Дельфис

Начнем с послесловия. В нем все точки поставлены над «i»:

«Богопознание есть прежде всего самопознание.

Человек, не умеющий смотреть внутрь и видеть сквозь покров, никогда не увидит божественной сущности. Ее нет на поверхности, перед глазами, и она не может быть вытянута наружу. Бог не объект, и Его нельзя познать объективно.

Но богопознание нельзя считать и чем-то субъективным. Субъективный взгляд — это взгляд произвольный. Субъектов множество. Бог же — один. Богопознание есть поиск этого единого — поиск истины, — но не вовне, а внутри, в глубине, общей для всего множества, в той основе жизни, которая нерасчленима.

В процессе богопознания нет никакого самоутверждения, а только бесстрастное созерцание (то, что в православной аскетике называется «чистым умом», «трезвением»). Для чистоты богопознания не нужны и даже вредны экзальтация и какие бы то ни было, даже самые «божественные» видения, которые так или иначе являлись бы доказательством чего-то сверхъестественного. Богопознание есть открытие невидимой на поверхности и потому всегда неведомой глубины естественного — своей собственной глубины» (с.316 —317).

Есть направление современной религиозной мысли, проходящее через все живые вероисповедания и очень близкое нам с Зинаидой Миркиной. Это то, что называют религиозным экзистенциализмом. В России его развитие (начавшееся, может быть, даже раньше, чем на Западе) было грубо прервано; а то, что происходило в мире, не просачивалось сквозь ситечко цензуры. Разрешалось (в узком кругу элиты) поговорить об экзистенциализме, богооставленности, атеистическом экзистенциализме — о Хайдегтере, о Ясперсе. Крупнейший марксист нашего века, Д.Лукач, в своей книге «Разрушение разума» прямо называл критику современности Хайдеггером «захватывающе интересной». Сартра то поругивали, то хвалили и принимали в гости. Но оставалось в стороне все, в чем жил пафос выхода из богооставленности, пафос живой целостной истины: этой буржуазной цивилизации, охваченной маразмом и разложением, не следовало иметь. Даже Антуана де Сент-Экзюпери долго замалчивали: его мужественный дух не подходил под шаблон «критического реализма». «Маленький принц» был впервые робко издан у нас на французском языке, в учебной серии «легкого чтения». А «Цитадель», где идея духовной целостности и духовной иерархии была отчетливее выражена, не переводилась до распада советской власти. Вернее — не издавалась, ходила в самиздате. Что касается новых веяний в богословии, то о них и говорить нечего. Однотомник Мартина Бубера, «Два образа веры», вышел (в серии «Современные мыслители») в 1995 г. и тогда же (в серии «Лики культуры») — «Избранное» Пауля Тиллиха. Поэтому есть настоятельная необходимость привести несколько цитат. Тогда сходство образа мысли авторитетных богословов и философов с «Послесловием» просто бросится в глаза.

«Что означает метафора «глубина»? — спрашивает Тиллих. — Она говорит, что религиозный аспект указывает на предельное, бесконечное и безусловное в человеческой духовной жизни. Религия в самом широком и фундаментальном смысле слова есть предельный интерес. И проявляется он во всех творческих функциях человеческого духа. В сфере морали он проявляется как безусловная серьезность моральных требований. Следовательно, если кто отвергает религию во имя моральной функции человеческого духа, он отвергает религию во имя религии... (Далее Тиллих также говорит о науке, об искусстве. — Ред.) Невозможно отвергать религию с предельной серьезностью, поскольку предельная серьезность, или состояние предельной заинтересованности, и есть сама религия. Религия — это субстанция, основание и глубина духовной жизни человека. Таков религиозный аспект человеческого духа.

