительным), а также первому переводу большой итоговой книги «Надземное», наиболее полная рукопись которой (в форме авторизованной машинописи) сохранилась именно в архиве музея.

Вся эта работа была проделана им в сотрудничестве с Аидой Тульской, которая стала сначала постоянным волонтёром, а затем и штатным сотрудником музея. Они составили удачную переводческую пару, она – носитель русского языка, а он – английского на хорошем литературном уровне. Это был гигантский, кропотливый труд, который увенчался большим успехом. И хотя уровень ныне принятого английского перевода ещё далёк от совершенства, он, без сомнения, явился огромным шагом вперёд.

Следует вспомнить и то, что вплоть до начала 1990-х годов самую скромную зарплату в музее получала секретарь, на которой лежали заботы по приёму посетителей. Даже директор работал исключительно на волонтёрских началах, ещё и тратил собственные деньги на мебель, хозяйственные нужды и прочие «мелочи». Единственным вознаграждением, которое он имел, было право бесплатного проживания в апартаментах на четвёртом этаже.

^{На выставке «Рерихи. Мир Востока» в Государственном музее Востока. Москва, 2006 г. Слева направо: Д.Попов, Д.Энтин, О.Сирота}

Возвращаясь к характеру и стилю поведения этого чрезвычайно интересного человека, главной его чертой я вижу общительность.

Он всегда говорил, что более всего ему интересны люди: их взгляд на вещи, образ мысли, сфера чувств и переживаний, их удачи и ошибки, прозрения и заморочки. Именно поэтому он готов был часами разговаривать и активно переписываться с любым, кто этого хотел сам. Порой это были явно неадекватные субъекты, которых люди обычно сторонятся. А на вопрос, зачем он тратит своё время на них, он неизменно отвечал, что как гениальные, так и душевно помешанные люди в равной степени много интереснее нормальных.

Сталкиваясь с чужим несовершенством, будь то алчность, властность, честолюбие или необоснованные амбиции, он всегда старался сглаживать и обходить острые углы, достигать компромисса не в ущерб основным ценностям. При этом он легко жертвовал своими деньгами и собственной гордостью, но никогда – интересами музея и общего дела.

В таких случаях он говорил: «Конечно, чисто по-человечески это сложно, но мы как ученики духовного пути безусловно должны...». И далее следовало исключительно взвешенное размышление о том, как именно следует наиболее достойно и правильно вести себя в данной ситуации.

Он вовсе не был неким абсолютным добряком, который идёт навстречу и уступает людям во всём на свете. Если он считал что-то неправильным, то тут же превращался в мягкую, но совершенно неприступную стену. А если собеседник или сотрудник проявлял настойчивость и даже требовательность, то давал совершенно адекватный отпор.

Лишь два-три раза в жизни мне пришлось увидеть, как он раздражался действиями другого человека настолько, что терял контроль над собой и реагировал взрывным образом. И хотя всякий раз он почти мгновенно справлялся с собой, это было явным показателем того, что внутри он вовсе не столь спокоен и взвешен, как снаружи. Когда пару раз я расспрашивал его об этом, он откровенно признавался, что всю жизнь старательно работает над своей натурой, сознательно направляя реакции и действия в должное русло, и для него это большой и сложный ежедневный труд.

Повторюсь в том, что Даниил всегда сочетал исключительную личную уступчивость с категорическим нежеланием жертвовать интересами музея и принципиально важными в его глазах ценностями. Я не раз наблюдал, как люди, слишком привыкшие к его мягкости и гибкости, бывали крайне изумлены, неожиданно сталкиваясь с проявлениями непреодолимой неуступчивости по принципиальным позициям. Порой, не понимая самой природы явления, с которым столкнулись, пытались так или иначе добиться своего, и тогда это приводило к реальным ссорам со взаимными претензиями и разрывом старой дружбы. Некоторые из них навсегда уходили из жизни Даниила, другие спустя годы шли на восстановление доброй дружбы и неизменно получали желаемое. Даже если человек сгоряча позволял себе довольно недостойные публичные нападки, но потом менял гнев на милость и вновь начинал вести себя дружелюбно, он неизменно получал руку дружбы в ответ без всяких упрёков. Даниил делал это совершенно сознательно, с неподдельным интересом анализируя позитивное и негативное поведение этого человека и радуясь новому положительному выбору с его стороны.

