Дельфис

Сегодня мы живём в условиях, когда писать «всё дозволено», бумага всё стерпит. Грубо-непристойные слова, нецензурная брань получили учёное название «ненормативная лексика». Растёт недоверие к литературной речи, появляется иллюзия, что только матом можно сказать правду. А между тем, явление это органически чуждо и губительно для русской литературной традиции. Один из насущных сегодняшних вопросов: как модернизировать культуру, не разрушая её традиционных ценностей?

Исторически психотип русского человека сложился так, что печатное слово для него всегда было уважаемо и ценилось выше устного (сложилась даже поговорка: «лучше печатного не скажешь»). Здесь, наверно, заслуга принадлежит извечной тяге русского мужика к грамоте и влиянию православного книгопечатания, а также существовавшей, особенно в последние столетия, цензуре в печати, моральной и идеологической, с непомерным гнётом последней в советский период. Впрочем, какие бы ни были на то исторические причины, уважение русского человека к печатному слову само по себе похвально, но за последние десятилетия оно сильно поубавилось, если не исчезло вовсе.

Прямое отношение к традиции печатного слова в русской культуре имеет так называемая «неприличная» лексика. Наш известный языковед О.Н.Трубачёв писал: «”Неприличность” – понятие общечеловеческое, но только его объём и понятийное поле различны в разных культурах и языках. Возможно мы, русские, лучше чувствуем чрезвычайную “выразительность“ таких слов, которые знаменуют, так сказать, антикультуру и особенно строго изгоняются из литературного языка и культурной жизни в эпоху массовой книжной продукции». В западных языках соответствующие слова воспринимаются безоценочно, в русском же они больше ассоциируются с ругательствами (причём наиболее гнусное оскорбляет священное слово «мать»), то есть имеют оценку. Потому совершенно недопустимо копировать западные традиции, где нормы языка иные. Двуязычный мастер слова Владимир Набоков говорил, что о сексе лучше писать по-английски, ибо в этой области есть известная непереводимость на русский язык. Англоязычная культура не знает мата в его сакральном варианте, соединяющем низменное со священным, что в большой степени определяет русскоязычное сознание.

Действительно, почти во всех англоязычных толковых словарях значатся грубо-непристойные слова, связанные с сексуальной сферой. У нас же наиболее полный словарь народного языка В.И.Даля не содержит матерных слов, а сам Даль определяет мат как «похабство, мерзкую брань». (Как известно, после смерти Даля его словарь был дополнен матерными словами другими авторами и всё-таки был издан, несмотря на протесты общественности. Ныне издательство «Цитадель» повторило в репринте это издание, где по-прежнему на обложке кощунственно значится один автор – Даль.)

Умолчание физической стороны любви, по-тютчевски таинственно безмолвной, как сама природа, – один из характерных приёмов русской литературы. Неслучайно в таком богатейшем языке, как русский, практически не существует слов (за исключением медицинских терминов и непристойностей) для обозначения сексуальных органов, эмоций и действий. Отсюда и совершенно уродливое соединение несочетаемых слов «заниматься любовью».

Один из мудрецов высказал примечательную мысль: детородные органы Творец дал человеку, чтобы будоражить совесть и испытывать душу человека – соединит ли он их с любовью и стыдливостью или с насилием и цинизмом. Действительно, нигде добро и зло не соседствуют так опасно, как в плотском влечении. На крыльях любви энергия пола возносит человека на божественные высоты духа, она же, лишённая любви, в угаре похоти и цинизма, низвергает человека ниже животного в дьявольскую бездну порока. Циничные матерные выражения в русском языке несовместимы с любовью. И в этом «пробный камень» искренности чувства любви у русского человека.

Вместо сквернословия – недомолвки и метафоры, дающие простор для воображения, ощущение тайны и таинства – таково свойство таланта русского писателя, его внутренней культуры. Герои романов великого «каторжника» Ф.Достоевского в невероятных по страсти и напряжённости ситуациях не произносят не только матерного, но и непристойного слова. Ибо писательский дар в них не нуждается. Талантливый «зэк» А.Солженицын сумел без сквернословия передать атмосферу адового ГУЛАГа и блестяще описать блатную зэковскую среду, которая буквально дышит матерной бранью. Когда А.Чехов в очерках «Из Сибири» хочет описать, как бранятся гребцы, он делает это так: «Слушая их отборную ругань, можно подумать, что не только у моего возницы, у лошадей и у них самих, но и у воды, у парома и у вёсел есть матери». Сказано всё, но в безупречной литературной форме, которая не оскорбляет читателя. В.Набоков, автор «Лолиты», также умеет сказать всё, не прибегая к чрезмерной конкретике. Из современных авторов отмечу Ю.Мамлеева, у которого эротические сцены без непристойных слов шокируют бездонной глубиной падения человека, потакающего своей низменной природе.