Но тогда возникает вопрос: как быть с религией в более узком и привычном смысле слова, будь то институционная религия или религия личного благочестия? Если она присутствует во всех функциях духовной жизни, почему человечество развивало религию как особую сферу в мифе, культе, поклонении, церковных институтах? Вот ответ: из-за трагического отчуждения человеческой жизни от своего собственного основания и глубины. Согласно визионеру, написавшему последнюю книгу Библии (имеется в виду Апокалипсис; русский читатель мог бы вспомнить и «Сон смешного человека» ф.М.Достоевского — Г.П.), не будет храма, ибо Бог будет во всем. Не будет сферы секулярного, а потому не будет и сферы религиозного. Религия вновь будет тем, что она есть по своей сути: все определяющим основанием и субстанцией духовной жизни человека.

Религия открывает глубину духовной жизни человека, обычно скрытую пылью повседневной жизни и шумом нашего секулярного труда. Она дает нам опыт священного, того, к чему нельзя прикоснуться, что внушает благоговейный ужас, предельный смысл, источник предельного мужества. В этом слава того, что мы называем религией. Но рядом со славой мы видим ее позор. Она возвышает себя и презирает секулярную сферу. Она придает своим мифам и учениям, ритуалам и законам предельное значение и преследует тех, кто им не подчиняется. Она забывает, что ее собственное существование — результат трагического отчуждения человека от его истинного бытия. Она забывает, что возникла в качестве выхода из чрезвычайной ситуации» (с.240 —241).

«Бог не объект для нас как субъектов. Он всегда то, что предшествует этому разделению. Но, с другой стороны, мы говорим о Нем, мы действуем по отношению к Нему... Из этой парадоксальной ситуации возникло наполовину богохульное мифологическое понятие «существование Бога». А отсюда пошли бесплодные попытки доказать существование этого «объекта». Атеизм — разумный религиозный и теологический ответ на это понятие и на подобные попытки. Это было хорошо известно наиболее глубокому благочестию во все времена. Поражает атеистическая терминология мистицизма. Она ведет за пределы Бога к Безусловному, трансцендируя всякую фиксацию божественного как объекта. Но мы находим то же самое ощущение неадекватности всех ограничивающих имен Бога и в немистической (основанной на авторитете — Г.П.) религии. Подлинную религию невозможно представить себе без элемента атеизма. Не случайно, что не только Сократа, но также евреев и христиан преследовали как атеистов» (с.253).

Так мыслит один из ведущих богословов протестантизма. Но не менее парадоксально звучат и высказывания адептов других религий. Понимание личного (а не объективного) и парадоксального (а не логичного) характера веры — общая черта того крыла современных религий, которое противоположно фундаментализму (буквальной вере в каждую букву писания). В одной из своих автобиографических заметок Мартин Бубер (исследователь и апологет иудаизма) рассказывает, с чего началась его философия. В мае 1914 года он шел домой после разговора с ученым пастором, библеистом и педагогом Гехлером, который верил в пророчество Даниила о светопреставлении и предсказывал мировую войну. Обдумывая разговор, Бубер внезапно понял и продолжил: «Если вера в Бога означает способность говорить о Нем в третьем лице, то я не верю в Бога. Если вера в Него означает способность говорить с Ним, то я верю в Бога». И потом: «Бог, который дал Даниилу такое предвидение..., не мой Бог и вовсе не Бог. Бог, к которому Даниил взывал в своих мучениях, — это мой Бог и Бог каждого»¹.

Рассуждение кажется странным, но вспомним, как строится «Книга Иова». В третьем лице рассуждают о Боге друзья Иова, богословы, и объясняют Иову, почему Бог предал его в руки Сатане (за какой-то непонятный грех, наверное, страшный, потому что Бог справедлив). А Иов ничего не понимает, ничего не может объяснить и просто вопит о своей боли. Бог гневно отодвинул в сторону богословов и заговорил с Иовом. Вот, если хотите, религиозный экзистенциализм (или философия диалога) в Библии, примерно за 2,5 тысячи лет до наших дней.