Он не раз говорил, что Зина Фосдик была «мадам нет», то он стал «мистером да». Если к ней кто-то обращался с просьбой или инициативой, её первым бессознательным ответом был отказ, и лишь после этого она задумывалась над сутью дела и начинала взвешивать возможность положительного решения. Для него же первым побуждением было именно разрешить, и лишь затем он начинал думать, насколько это оправданно.

Это вовсе не значит, что он разрешал просителям всё что угодно. Прежде чем прийти к какому-то решению, он часто подолгу расспрашивал человека, задавая ему самые неожиданные вопросы, а потом объяснял это так: «Одно дело – то, что он сказал, но для того, чтобы принять верное решение, я должен был понять, что у него на уме».

Если он приходил к выводу, что не может поддержать конкретную просьбу или инициативу, то решительно отказывал, и настаивать было абсолютно бесполезно. Помню, как много лет назад, заметив, как трудно мне в чём-либо отказывать людям, он устроил мне большой разговор на эту тему, итогом которого была дважды или даже трижды повторённая заповедь: «Если ты чувствуешь, что на самом деле не хочешь этого, то должен сказать твёрдое “нет”».

^{Д.Энтин за рабочим столом в музее. 2008 г.}

Несомненно, Даниил был одной из немногих по-настоящему цельных и самодостаточных личностей, коих мне удалось встретить в жизни. Его безусловная самодостаточность и сгармонизированность внешних и внутренних проявлений служили примером и восхищали. Всё это выглядело столь естественно, что с трудом верилось в его признания о том, что это стоит ему тяжёлого ежедневного труда над собой. Единственной, постоянно проявляющейся с начала нашего знакомства и до самого конца его слабостью был ничем не объяснимый устойчивый и подсознательно неизбывный страх того, что кто-то может добиться лишения его права жить в здании музея. Этот всеми любимый и бесконечно уважаемый человек, пользовавшийся непререкаемым авторитетом, всерьёз боялся, что ситуация может сложиться так, что совет музея проголосует за то, чтобы отобрать у него право, которое он сто раз заслужил. Я до сих пор не могу обьяснить природы этого подспудного и совершенно неизбывного страха, который абсолютно беспричинно преследовал его до самого конца.

Чрезвычайно примечательным было его отношение к деньгам. Будучи стопроцентным американцем, он никогда не считал их так, как это принято. Однако ни в коем случае нельзя сказать, что он вовсе не следил за своим собственным и музейным бюджетом. Он делал это весьма внимательно, но при этом оперировал не цифрами, а понятиями: есть – нет, много – мало и при этом совершенно не умел торговаться и вообще вести какие-то переговоры о суммах оплаты. Если деньги есть, то их следует заплатить, а если их нет, то от рассматриваемого дела надо отказаться вовсе. При этом он щедро, а порой даже безоглядно тратил собственные деньги, когда речь шла о нужде хорошо известного ему человека, будь то необходимость оплаты дорогостоящей поездки ради рериховедческой или теософской работы в каком-то архиве или же просто сугубо личная нужда. Человеку на другом конце света достаточно было признаться в своём бедственном положении для того, чтобы получить от него предложение материальной помощи, не предполагавшей никакого возврата. Добрый знакомый, неожиданно оказавшийся в затруднительном положении где-нибудь в дальней поездке, мог запросто попросить у него взаймы и на следующий же день получить необходимый перевод. Вообще он без всякого сожаления раздавал довольно значительные суммы взаймы, прекрасно зная, что вероятность их возврата весьма невелика. Обычно эти деньги не возвращались. Он всегда с интересом и юмором отмечал это в разговорах с близкими, но никогда не напоминал самому должнику, даже когда тот просил в долг снова. Мне самому дважды приходилось занимать у него солидные суммы, и всякий раз при их возврате он с неподдельным удивлением замечал, что обычно люди «забывают» это делать.

Что касается организации работы коллектива, то основным принципом для него было следующее: каждый должен иметь свободу делать то, что ему больше всего по душе, ибо только тогда человек делает именно то, что лучше всего умеет, и делает это с охотой, а значит, и с максимальной отдачей. Честно говоря, если смотреть на вещи объективно со стороны, то эта тактика была действительно оправдана и приносила свои плоды, пока работа в музее была главным образом волонтёрской или крайне низко оплачиваемой. Но с переходом в условия твёрдого годового бюджета с небольшой, но вполне достойной зарплатой ситуация в корне изменилась, и любимый принцип Даниила, которого он неизменно придерживался, утратил свою оправданность. Однако для него было уже поздно что-то менять в собственном сознании и отношении к жизни.

