Дельфис

Новый раненый лежал на животе лицом к стене. Возле койки на голубом табурете стояла тарелка застывшего супа. Зоя Андреевна подошла к постели: слегка горбоносое, смуглое лицо было строгим, даже суровым. В тёмных, почти чёрных по-солдатски коротко стриженых волосах, проглядывала седина. Глаза плотно закрыты. Зоя Андреевна постояла у его постели и тихо отошла.

Когда на другой день после работы она пришла в свою палату, раненые ужинали. Новенький (его фамилия была Пасько) всё так же, лёжа на животе, напряжённо поднимал голову, пытаясь донести до своего рта ложку с кашей. Видимо, это стоило ему больших усилий: тёмные крупинки гречки сыпались на простыню, на подушку, — у него не было сил стряхнуть их.

— Что же вы не попросите кого-нибудь вас покормить! Ну-ка, дайте ложку! — приказала Зоя Андреевна.

Раненый поднял глаза. Большие, голубые, по-детски беспомощные они не вязались с твёрдым мужским ртом и резкой складкой на переносице. Он так растерянно и виновато смотрел в глаза Зое Андреевне и рот раскрывал с такой готовностью, что ей стало больно.

Утром понесли его в операционную на перевязку. К сердцу потекла дурнота, когда Зоя Андреевна впервые увидела рваную поясницу и почерневшие ноги Пасько, от которых медсестра вместе с кожей отдирала гнойные бинты. А Пасько, бледный до того, что можно было пересчитать все крохотные веснушки, вдруг отчётливо проступившие на его крупном носу, испуганно глянул на Зою Андреевну и зашептал:

— Ничего... сейчас всё...

— Написать вашим письмо? — предложила она Пасько в тот же день. Предложила и испугалась: глаза его сузились, как у человека, на которого замахнулись.

— А мне некуда писать. Там сейчас немцы... Я с Украины, — тихо произнёс он.

Вечером, просматривая с врачом температурный лист, Зоя Андреевна обрадовалась:

— Валентина Алексеевна, смотрите, Пасько-то лучше!

— Сильный организм, борется, — задумчиво проговорила Валентина Алексеевна, — может и проживёт ещё дня три-четыре...

Он ни на что не жаловался, ни о чём не просил. Он молчал. Но молчание это не было отрешённостью умирающего. В его глазах отражалось всё: письмо из дома, полученное его соседом, и информационная сводка, украинские песни, которые проигрывала для него на патефоне Зоя Андреевна, и стишок, рассказанный ребёнком. Особенно оживлялись его глаза, когда в палату заходили дети. Он провожал их взглядом, мучительно поднимая голову и вытягивая шею. С какой жадной нежностью всматривался он в лицо трёхлетнего Вовы, когда тот подходил к его постели!

В то воскресенье впервые за всё время на предложение Зои Андреевны принести что-нибудь из еды Пасько не ответил отказом.

— Молочка бы тёпленького, да картошечки варёной, — застенчиво улыбнулся он.

Ещё с утра Зоя Андреевна чувствовала приближение приступа застарелой своей болезни — почечной колики, но не легла, побежала в госпиталь, а к вечеру стало совсем нехорошо. Следующий день она пролежала дома, а на другой встала кое-как, сварила картошку, вскипятила молоко и отправилась в госпиталь.

Изолятор, маленькая темноватая комната со ржавыми пятнами на потолке и марлевой занавеской на двери, был местом, куда переносили умирающих. Зоя Андреевна не сразу узнала Пасько. Он лежал на спине и теперь можно было увидеть его лицо не только с одного бока, как раньше. Оно было безжизненно, глаза закрыты. Зоя Андреевна наклонилась к нему. Он открыл глаза, и она встретила тот же вопросительно-мягкий взгляд. Только сейчас глаза смотрели строже, будто прислушиваясь к тому, что происходило в нём.

— Вот, я принесла, — она держала бутылку с молоком и узелок с ещё тёплой картошкой.

— Как вы? — чуть слышно произнёс Пасько.

Бредит, что же мне ответить ему?

— Как вы? — снова повторил он вопрос.

— Да, да, — растерянно улыбнулась она дрожащими губами. Пасько на мгновение закрыл глаза, словно собираясь с силами, и тихо, но отчётливо произнёс:

— Вы себя плохо чувствовали... Как сейчас?

Зажав рот ладонью, полными слёз глазами смотрела она на него. Он закрыл глаза, говоря этим: «Я всё понял», — и улыбнулся.

Через час он умер.