Из переживания 1914 г. выросла онтология Бубера, его учение о бытии, изложенное в книге «Я и Ты» (1923), повлиявшей на М.М.Бахтина, Г.Марселя и многих других. Началась философия диалога, известная русскому читателю только в приложении к литературе, по книге Бахтина о Достоевском (затрагивать диалог с Богом Бахтин по понятным причинам не мог; но у Бубера Ты — с прописной буквы). Бубер строго разграничивает отношение Я — Ты от отношения Я — Оно. Всякое деление на объект и субъект он считает приемом научной мысли, неприложимым к духовно целому. Этот прием искажает сущность Бога и человека, целостность души и целостность Духа. Деление на субъект и объект принадлежит миру Я — Оно, делимому на предметы, полезные или вредные и т.п. Такое деление с самого начала было чисто практическим, связанным с захватом и потреблением, а не с миросозерцанием. Габриэль Марсель, испытавший, как мы уже говорили, влияние книги Бубера, выразил ее основную идею противопоставлением вспомогательных глаголов «иметь» и «быть». Бытие нельзя разрезать на части. Его непостижимую целостность можно представить себе скорее как совокупность отношений, чем предметов, атомарных фактов, независимых друг от друга.

Как нам пояснить понятие целостности? Представьте себе модель единой сети, где есть узелки, но в каждом узелке присутствует вся сеть, примерно как в человеке Иисусе из Назарета вместился весь Бог (таковы догматы, утвержденные вселенскими соборами). Этого образа у Бубера нет, но он хорошо вписывается в его понимание мира как совокупности отношений. Истина отношений не может быть полностью передана языком, приспособленным для передачи отношений Я — Оно, предметной, «объективной» логикой. Поэтому Бубер сравнивает слова священного писания со вспышкой, по которой мы судим о метеорите; иначе говоря, он придает им значение символа, то есть (тут снова вернемся к Тиллиху) знака, органически связанного с означаемым, знаком святого, который сам по себе свят, но все-таки есть только знак, только икона, а не идол. Все это вовсе не далеко от глубин святоотеческой мысли. Например, у св.Силуана: «то, что написано Святым Духом, может быть прочитано только Святым Духом». Двадцатый век кое в чем просто восстанавливает глубины, не вместившиеся в катехизис, восстанавливает прямую связь слова с духовным опытом, без ссылок на авторитет. И в опыте снова всплывает непостижимое, вызывающее трепет:

 «Нет абсолютной необходимости принимать буквально, что сам Бог говорит с нами в час тишины..., — пишет Габриэль Марсель. — Есть ли вообще смысл в вопросе «Кто Он?» Что касается меня, то я хотел бы сказать, что в этом контексте слово «Бог», прежде всего, означает некое своеобразное отрицание: оно означает отказ от постановки подобных вопросов. Можно также сказать, что этот отказ сам по себе есть «темная сторона луны», аспект непостижимости положительного утверждения, которое не может быть раскрыто без искажения его подлинной природы»². Мы могли бы здесь вспомнить Тютчева: «Мысль изреченная есть ложь. // Взрывая, возмутишь ключи. // Питайся ими — и молчи».

Почему же авторы сразу не сослались на авторитеты? — спросит, может быть, проницательный читатель. Но это было ни к чему. Авторы хотели создать книгу научно-поэтическую и даже больше поэтическую, чем научную, доступную не только проницательному читателю, а совсем не проницательному и даже простодушному... Кроме того, были и житейские соображения. Основная часть книги (первые восемь глав) была написана в 1968—1971 гг., по заказу издательства «Детская литература». Тогда бросался в глаза разрыв между книгами о религиозном искусстве (выходившими одна за другой) и атеистическими брошюрами о религии. Авторам предлагалось связать концы с концами. Авторы согласились, рассчитывая на невежество редакторов, вряд ли способных отделить от марксистского атеизма тот момент атеизма в развитии религии, о котором писал Тиллих, а гораздо раньше Тиллиха — Владимир Соловьев. Пробная глава об исламе была написана по статье Соловьева «Магомет». Понравилась; составлен был договор, и книга написана. Рецензенты (С.С.Аверинцев, А.П.Каждан, Ю.А.Левада) поняли игру, но не стали ее разоблачать и дали сочувственные отзывы. Увы, в последний момент кто-то в редакции что-то учуял. После дополнительного рецензирования в Институте научного атеизма договор расторгли. Совершенно естественно, что философские позиции авторов в таких условиях просто нельзя было подкреплять цитатами из «реакционных» западных мыслителей; скорее допустимы были ссылки на мыслителей «антиимпериалистического» Востока (эта возможность уже использовалась в некоторых моих статьях). Но в рецензируемой книге никакие ссылки на авторитеты не были нужны.

