Дельфис

– Владимир Васильевич, я знаю, что вы родились в Костроме в июне 1949 года. Это было давно или недавно – какое у вас ощущение?

– Да, 22 июня 1949 года. Как раз будет 70 лет. Это, конечно, некий этап жизни. С одной стороны, у меня всё время ощущение, что это не моя жизнь. И вообще, Земля – это такое странное явление. У меня нет к ней отношения, как к моему родному дому, нет привязанности к тому, что здесь находится. Мне никогда не хотелось иметь замков, дворцов, какой-то серьёзной недвижимости. Есть ощущение временности, мимолётности. А с другой стороны – говорят, каждый мужчина должен посадить дерево, построить дом, родить сына.

– Но вы ведь и сына родили, и дом наверняка построили.

– Конечно, как и все люди, я всё это делал. Но прочной привязанности к материальному у меня нет. Если вспоминать детство, у меня были какие-то увлечения, при этом всегда существовало ощущение, что надо сделать что-то значительное, какое-то великое дело. Возможно, под влиянием людей, которых уважаешь и ценишь. Иногда это провоцировали школьные учителя. Когда ГТРК «Кострома» в рамках проекта «Малая родина» снимало обо мне фильм, оказалось, что знаменитый меценат П.М. Третьяков имел заводы именно в Костроме и, когда встречался со своими рабочими, говорил: «Деньги, которые вы зарабатываете, я вкладываю в великое искусство». Это, наверное, воодушевляло. Мать у меня работала прядильщицей на фабрике Зворыкина. Она, правда, умерла, когда мне было десять лет. А с отцом у нас отношения не заладились, и я от него фактически сбежал в Москву, в 13 лет поступив в Московскую среднюю художественную школу (МСХШ) при институте им. Сурикова, которая располагалась как раз напротив Третьяковки.

– Смелый шаг! Чем же отец вам так не угодил?

– Было какое-то внутреннее расхождение с ним в принципе. Он был правоверный, православный. Лет с пяти водил меня в церковь. Я ходил на все службы, подпевал в хоре. В итоге меня облачили в стихарь послушника, и я лет до 11 участвовал в различных богослужениях. Потом предложили: «Давай мы тебя отправим в духовное училище».

^{Володя Надёжин (слева) с другом-семинаристом. 1959 г.}

– Но вы не хотели?

– Нет. Что-то во мне этому противилось. Отец, с одной стороны, не пил, не курил, вроде веровал, учил хорошему, но его жизнь для меня не стала примером.

– То есть было расхождение между словом и делом?

– У него была своя вера. Но мне не нравилась его поведенческая сторона, особенно это обострилось после смерти матери. Например, я солировал в хоре, пел «Санта-Лючию», но он меня не пустил выступать с этим хором, сказал, что это бесовское занятие. Ленина называл плешивым, говорил: «Рисовать тебе не надо, потому что ты будешь плешивого изображать всю жизнь».

– А вы рисовать хотели?

– А я, как всегда: драмкружок, кружок по фото, а ещё плясать охота… У нас был школьный театр, я там пел, причём голос был отличный, потом он пропал. Спортом занимался, спортивной гимнастикой, дошёл до второго разряда. Увлечений было множество.

– А почему художественное училище выбрали?

– Я занимался рисунком, живописью и композицией в Детской художественной школе им. Н.П. Шлеина, и мой педагог Полина Ивановна меня и моего одарённого друга – Мишу Салмова направила в Московскую среднюю художественную школу при институте им. В.И. Сурикова на экзамены. Отец в первый раз согласился, даже деньги мне дал на дорогу, но когда прошли экзамены, то выяснилось, что тот, у кого в школе круглые пятёрки по общеобразовательным предметам, может не сдавать общеобразовательную часть, а у кого не круглые, должен сдавать. У меня были абсолютные пятёрки, но почему-то не нашли моего аттестата, сказали – затерялся и отправили меня домой, в Кострому: дескать, пришлёшь, и тогда мы тебя возьмём. Но, как я понимаю сегодня, это была такая уловка, чтобы освободиться от мальчика. Там же мест учиться было очень мало, а желающих полно. Хороший повод отказать.