Но вот в последние десятилетия «безбрежной» свободы слова благородная традиция русской литературы стала подвергаться сомнению. Впервые опубликованы похабные стихи Баркова, «разоблачены» интимные письма Чехова, дотошно исследованы «намёки» на мат у Достоевского, опубликована якобы пушкинская поэма «Тень Баркова».

Поскольку ряд издательств для оправдания легализации печатного сквернословия ныне прибегают к авторитету А.С.Пушкина, приписывая ему поэму «Тень Баркова», следует хотя бы кратко ознакомить читателей с доводами против авторства Пушкина. Во-первых, сам поэт в лицейской поэме «Монах», хотя и довольно фривольной, выразил своё отношение к Баркову так:

А ты, поэт, проклятый Аполлоном,

Испачкавший простенки кабаков,

Под Геликон упавший в грязь с Вильоном

Не можешь ли ты мне помочь, Барков?

С усмешкою даёшь ты мне скрыпицу…

Сулишь вино и музу пол-девицу:

«Последуй лишь примеру моему», –

Нет, нет, Барков! Скрыпицы не возьму.

Исследователь творчества Пушкина А.Чернов пишет: «Не надо быть психологом, чтобы поставить диагноз: "Тень Баркова" написана не юношей, а "обиженным природой" старым развратником, искушённым импотентом, который ненавидит женщину и боготворит лишь собственный фаллос». Исследователь заключает, что «Тень Баркова» написана в середине 30-х годов в подражание балладам Жуковского и поэме Пушкина «Медный Всадник», но установить бесспорное авторство баллады невозможно, ибо её источник – сомнительные списки.

Отвечая критикам на обвинения в безнравственности «Графа Нулина», Пушкин осенью 1830 года пишет: «Стихотворения, коих цель горячить воображение любострастными описаниями, унижают поэзию, превращая её божественный нектар в воспалительный состав». Известно, что Пушкин не спешил отдавать в печать свои стихи, а некоторые не отдавал вовсе, поэтому невозможно представить Пушкина, бравирующего сквернословием в печатном виде. В конце жизни поэт уничтожает известные ему списки куда более пристойной «Гавриилиады», в то время как об уничтожении списков «Тени Баркова» ничего не известно. А если это так, если умудрённый жизнью поэт, его просветлённая душа, стыдится своей юношеской легкомысленной поэмы, то не является ли массовая публикация сомнительной «Тени Баркова» под авторством Пушкина оскорблением памяти поэта? Ведь что ещё может вызвать эта публикация, кроме хихикающего восторга «черни», «смеха толпы холодной», не знающего другого, благородного облика поэта, гениально воспевшего любовь к женщине?

В середине 1990-х годов издаётся антология с красноречивым названием «Русский мат». При этом издательством движет явно коммерческий интерес: книга предназначена якобы «для специалистов-филологов», но издаётся тиражом в 30 тысяч экземпляров! На сей раз кругозор читателей расширяет непечатная лексика из русского эротического фольклора.

Здесь необходимо вкратце остановиться на связи непечатной лексики с устным народным творчеством.

Первоисточником непечатных выражений является, как известно, так называемая «низовая» культура или «материально-телесный низ», по выражению выдающегося русского учёного-филолога Михаила Бахтина. В русской культуре (как, впрочем, и во всякой другой) можно различить, по крайней мере, два пласта или уровня: уровень духа и уровень плоти. Уровень духа – элитарная культура, которой присущи честь, достоинство, стыд, религиозность. Такая культура формирует путём воспитания механизмы стыда и страха (не всегда это слово имеет отрицательный смысл), окружает интимную жизнь рядом условий, запретов и предписаний. Отличительные черты русской литературы этого уровня – поиски идеала, смысла жизни, богоискательство, одухотворение плоти; сюда относится, например, вся русская классическая и святоотеческая литература.