Книга создавалась философом и поэтом с сознательным замыслом дать минимум философии и максимум поэзии. Часть глав прямо писалась З.Миркиной, а те, которые в первом варианте набросаны были мною, решительно переделаны, с выдержкой общего стиля. В нынешнем своем составе остались несколько особняком дополнительные главы, заново отредактированные на основе моей диссертации «Некоторые течения восточного религиозного нигилизма» (так и не защищенной в 1968 г.). Это главы о буддизме дзэн и Кришнамурти. Но и они писались с оглядкой на уже сложившийся стиль. Авторы исходили из убеждения, что поэтический рассказ о религии ближе к ее сути, чем философские конструкции.

В первые годы перестройки об издании книги пытался хлопотать А.В.Мень, принимавший участие в работе над 3-й главой и называвший книгу «нашей», но натолкнулся на новые трудности. Записка, полученная за месяц до его кончины, была грустной: «Одни говорят, что книга доперестроечная, другие — что это книга XXI века. Как быть?» Издательство «Протестант» тоже нашло книгу слишком светской (видимо, Тиллих еще не был тогда прочтен или не убедил редакцию). Потом текст обошел три коммерческих издательства. Два прогорели, третье выпустило 30 000 экз. Мы не можем посоветовать читателю купить книгу: ее давно нет в магазинах, и очень трудно дать на нескольких страницах представление о том, что в ней сказано.

Книга эта не «светская» (не атеистическая, не агностическая), но и не церковная. Это своего рода диалог с катехизисом, со всеми катехизисами всех исповеданий. Она не отвергает образцовые ответы, которые катехизисы дают на любой вопрос. Но она пытается показать преимущество незнания Иова перед знанием его друзей, ученых богословов. Она высвобождает из привычных слов образы непостижимого смысла жизни, к которому можно только прикоснуться сердцем, пережить, и вызывает читателя на попытку — пережить их самому:

«Неужели мало вам моего страдания, что вы хотите найти на мне и вину?! — говорит... Иов. — Друзья мои, неужели вы не можете пожалеть меня и помолчать?»

Но друзья не унимаются. Довод за доводом, одно соображение за другим выставляют они против Иова. И вот вся эта гора логически безупречных фраз рассыпается от грома живого Божьего голоса. Сам Бог отвечает Иову из бури, и все смолкают: «Из вас нет ни одного, равного Иову, — говорит им Бог. — И хотя Иов говорил против меня, а вы все за меня, он правее вас всех. И не с вами, а с Иовом буду говорить Я!..»

Живая любовь и доверие к жизни должны вырасти в тебе, углубиться вместе с ростом твоего страдания. Душа должна быть достойна своего страдания, должна перерастать его.

Разве не таков ответ Бетховена слепой судьбе, лишившей его слуха? Он ответил ей бесконечным ростом и углублением своей души, ответил глубочайшими сонатами и гимном радости — Девятой симфонией. Ответил светом на боль. Такого ответа ждал от Иова громовый Бог. Он ворвался в душу Иова в вихре и буре, потряс его душу величием и красотой, — и вот Иов признал себя побежденным. Это то поражение, которое выше победы, которое открывает простор для преображения души. Так можно быть побежденным красотой, музыкой, любовью и только вырастать и обогащаться от такого поражения. В тебе побеждено... тленное — вечным.

Это тема не умерла и в XX веке. Стихотворение Рильке глубоко созвучно книге Иова:

Как мелки с жизнью наши споры!

Как крупно все, что против нас!

Когда б мы поддались напору

Стихии, жаждущей простора,

Мы выросли бы во сто раз...

(с.101-103).