^{Бабушка и внуки. 1960 г.}

^{Портрет бабушки. (Холст. Масло. 50 × 35) 1965 г.}

На следующий год я опять туда собрался. Но отец сказал: всё, больше никаких художеств. И тогда я просто выкрал у него деньги. Я целенаправленно крал по рублю в месяц из его зарплаты. Билет в Москву стоил тогда пять или шесть рублей. Поехал уже со всеми этими справками – и поступил. Правда, во второй год поступление было уже сложнее: видимо, ужесточились требования, класс был другой, но в итоге меня взяли. Весь срок образования – семь лет, с пятого до одиннадцатого класса.

– Это училище и сейчас существует?

– Сейчас построено новое здание рядом с Новой Третьяковской галереей на Крымском Валу, в этом здании уже оканчивал школу мой сын. В здании напротив Третьяковской галереи занимаются студенты института им. В.И. Сурикова. В доме 15 в Лаврушинском переулке мы жили на четвёртом этаже в интернате. А остальные четыре этажа были для студии и школьных классов. Обстановка и дух МСХШ напоминала лицей, описанный А.С. Пушкиным. Именно с этого времени мы окончательно разошлись с отцом. Потом умерла моя младшая сестра, остался только пятилетний брат. Воспитывала нас бабушка, которой было тогда под 80 лет.

^{Классный руководитель с учениками МСХШ. На переднем плане Володя Надёжин. 1965 г.}

^{В МСХШ. 1967 г.}

– Кого из учителей запомнили особо?

– Я учился у Николая Ивановича Андрияки. Это отец известного сейчас художника Сергея Андрияки. Тогда сын был мальчиком с длинной шейкой, а у папы была молодая супруга, мы встречались с ней на практике, очень симпатичная. Николай Иванович был учеником Довженко. Много о нём рассказывал. Он обладал многими поведенческими чудачествами. Мы, молодые ученики, это всё подмечали и ставили капустники. Традиция капустников существовала десятки лет и в школе, а потом уже студенты продолжали её в Суриковском институте и Строгановке. Номера там были смешные, но подчас не слишком щадящие. Плюс школьный театр, которым руководил Оскар Александрович Гинзбург. Потом всё это переросло в конфликт. Андрияка решил мне поставить все двойки и отчислить из шестого класса школы.

^{Здание МСХШ в Лаврушенском переулке, д. 15}

^{Владимир Надёжин и Н.И Андрияка}

– Да вы что?!

– Вот так. Но Алексей Михайлович Грицай, который курировал нашу школу от Академии художеств СССР, заявил: «Ну что же вы такому хорошему парню двойки поставили!» Переправили на пятёрки. После этого я стал у Андрияки самым хорошим учеником. Знаете, такая детская конфликтная ситуация – кто прав, кто виноват. Он меня отправил в Суриковское без экзаменов продолжать учиться, но я назло ему поступил в Строгановку, потому что он её не любил. Поступал на монументальную живопись, набрал проходной балл, но там тоже довольно жёсткий конкурс был, по конкурсу я не проходил. Тогда ректор, Григорий Алексеевич Захаров, бывший главный архитектор Москвы, мне и говорит: «Иди на факультет проектирования выставок и рекламы интерьера, это единственное серьёзное, что есть в Строгановке».

– И вы пошли?

– Да. Хотел на керамику, но ректор сказал: «Ну что это за факультет, это несерьёзно». В Строгановку приходили люди, как правило, уже с жизненным опытом, которые поработали и хотели получить какие-то профессиональные навыки. А я, по сути, пришёл мальчишкой после школы. Но тем не менее я рад, что туда попал, потому что это дало мне право зарабатывать деньги самому, я стал самостоятельным человеком. Это всё-таки прикладной институт, где ты можешь реализоваться. А жил, конечно, трудно. Особенно первые несколько месяцев. Средняя художественная школа – это интернат, нас там кормили и даже одевали, я забот не знал. Хоть и «БУ», как говорил наш директор, но всё равно хорошо.