То же самое касается и организации взаимодействия в коллективе. Здесь для Даниила действовал лишь один принцип – выстраивание добрых и как можно более доверительных, но исключительно покровительственных личных взаимоотношений с каждым в отдельности и препятствование чрезмерному сближению между ними во избежание возникновения внутренних группировок. Этот чрезмерно личностный подход к межчеловеческим связям в работе, конечно же, имел как положительную, так и отрицательную сторону и потому просто не может иметь однозначной оценки. Однако следует, безусловно, признать исключительное мастерство и даже высочайшее искусство Даниила в этом сложнейшем деле постоянного поддержания неустойчивого равновесия сил, центром которого неизменно оставался лично он. При этом, в конце концов, основные интересы каждого сотрудника были твёрдо защищены и каждый чувствовал необходимые симпатию и поддержку лично со стороны директора. Надо признать, что поддержание такого положения вещей было под силу только ему.

В отношении ушедших из жизни людей нам часто приходится говорить об оставшихся несделанными важных делах, о которых им следовало позаботиться при жизни. О Данииле же надо сказать ровно обратное. Он всё сделал вовремя. Почувствовав и осознав окончательный спад физических сил, он должным образом принял избрание своего преемника и поэтапную передачу ему всех дел.

Ему самому, конечно, не хватило бы решимости на всё это, но решительную роль здесь сыграл президент музея Эдгар Ландсбери. Именно он проявил должную настойчивость и помог своему старому другу и соратнику сделать всё вовремя, правильно и шаг за шагом.

Осенью 2015 года в музее была введена временная должность заместителя директора, в которой был утверждён старый сотрудник музея Гвидо Трепша. Уже с начала 2016 года Даниил полностью переложил на него все свои обязанности и полномочия, оставив за собой лишь общее консультативное руководство. А в мае он смог окончательно выйти на пенсию, так что в делах музея не произошло ни малейшей заминки. И это было замечательно.

Он тут же поспешил забрать все личные вещи наверх, в свою квартиру, а в ней самой пересмотрел решительно всё. Избавился от лишней мебели и сделал существенную перестановку, чем остался очень доволен. Выбросил лишние вещи и бумаги, но взялся за полный пересмотр писем, документов, старых фотографий. Найдя что-то особо интересное, просил отсканировать. Вспоминал больше и больше о мелочах прошлого.

Держа в руках очередной документ или фото, он не раз откровенно признавался, что понимает то, что о нём будут судить по сумме всех этих мелочей: ведь так бывает всегда – при жизни человека люди не слишком позволяют себе лезть в его личную жизнь, но после его смерти все эти мелочи извлекаются наружу и становятся важны.

Он переходил к новой жизни и подводил итоги.

Последние два года было очень заметно, что его тело всё больше и больше отказывалось ему служить, и становилось уже непонятно, где он больше проводит время, мирно сидя в кресле перед своим компьютером: то ли в состоянии бодрствования, то ли сна. В последний год, как ни старался, он уже не мог себе позволить даже прогулки по улице до соседнего квартала.

Единственное, что служило ему верой и правдой всю жизнь до самого конца, было главным инструментом его земного бытия, – его мозг. Он всё помнил, осознавал, быстро и безошибочно анализировал, всё замечал, мгновенно поправлял собеседника в разговоре, даже едва вернувшись к жизни после реанимационных процедур в очередной болезни.

Как и все, приближаясь к уходу, он всё больше и больше вспоминал прожитое в его главных событиях и впечатлениях. Вспоминал детство и юность, родительский дом, Рио-де-Жанейро, Париж, Шамони, фотостудию и все свои адреса в Манхэттене... Вспоминал родителей, Пира Вилайята, Зину, Кэтрин, Инге, Уильяма... (именно так, по привычным именам).

Ему было уже достаточно самих этих воспоминаний. Изменившийся, по его словам, до неузнаваемости Париж уже не привлекал его, но ему было искренне жаль того, что ему уже не доведётся хоть раз снова побывать в Рио, выйти на его бескрайний пляж.

Несмотря на свою полную самодостаточность и успокоенность, он не раз признавался, что всё же скучает по одному-единственному великому «другу» – океану, который так прекрасно было видеть прямо из окна дома и слышать его прибой.