И в восточных религиях есть свои Иовы, спорящие с Богом, и свои друзья Иова; есть своя житейская правда и то, что идет против плоти жизни, опираясь на свое внутреннее чувство, еще не ставшее плотью, писанием, каноном, догмой. Это не совсем совпадает с делением на Ветхий и Новый Завет. Многие пророки Израиля более «новозаветные», чем иные патриархи и папы, осененные знаком креста. Но в первом приближении можно говорить о ветхозаветном, приспособленном к историческим условиям, и новозаветном, зовущем к безусловной вечной правде. В Индии голос такой новозаветной правды сильнее в буддизме (но ранний буддизм — религия монахов, беглецов из мира), а религия, опиравшаяся на авторитет седой древности, требовала считаться — как мы бы сказали — с исторически необходимым и выполнять свой кастовый долг.

Спор двух правд — основное содержание знаменитой поэмы «Бхагават Гита», «Песнь Господа» (Кришны). Приняв облик человека, Кришна стал возницей и наставником богатыря Арджуны. Можно вспомнить, что основатели буддизма и джайнизма — двух неортодоксальных религий Индии, отвергавших авторитет древности, — принадлежали к касте воинов. Таким образом, это спор двух течений индийской религиозности, исторически длившийся с V в. до Р.Х. по XIII в.

«Накануне решающей битвы, в ночь перед сражением, отчаянье охватывает Арджуну. Поле Куру... превращается в поле дхармы (поле спора о нравственном порядке). Начинается разговор человека с его Богом...: «Я не желаю победы, Кришна, ни радости, ни удовольствий. Что нам в царстве, что в наслаждениях жизни!..» Его противники — родные: двоюродные братья, дядья, наставники, старый дед. «Не хочу убивать их, даже ради власти над тремя мирами, тем более ради обладания землей...»

Ответы Кришны не могут до конца утолить сердце Арджуны. И тогда Кришна-Вишну (Кришна и Рама — полные воплощения Вишну, сравнимые со второй ипостасью христианской Троицы) сбрасывает облик человека и на одно невыносимое мгновение открывает свою подлинную природу. Это подобно тысяче солнц, одновременно засиявших на небе. В остановившееся мгновение экстаза образ Бога покоряет человека, и он падает перед ним ниц.

Смысл жизни, оказывается, не в войне, и не в победе, и не в завоевании царств. Все это — преходящее, мелькающее, все не «То». Никакие дела не приведут в глубину глубин... Дела совершаются на поверхности. А в глубине душа должна остаться незатронутой, незамутненной. Важно не то, что ты сделал, а то, сколько любви, ненависти, корысти или бескорыстия вложил ты в свое дело.

Человек не отвечает за свой кастовый долг... Не участвовать в мировом зле нельзя. «Если бы я не действовал, — говорит Бхагават (Господь), — то моим путем пошли бы все люди, и исчезли бы все эти миры». Но действуя, участвуя в злых делах, надо по возможности не делаться злым... «без надежд, укротивший свои мысли, покинув всякую собственность, только телом совершая действие, он (человек) не впадает в грех». «Без недоброжелательства, равный в успехе и неудаче, не связывает себя, даже действуя». «Чей разум не запятнан, тот, даже убив, не убивает».

Весь огромный монолог Кришны — это учение о том, что прежде всего, в любых обстоятельствах надо уметь отдавать «Богу Богово». Это кажется похожим на христианскую мораль. Но где разница между «Божьим» и «Кесаревым»? Не слишком ли много Кришна отдает кесарю (господину «тела») — всю «внешнюю» жизнь, все дела человеческие?

Кришна отвечает Арджуне: тигр родится тигром, воин — воином. Нельзя нарушать миропорядка. Нельзя быть противоестественным. Это верно — если считать, что есть только одна естественность, если не верить в очеловечивание мира, преображение одной естественности в другую. Но тигр, не захотевший убивать, уже не совсем тигр. С точки зрения морали тигров он — плохой тигр; с точки зрения иной морали, он, может быть, просто становится другим существом. Это все та же сказка о гадком утенке. В предчувствиях библейских пророков она звучит так: «Волк будет жить вместе с ягненком», «лев, как вол, будет есть солому», «младенец будет играть над норой аспида», «и перекуют мечи свои наорала» (с.222-224).