Уровень плоти – «низовая» культура простонародья, где исключительное значение придаётся плоти, чреву, гениталиям. И как следствие этого – бесстыдство, присущее толпе, черни. (Справедливости ради надо отметить, что относить слово «чернь» ко всей низовой среде неправомерно, ибо именно среди простонародных низов, среди душ, просветлённых православной верой, есть свои ограничения; здесь родилось слово «срам», осуждающее языческое бесстыдство. Надо также отличать крестьянский «низ» от городского, люмпенизированного «низа» с бóльшей свободой нравов.) Сквернословие, причём устное, царит в «низовой» культуре. Проникая в печатном виде в элитарную культуру, оно ведёт к оскудению её духовности, к снижению уровня писательского мастерства, которое подменяется эпатажем, стремлением таким примитивным способом «шокировать» читателя.

К «низовой» культуре простонародья можно отнести, например, русские заветные сказки, густо замешанные на «генитальной» тематике, «срамных» словах. Относящиеся к устному (подчёркиваю) народному творчеству и собранные исследователем фольклора А.Н.Афанасьевым с целью изучения быта крестьянских низов, заветные сказки предназначались собирателем для научного издания небольшим тиражом, но вовсе не для массовой публикации. Важнейшее свойство фольклора (не только сказок, но и песен, частушек, басен) в том, что он предполагает определённого исполнителя и адресован определённой аудитории. Часто он был приурочен к неким обрядам и календарным датам (масленица, купальские дни), исполнение в другое время табуировалось и даже наказывалось. Вырванный из органической крестьянской среды и напечатанный в книге эротический фольклор в условиях современного города принципиально меняет свою природу и превращается лишь в средство для разжигания низменной страсти. Тем более пагубно его издание массовыми тиражами. Широкое распространение элементов «низовой» культуры, массовое акцентирование внимания на них ведёт лишь к деградации культуры в целом. Ибо конечный смысл существования культуры – в обогащении низовой её части идеалами элитарной, в её устремлении по «вертикали», если позаимствовать геометрический образ у Е.Трубецкого. Вертикаль, «мир Горний», взывает к ограничениям, к обузданию низменных страстей, смиряя и укрощая горизонталь, «мир дольний». Культура жива, пока живы её сакральные основы, опирающиеся на заповеди и запреты.

К сожалению, на протяжении последних десятилетий в нашей культуре уделяется гипертрофированное внимание как раз низовой культуре, запрет сменяется «беспределом». Так, упомянутые заветные сказки были изданы три раза массовыми тиражами с «приличной» (в отличие от содержания) ценой. В эти же времена издаётся и антология «Русский мат».

Методически настойчиво пытается легализовать в печати матерную лексику издательство «Ладомир», регулярно выпускающее серию книг «Русская потаённая литература». Надо отметить, что два тома серии «Научно-исследовательские статьи по русской эротической культуре», действительно, представляют научный интерес, изданы они небольшими тиражами. Но в то же время массовыми тиражами опубликованы все гнусно-непристойные сочинения Баркова и его подражателей, «Стихи не для дам» из архивов русских писателей, непристойный фольклор и т. д. Отвечая на обвинения в оскорблении общественной нравственности, издательство признаёт, что сочинения этой серии не отличаются высоким художественным достоинством, но привлекают всеобщее внимание «просто тем, что в них печатаются всеми буквами слова общеизвестные», это, дескать, «скоро наскучит» и «волнение вокруг таких публикаций успокоится». Другими словами, общество понуждают «привыкнуть» к такого рода словам в печати. Хотелось бы спросить защитников «теории привыкания»: зачем культурному человеку привыкать к тому, что сами же издатели назвали «антимиром» русской культуры, то есть её «изнанкой»?

Наряду с массовым «распечатыванием» устнотрадиционных матерных выражений делается попытка закрепить в русском языке блатной жаргон, куда, естественно, входят и матерные выражения. Издан 50-тысячным (!) тиражом «Словарь жаргона преступников (блатная музыка)». Интересно то, что это репринт издания 1927 года, которое в те времена вышло с грифом «не подлежит разглашению» и предназначалось для лиц, занимающихся раскрытием преступлений. В нынешние времена разгула преступности в стране оно, видимо, может служить пособием для начинающих преступников. В таком же количестве (50 тысяч) издан «Словарь тюремно-лагерно-блатного жаргона» с указанием редакции: «для широкого круга читателей». Зато был приостановлен выпуск и в настоящее время очень медленно издаётся 20-томный академический «Словарь современного русского литературного языка».