– Что это значит?

– То есть нам давали бывшие в употреблении пальто. Но качественные, нормальные. А здесь особенно первые курсы института были трудные, потому что надо было на что-то жить, стипендия маленькая, и это заставляло многому научиться. Такими были мои университеты.

^{Новогоднее оформление школы. 1967 г.}

^{Экзамены. Перед просмотром. 1968 г.}

– А потом, после окончания, вас распределили или сами нашли работу?

– Я хотел распределиться, но дело в том, что на четвёртом курсе мы с Ириной Коржевой, папа которой был председателем Союза художников РСФСР, поженились. Гелий Михайлович Коржев – знаковая фигура в нашем искусстве. Он сказал: какое ещё распределение! К этому времени у меня уже сын родился, я отслужил в армии, куда меня взяли после института…

– Ваш сын Иван Коржев тоже стал известным художником, скульптором, архитектором…

– Да, но тогда-то он ещё был никому не известным. Ваня родился, когда я служил в армии. В первый год после демобилизации помогал строить дачу Гелию Михайловичу, у которого была мечта уехать куда-нибудь за город и создать там имение с большой мастерской. Идею эту мы воплотили, и он отметил там свой 50-летний юбилей. А потом был комбинат декоративно-оформительского искусства, как раз по моему профессиональному направлению. Именно там я смог воплотить идеи творческого синтеза.

^{Новорожденный Иван Коржев с отцом. 1973 г. Фото Г.М. Коржева}

– Вам это было интересно?

– Безусловно. Честно говоря, в жизни мне всё время попадаются люди, которым я благодарен. Меня взял в свою творческую мастерскую Роман Самойлович Файерштейн, удивительный человек. При этом точка зрения Гелия Михайловича на оформительское искусство была известна. Он её провозглашал даже с трибуны съездов, как председатель Союза художников России и секретарь Союза художников СССР: «Оформительское искусство – это способ зарабатывания больших денег. Вот живопись, графика, скульптура – это творческое выражение, а всё, что связано с оформительством, – это только бизнес»…

Наверное, он имел право на такую точку зрения. Но я считал иначе. Роман Самойлович был по образованию архитектор. Он был одним из авторов Музейного комплекса им. В.И. Ленина в Ульяновске. Это был знаковый музейный центр страны. Под его руководством я участвовал в Международных выставках в Сокольниках – «Электро-75», «Электро-77», «Химия-77» и «Москва – столица СССР» в Варшаве (Польша). Наша группа (Файерштейн, Конник, Матюшин и я) разработали эскизный проект Олимпийского комплекса в Измайлове. Состоялись и многие другие проекты.

– Знаю, что вы оформили большое количество различных выставок, музеев, многие с политическим подтекстом, связанным с Лениным, революцией. Выходит, прав был ваш папа, когда сказал, что придётся всю жизнь «плешивого» рисовать?

– Да, абсолютно, он как в воду глядел. А я, честно говоря, никогда не фальшивил, не врал самому себе. Я не делал того, что мне не нравилось. Социалистическая идеология была мне по нраву: «От каждого – по способностям, каждому – по потребностям». Это идеальная формула. Мне не надо больше, чем нужно. Меня это устраивало. Вообще, коллективный дух, взаимопомощь – мне это нравилось. Поэтому я против этой идеи никогда не восставал. Мне казалось даже циничным, что человек ругает власть, а сам её благами пользуется. Ну не нравится тебе – так ты не бери. Или не делай этого. Хотя я никого не осуждаю. Знаете, всю жизнь я был председателем чего-либо: председателем совета октябрят, потом – председателем совета интерната в МСХШ. В Строгановке тоже – студенческого совета. Записали в бюро комсомола, потом выяснилось, что я не комсомолец.

– Сейчас вы ведь тоже председатель?

– Да, президент Благотворительного фонда «Дельфис».

– Выходит, вас всё время назначали главным?

– Меня не назначали, а выбирали. Большая разница.

– Какие из всех оформленных вами объектов вы считаете самыми интересными, для вас памятными?