История решила спор в пользу религии Кришны. Она оказалась практичнее — также как заповеди Моисея практичнее предчувствий Исайи и Нагорной проповеди Христа. Но перед вечностью эта реальность сегодняшнего дня не окончательная и не последняя истина. Организованная религия обычно выбирает практическую реальность, но появляется могучий живой дух и спорит с ней и утверждает царство не от мира сего. Катехизисы закрывают вопросы, но духовное держание открывает их заново.

Это я называю религиозным процессом. Он парит над естественным процессом дифференциации социальных и интеллектуальных структур. Временами — допускает взрывы своеволия, а потом ведет, вдохновляет к покаянию и к новой простоте, новому открытию целостности Бога. Я думаю, что Провидение ведет нас к цели: проявить в человеке образ и подобие Бога, — бесконечную открытость страданию, тонущую в бесконечной радости творчества. Сумеет ли отдельный человек дойти до этой своей божественной сути — открытый вопрос. Такой же открытый вопрос — дойдет ли до этого все человечество? Или обожженные люди останутся незаметными праведниками? И прославлять их будут после смерти?

Взгляд на религиозный процесс в целом, с птичьего полета, дает чувство направляющей воли Провидения. Мерцает ответ на вопросы: почему одновременно, на огромном пространстве, произошла неолитическая революция? Почему одновременно — безо всякого контакта одних с другими — началась философия в Элладе, Индии и Китая? Разум здесь способен только на одно: признать вмешательство высшей воли. Признать действие высшей воли в том «Осевом времени», о котором писал Ясперс, и в других подобных временах; увидеть единый план в различии путей Средиземноморья, Индии и Китае; научиться видеть в традициях этих культурных миров альтернативные языки духовного опыта, альтернативные «буквы», созданные, чтобы не боготворить никакую букву и «не смешивать луну с пальцем, указывающим на луну».

Практически это означает возможность понимать всю матрицу религиозных языков и — если нужно — переводить с языка на язык. Это не означает призыва говорить с Богом, перескакивая с языка на язык. Такая манера нелепа в сакральном плане так же, как в обыденном, и много раз пародировалась. Какой-то один язык становится родным. Не обязательно тот, на котором говорила мать. Чужое может стать роднее родного. Но какой-то язык непременно становится своим собственным, и знание других языков только дополняет его, помогает высказаться, когда подходящего своего слова в твоей культуре нет. От таких заимствования и калек и свой язык делается богаче. Русские дворяне, знавшие французский и немецкий, говорили и писали по-русски лучше поповичей. Точно также, по словам Макса Мюллера, человек, знающий только одну религию, не знает ни одной — не знает ее нераскрытых возможностей.

Современный вихрь информации подталкивает к диалогу религиозных культур и опрокидывает тех, кто не готов к диалогу. Замкнутая незыблемость буквы охранялась плохими дорогами и монополией хранителей священной Главной книги (Библии, Корана, Бхагават Гиты, сутр). Люди твердо знали превосходство своей буквы, потому что не знали других. Да и своя буква — до книгопечатания — была в руках ученых монахов, улемов, пандитов, шеньши и выдавалась народу не вся. Гутенберг сразу сделал возможным победу Лютера на Севере Европы. Сегодня телевидение, компьютер, Интернет связали все страны Земли в один клубок, и приходится жить в этом клубке. Свое перестало быть народным. Оно становится делом личного выбора, выбором сильно развитой личности и группы людей, идущих за ней следом. Я думаю, что число и значение таких групп (и движений, основанных на таких текучих общинах) будет расти. Но догматически организованные традиции не сойдут на нет. Смысл нашего кризиса в другом: чтобы границы между великими религиями стали прозрачными, чтобы между ними установилось чувство общности, как между разными толками индуизма. Чтобы установился взгляд на догмы, как на словесные иконы, и на обряды, как движущиеся иконы, — иконы, сквозь которые мы созерцаем непостижимое. Чтобы вопрос, какая икона, какой обряд лучше, был предоставлен интуитивному личному выбору, и невозможны были войны вероисповеданий — ни горячие, ни холодные.