Одним из лучших подарков от близких друзей стала для него поездка с Николаем и Тамарой Качановыми в Бруклин, на то место, где у самого океана он родился и вырос. Конечно, там не осталось ни его дома, ни вообще старой застройки почти вековой давности. Но он всё равно был абсолютно счастлив и долго потом рассказывал об этой поездке в самых разных подробностях.

Он по-прежнему был рад постоянно посещавшим его родственникам, друзьям и знакомым, но уже не имел сил принимать их всех в любое время. Наиболее близкие люди знали это и потому договаривались о визите заранее.

Его периодически навещала старый друг Лиан из Нью-Джерси, памятную фотографию вместе с которой он всегда держал на виду. Ещё в 1990 году он говорил мне о ней как об одной из двух-трёх женщин в своей жизни, с кем он был на пороге решения о создании семьи, но так и не отважился расстаться со своей свободой.

Периодически его гостями были Полин и Дора, уже много лет назад пришедшие в нью-йоркскую группу Общества Агни Йоги и навсегда очарованные обаянием его личности. Приезжая издалека, они порой проводили с ним весь день. Их взаимная привязанность выглядела необычайно трогательно.

Особо тесная и сердечная дружба связала его с молодыми супругами из Венесуэлы, Хименой и Мануэлем, тоже давними членами нью-йоркской группы Общества Агни Йоги. Химена несколько лет работала в представительстве своей страны в штаб-квартире ООН и постоянно жила в Нью-Йорке. В последний же год она сменила место работы и вместе с Мануэлем надолго уезжала то в одну, то в другую страну. Но лишь только они возвращались в Нью-Йорк, как тут же были рядом с Даниилом, чему он был неизменно рад. Их фото много лет он держал на виду. Вообще-то, пожалуй, это было самым верным признаком его особой душевной привязанности к человеку.

В последние полгода почти еженедельным его гостем по выходным стал молодой биолог из Минска Юрий Ковш. Даниил уже много лет был связан тесной дружбой со всей его семьёй. А Юрию как раз удалось получить грант на проведение особого исследования на уникальном оборудовании в Бостоне или Филадельфии, так что он мог нанести дневной визит в Нью-Йорк, отправляясь в путь рано утром и возвращаясь поздно вечером. Они беседовали часами, и Юрий много записывал. Поэтому Даниил предполагал, что немало из высказанных им мыслей и мнений со временем станет более широко известно.

С отдельными же визитами к нему приходило великое множество старых знакомых, не только из Нью-Йорка и различных городов Америки, но и из самых разных стран мира. По их визитным карточкам и рассказам самого Даниила я узнавал, что зачастую это были весьма интересные и неординарные люди.

Разумеется, несмотря на отсутствие супруги и детей, чрезвычайно важную роль в его жизни играла семья. Его связывала самая тесная дружба с тремя его племянницами, мужем одной из них, их дочерью и её новорождённым младенцем. Это были его кровно близкие люди, каждого из которых он как-то поддерживал в его жизни, и они тоже платили ему преданной и благодарной дружбой.

И, конечно, Джин Флетчер, последняя из старых друзей, которая с самого начала и до конца помогала ему в управлении делами музея и Общества Агни Йоги, была незаменимым секретарём, его правой рукой. Недаром с определённого момента он сделал её своим доверенным и уполномоченным душеприказчиком и попросил нас относиться к ней так, как если бы она была его женой. «Старая добрая Джин», как не раз он говорил о ней. Несомненно, в последние годы именно она была самым близким ему человеком.

Вообще, именно беседы с людьми были, пожалуй, главным его увлечением до самого конца. Именно в них он черпал и впечатления, и пищу для размышлений. Из каждой такой беседы он выносил что-то такое, о чём непременно рассказывал за ланчем или ужином уже в виде продуманного наблюдения о чём-то интересном.

Наверное, именно проявлением этого особого внимания к человеческой личности было и то, что его любимым жанром фотосъёмки всю жизнь был именно портрет. Он до самого конца не утерял живого интереса к развитию фотодела и потому постоянно следил за всеми новостями в этой сфере, ежегодно приобретая и опробуя последние модели перспективных камер. Но в последние годы это было уже чисто познавательным профессиональным интересом вне всякой творческой заинтересованности.