– Мощно прозвучала выставка в Историческом музее «60 лет Ленинского комсомола». Весь её «образ» строился из строительных лесов. Три этажа исторического здания музея, на которых находились леса, и на них размещалась экспозиция. Следующий этап – выставка «40 лет битвы под Москвой» в декабре 1981 года в Олимпийской деревне, которую мы сделали с группой молодых художников. А потом мой руководитель говорит: «Володя, давай теперь на Государственную премию!» Я отвечаю – как это, мы с вами получим, а ребята – нет? Вы не работали, а премию получите. И отказался от Государственной премии.

– Не жалеете?

– Потом я думал, хорошо это или плохо. Конечно, с одной стороны, Госпремия – хорошо. С другой стороны, были мои принципы. Он сказал – вот, мол, эти четыре человека будут лауреатами, остальные – извини. Причём из этих четырёх только я имел к работе отношение. Я подумал и ответил: «Нет, Роман, я так не могу». После этого он мне жестоко отомстил. Срезал все деньги, и моя команда осталась без средств. Тоже было непросто, но зато я вышел на новый этап – самостоятельный, независимый.

^{Музей немецких антифашистов в г. Красногорске. 1985 г.}

Потом была серия интересных работ – исторический музей «Газ, нефть» в Тюмени, выставка на БАМе, «Музей немецких антифашистов» в Красногорске. За него я получил орден Трудового Красного Знамени из рук руководителя Германской Демократической Республики Эриха Хоннекера. Он, кстати, прекрасно говорил по-русски, у меня и визитка его есть. Он тогда говорил мне: «Как вы это сделали, что дом снаружи маленький, а внутрь входишь – огромный!»

– Это такое помещение музея?

– Да, это мемориальный дом, где действительно размещался лагерь немецких антифашистов во время войны, в помещении бывшей школы. Потом там Союз немецких офицеров был организован. По сути, там был создан пропагандистский центр, в котором зарождалась новая советская власть, потом переместившаяся в ГДР. Следующий из объектов – Музей Ленина во Фрунзе, сейчас это Бишкек. Сделали уникальный центр. За этот объект в 1985 году Костя Худяков, Саша Рукавишников, Виктор Шаболин (сейчас его уже нет в живых) и я получили звание Заслуженных художников.

– В чём же его уникальность?

– Вы знаете, все эти объекты мы старались делать не потому, что надо. Мы вкладывали душу, создавали «живое» пространство. Каждый объект – это отдельное произведение, по-своему уникальное, неповторимое. Мы хотели, чтобы человек попадал в такую среду, которая всё время пыталась с тобой о чём-то поговорить, чем-то тебя тронуть, что-то важное донести. Это было не формальное отношение, а миссия. Мы несли определённые идеи средствами искусства.

– Знаю, ваша группа ещё и музей Хо Ши Мина создала…

– Да, во Вьетнаме. Мы там придумали интересную концепцию переплетения эпох: как жил этот человек, как жила страна и как жил мир. Эти три слоя всё время переплетались в экспозиции, так что посетитель поневоле попадал в ту или иную среду. При этом мы очень много привлекли средств местного народного искусства – керамика, лаки, ткани. За этот музей мне тоже дали орден Трудового Красного Знамени первой степени. В этих объектах мы много сотрудничали с чешской группой «Арт-центриум», которую возглавлял Ярослав Фрич.

– А потом грянула перестройка…

– Да, началась перестройка. А у меня закончился, видимо, определённый жизненный цикл. С 1984 года я уже сам был руководителем творческой мастерской № 6 в КДОИ (Комбинат декоративно-оформительского искусства). Это коллектив примерно из шестидесяти человек. Среди них много известных художников. С 1989-го до 1991 года – секретарь Союза художников России по оформительскому искусству. Имел много различных правительственных наград. Моя мастерская вела большие комплексные объекты – музей Верещагина в Череповце, Музейный комплекс космонавтики в Калуге, три музея во Вьетнаме были задуманы…

Но всё это оказалось в прошлом. И я взял в руки кисточку впервые за 20 лет, написал ряд работ и поехал с ними по миру. Сделал серию выставок в Испании, Италии, что-то потихоньку продавалось. Эти выставки-продажи оказались для меня успешными, и я решил эту практику продолжить. Перестройка дала возможность моей второй жене – Аните Карильо-Аркес воссоединиться с семьями родственников в Испании, что позволило устраивать выставки в Астурии, Мадриде и в других городах Испании. Самая успешная – это выставка «Три русских художника»: Ю. Миронов, В. Надёжин и К. Худяков. На экспонировании этой выставки играли «Виртуозы Москвы» и пела Монсеррат Кабалье.