В одной упряжке с алчными издателями, выпячивающими огромными тиражами вульгарно-эротический, тюремно-лагерный пласт культуры, идут писатели «новой волны». Типичный представитель «новой русской литературы» Виктор Ерофеев, взявший на себя роль её идеолога, заявляет: «Красота меняется выразительными картинами безобразия. Развивается эстетика эпатажа и шока. Растёт интерес к "грязному" слову, мату как детонатору текста». Причины этого Ерофеев видит в том, что «маятник качнулся в сторону от безжизненного и абстрактного гуманизма, гиперморалистический крен был выправлен. В русскую литературу вписана яркая страница зла». Откровенно любуясь злом, автор цитируемого эссе не без любопытства вопрошает: «Что же дальше?» Ответ на этот вопрос может быть только один: всеобщая деградация и гибель русской культуры.

Главный аргумент, приводимый писателями «новой волны» в своё оправдание, – протест против «умолчаний», «условностей» и «лицемерия» в русской и, в частности, советской литературе прошлых лет. Вот как отвечал на это В.Я.Лакшин, известнейший литературовед и критик, исследователь творчества Л.Н.Толстого и А.П.Чехова: «Лицемерие – это одна сторона медали, а другая сторона – это формы общения… Надо отчётливо представлять себе, некоторые формы общения, формы благопристойности и условностей есть своего рода общественная защита от всплеска инстинктов. И в этом столько же уклончивого, фальшивого, сколько и охраняющего достоинство людей». Надо отличать годы лицемерия и филистёрской морали «от той застенчивости, уклонения от грубого материализма, которые были добрым свойством русской литературы».

С проблемой «непечатных слов» сталкиваются переводчики на русский язык. На мой взгляд, как переводчика, образцом в этом отношении может служить перевод романа Генри Миллера «Тропик рака». Переводчик Г.Егоров (кстати, русский эмигрант), хорошо знакомый с западной культурой, верно ощущал и особенности русской культурной традиции: не прибегая к прямому переводу «бьющих по глазам» непристойных слов, которыми пестрит роман, он передал их намекающими буквами с отточиями, сохранив шокирующий эффект романа блистательным переводом. Не могу согласиться с точкой зрения, что отточия только подчёркивают лицемерие, ибо затушёвываются слова, которые все знают. Как раз этот приём сродни тем недомолвкам, застенчивому нежеланию называть всё своими именами, которые характерны для русской художественной традиции.

Долгожданная свобода слова, к сожалению, имеет свою отрицательную сторону. Писателя, лишившегося внешнего цензора и не обретшего внутреннего, заносит в «беспредел». За свободу слова надо платить прежде всего чувством ответственности за последствия влияния печатного слова. Поскольку не все это понимают, в государстве должна быть определённая издательская политика, подчинённая закону. К сожалению, опубликованный федеральный закон «О государственной защите нравственности и здоровья граждан и об усилении контроля за оборотом продукции сексуального характера» основное внимание уделяет порнографии зрелищно-изобразительной и литературно-описательной, но не рассматривает порнографию на уровне печатного слова, видимо, полагая, что это область чисто литературоведческая. В законе нет ни строчки о недопустимости массового издания книг, пропагандирующих (по существу) сквернословие. Частная инициатива, связанная с наживой за счёт массовых изданий такого рода книг, должна быть недопустима.

Разумеется, один закон мало что изменит. Особое значение приобретает сейчас воспитание молодого поколения, ибо от него напрямую зависит будущее нашей отечественной культуры, сохранение её лучших традиций. Надо понимать, что усилия школьных педагогов по искоренению сквернословия тут же сводятся на нет и оцениваются подростком как вероломное ханжество, если он видит, что сквернословят не только сверстники на улице, но и уважаемые дяди-писатели в своих книгах. Гуманитарное образование, нацеленное на познание духовных основ человека и мироздания, на мой взгляд, должно занимать главное место. Такое образование должно быть теснейшим образом связано с нравственными ориентирами русской классической литературы, с православной этикой, где «блудословие», матерная брань рассматривается как бесовское поведение, ибо матерным словом, говорил св. Иоанн Златоуст, оскорбляется Матерь Божия, родная мать человека и, наконец, наша Мать Земля.

Необходима целеустремлённая работа по воспитанию внутренней культуры, когда стыдливость, отвращение к цинизму и пошлости станет оцениваться в обществе как благородство души. Только очистив душу, очистим язык, сохраним традицию целомудрия печатного слова.