Основным из его телесных недугов было то, что его проявление нарастало постепенно во времени и в итоге приводило к острой форме того или иного заболевания. Это приводило его в больницу, где его ставили на ноги, и он мог вновь вернуться к обычной жизни. Обычно это происходило зимой, и каждый раз его положение становилось всё сложнее.

Зимой, в начале 2016 года, ему пришлось принять услуги сиделок из социальной службы, которые приходили к нему по будням на четыре часа в день. Он увлечённо беседовал с ними обо всём на свете и столь же увлечённо передавал мне содержание этих бесед. Они тоже были изумлены и рады столкнуться в жизни со столь непривычно для них мыслящим человеком, который приоткрывал им те или иные особенности жизни белого Манхэттена, казавшиеся им совершенно невозможными.

В последний год жизни, летом, он сделал решительную попытку ухода. На этот раз всё оказалось много серьёзнее, чем прежде.

Врач в больнице, куда его доставила машина скорой помощи, поначалу долго не могла решить, будет ли вообще правильно подключать уже оставляющего этот мир к системе искусственного поддержания жизни. Благо, в итоге было принято положительное решение. Но смерть отступила далеко не сразу. Несколько суток он оставался между мирами, не имея возможности принимать ни пищу, ни питьё. По ночам у него были видения, которые он сам называл галлюцинациями, когда в эйфории необычайной лёгкости и восторга он как бы вставал с кровати и самозабвенно искал способ отключить реанимационную аппаратуру, которая насильственно привязывала его к посюстороннему бытию. По утрам он радостно рассказывал об этом медперсоналу, а потом – и нам, своим посетителям.

Мы, в свою очередь, рассказали ему о том, как старый друг музея, смотритель одного из соседних домов и всей улицы по нашему маленькому кварталу, Джимми, увидев в каком состоянии Даниил, вывез его из Музея, положил в машину и сказал мне: «Он идёт Домой. Ему пора Домой. Он готов». Дело в том, что Джимми – глубоко верующий христианин, а у чёрных американцев, которые считают смерть дорогой к Богу, принято называть её Дорогой Домой. Даниил пришёл в такой восторг, что тут же рассказал об этом всем медсёстрам и посетителям, да и, вернувшись в свой земной дом, он вставлял этот эпизод в беседу с каждым, кому рассказывал об этом своём приключении, неизменно замечая, что в тот раз он просто должен был уйти, но почему-то не сложилось. И при этом было ясно, что в итоге он этому только рад.

Однако это выздоровление было для него особо длительным и тяжёлым. Самым неожиданным для него самого стало то, что, уже твёрдо решив ехать в музей и раздав нам все необходимые просьбы и указания, он даже не смог встать на ноги и был вынужден принять свой перевод в отделение реабилитации, чтобы набраться сил и вновь научиться ходить. И он справился с этим. Причём вернулся домой в заметно лучшем состоянии, чем это было прежде. Он даже всерьёз задумывался о том, что сможет отказаться от услуг сиделки.

Думается, что эти дополнительные полгода спокойной и не связанной ни с какими заботами жизни стали ещё одной, уже итоговой, радостью его жизни. Безусловно, он был не в силах пережить ещё одну зиму и, по-видимому, уже не стремился к этому. В очередном январе, после реанимации и больничной палаты, уже в реабилитационном центре, он решительно отказался даже от попытки встать и попросил лишь сна и покоя, а через несколько дней в присутствии близких друзей спокойно и мирно сказал последнее слово и отпустил последнее дыхание.

Он был абсолютно готов к тому путешествию, которое сам называл Настоящим в отличие от земных странствий. И всякий раз, когда речь заходила о том, что же в действительности ждёт человека за порогом земной жизни, он с выраженной убеждённостью и энтузиазмом говорил, что мы должны быть готовы к тому, что столкнёмся с реальностью, у которой не будет ничего общего с тем, что мы читали, слышали и представляли себе здесь. Сам он действительно был готов принять самое неведомое и неожиданное.

Будучи сам себе светильником, он неизменно прививал это качество окружающим, всегда и во всём стараясь подталкивать их к собственному пытливому размышлению и осознанию, к собственной практике познания и освоения тела, души и духа. Не тщась достигнуть чисто интеллектуального познания Великого Таинства Бытия-Небытия в Вечности, он успешно единился с Ней в себе самом и теперь решительно совершил ещё один шаг Ей навстречу...

Нью-Йорк – Москва, 2017