– Знаю, вы кисточку так и не бросаете с сих пор?

– Не бросаю. Так с ней и иду по жизни. Кисточка оказалась важным инструментом. Были времена, когда она меня кормила. Произошёл перелом, когда от глобальных синтетических задач переходишь к чему-то камерному, менее широкому, потому что уже нет той среды, той сферы деятельности и тех возможностей, которые давала страна в годы социализма. Тебе денег никто уже не даёт. Зарабатывай как хочешь.

– Слышала, вы и в политику пытались пойти?

– Не совсем так. Меня уговаривали стать депутатом Госдумы. Целый день сидел со мной Валера Тарасов и уговаривал. Но я не хотел туда.

– Почему?

– Я ведь почти со всеми членами Политбюро за руку здоровался, потому что тематика моей работы была такая. И я видел, что люди идут туда не за воплощением идеи, а за личной выгодой. Это как история с отцом. И вот человек целый день потратил на меня – напрасно. Мне казалось, что в тот момент я должен быть с теми, кто пытался сохранить Союз художников, потому что всё кругом развалилось, всё выкидывали, всё продавали. Мы его сохранили, реанимировали Союз московских художников. Мы даже судились с крёстным моего сына Ивана – Валентином Михайловичем Сидоровым, который возглавлял Союз художников России. Мы этот суд выиграли. Союз организовали, он и сейчас живёт. Я считаю, что мы большое дело сделали, и благодаря этому многие художники сохранили мастерские, выставочные залы. Многое что потеряли, конечно, но хотя бы не всё.

– А как в вашей жизни появились Рерихи?

– Рерихи начались с моей второй жены. Она увлекалась аюрведой. Как-то она пришла и говорит: «Володя, ты не будешь ругаться? Я очень дорогую книгу купила – 900 рублей». До перестройки это были большие деньги. Я говорю: «Ну купила и купила». А это оказалась «Тайная Доктрина», которая на самом деле должна была бесплатно распространяться к столетию Блаватской.

– И вы начали её читать?

– Да, мы с женой читали по очереди. В общем, она меня привела в мир Рерихов и Блаватской. Стали вместе ходить на выставки. Я ей говорю: «Поехали в Кулу, посмотрим, что это за Индия». Было потом много поездок, и в 90-е годы мы даже договорились с руководством штата создать в Кулу культурный центр, собирались привезти туда готовые деревянные срубы. Сохранились эскизы этого проекта. Но не заладилось.

– Какое на вас впечатление произвели картины Рериха?

– У меня как-то всё вместе пришло. Я бы сказал – пришло переосмысление. Что-то внутреннее есть, дающее человеку право на гармоничное состояние. И Рерих пришёл ко мне не как художник – он пришёл с какой-то меркой новых идей, другим восприятием и отношением к миру – как мыслитель. Когда мы с Гелием Михайловичем Коржевым поговорили об этом, он сказал: вот этого, мол, не надо. И наши дороги с ним разошлись. Тем более что и с Ирой мы были уже разведены. Хотя я к нему с большим уважением отношусь, считаю, что это фигура в художественном мире высочайшая. Но я пошёл в другую сторону. Это был не просто путь, а большой, важный этап. После несостоявшегося центра деревянного зодчества в Кулу мы решили возродить организацию Знамени Мира. Собралось человек 30, разных совершенно, – Е.М. Величко, М.Ф. Дроздова-Черноволенко, Н.А. Тоотс, Р.Б. Рыбаков, О.В. Румянцева, Н.А. Бикалова… Она, кстати, была у нас директором. А потом стало ясно, что нужно искать другие формы существования. Если хочешь существовать, то сам и делай. Так появился «Дельфис».

– Насколько я знаю, журнал появился раньше фонда?

– Да, фонд мы создали в 1996 году, а первые номера вышли в 1993–1994 годах. Я понял: есть конкретный журнал, конкретное дело, и мне это интересно. Так мы с Натальей Александровной Тоотс и шагаем с тех пор вместе.

– Но у вас же была испанская жена? Она куда девалась?

– Мы уже с ней расстались. Она пошла в аюрведу и по сей день ведёт большую работу в этом направлении. Но я понял, что это не моё. Не моя культура, не моё понимание. Мы стали делать журнал. К тому моменту три номера «Дельфиса» уже были выпущены. Чтобы наладить периодичность его выхода, пришлось пройти нелёгкий путь. Многие в какой-то момент разбежались, потому что церковь воспринимала нас неоднозначно, а все вокруг вдруг стали глубоко верующими. Но ничего – прошло время, и к нам потянулась волна молодёжи, организовали фонд.

– Что для вас значит «Дельфис»?

– Для меня это потребность в новых знаниях, мой нравственный ориентир. Я считаю, что в какой-то степени нам удалось создать уникальную площадку, где бы люди, которых это интересует, могли бы свободно существовать и что-то туда вкладывать. Если каждый вложится, каждый в этом направлении что-то своё, особенное сделает, получится интересный синтетический результат. У нас нет запретных тем. Всё разрешено, кроме пропаганды насилия. Каждый человек может этим пользоваться, даже если он не рериховец по философии, но если он может действительно что-то давать, вносить – мы это приветствуем. У нас получилась живая группа, которая смогла пережить все сложности, происходившие в стране, и сохранилась, несмотря ни на что.

– На какие средства вы существовали все эти годы?

– Сначала всё шло просто из личных средств, потом у нас появились некие спонсоры. Мы благодарны бывшему председателю Совета фонда Игорю Паршину, другу фонда Геннадию Жигареву. Они покупали у меня много картин, и эти средства тоже шли на деятельность фонда.

В 1998 году мы зарегистрировали «Журнал Благотворительного фонда “Дельфис”», где название «Дельфис» выделено крупным шрифтом всесоюзного значения, что дало возможность читателю воспринимать его как продолжение журнала «Дельфис». Два года мы получали грант от государства на издание журнала.

Пытались с группой художников организовать и творческие работы. Выиграли несколько конкурсов на создание музеев от фонда «Дельфис» – «Исторический музей в Тюмени», «Музей Плена» в Красногорске, «Музей ГУЛАГа» в Москве. Вместе с Антоном Владимировичем Антоновым-Овсеенко мы утвердили прекрасную концепцию «Музея ГУЛАГа» на ул. Петровка. В перспективе должен был появиться центр, в котором звучал бы главный вопрос: «Что есть добро, а что есть зло?»

Сейчас в фонде организовано издательство «Дельфис», базовая продукция которого – философская основа будущей эволюции человечества. Есть, конечно, друзья и спонсоры – они обеспечивают ритмичный выход четырёх номеров «Дельфиса» в год.

Всё это время люди приходили, уходили. Но мы, сотрудники «Дельфиса», благодарны всем, кто в этом участвовал, потому что даже те, кто был не согласен, обижен, всё равно какой-то вклад внесли.

Конечно, сердце здесь – журнал, и это большая заслуга Н.А. Тоотс. Не было бы его, не было бы ничего. Но мы этим не ограничиваемся. Проводим конференции, семинары, разного рода культурные и научные мероприятия. Для нас всё это – важные звенья одной цепи. Мы несём идею объединения людей через культуру, через знания – это именно то, к чему стремились Рерихи, к чему призывали и чего так хотели достичь.

Нельзя сказать, что им это в полной мере удалось. Мир сотрясают распри – в том числе и рериховский мир. Поэтому наша задача особенно сложна. Но мы будем и дальше её выполнять, несмотря ни на что.

Беседу вела Наталия Лескова