Дельфис

Шестьдесят с лишним лет назад, теплым июльским вечером сидел я на лавке возле дома моей тётушки и по обыкновению ждал чуда. Чудо никак не происходило, зато рядом со мной присел старичок-прохожий, явно желающий завести беседу.

Одолеваемый застенчивостью, я вознамерился улизнуть, но старичок цепко ухватил меня за руку и заговорил низким, отнюдь не старческим голосом:

— Скажи-ка  честно, мил-человек, веришь ли ты, что настоящий Бог не на иконах в церквях и хатах, а в виде простого дяденьки по земле ходит?

Не слишком-то осведомлённый в вопросах богословия, но в существовании Бога не сомневающийся, я выдохнул: «Да», — и с жадностью вгляделся в старичка, рассчитывая услышать что-то интересное. И действительно услышал:

— Как раз сейчас Бог по миру путешествует. Недавно в наши края забрёл, и вот завтра в полдень будет проходить по Большому Лугу. Я об этом никому ещё не говорил: узнает народ — повалит на Луг толпами. Суеты же Бог не любит и в одно мгновение невидимым сделается… А из-за одного мальчика прятаться ему, вроде бы, и незачем.

Я даже поёжился от страха: дорога до Большого Луга — длинная, а мне, восьмилетнему и живущему в селении на правах гостя, разгуливать одному не разрешалось. Но не упускать же возможности на Бога полюбоваться.

А старичок подлил масла в огонь:

— Бог с удовольствием выполняет просьбы своих встречных, особенно если они горячие и не о себе.

В этот момент на крылечке соседнего домика показалась девочка.

Нет-нет, не обыкновенная девчонка, каких пруд пруди, а истинный ангелочек во плоти — нежный и радостный. В ту пору очень уж она мне нравилась, и хоть знакомы мы не были, я все глаза проглядел, её высматривая. И сейчас, когда лучи наполовину спрятавшегося солнца озарили белокурую, прелестную головку, я понял, о ком попрошу завтра Боженьку…

Решив подняться раньше тётушкиного пробуждения, я почти всю ночь не спал, ворочался и под конец извёл себя воображаемыми кошмарами. Когда же окно из чёрного стало превращаться в серое, я потихоньку встал, оделся, взял приготовленные с вечера вещи и выскользнул в неприветливое, туманное утро… Потянуло сразу назад в постель: сыро, зябко, трусость накатывает, но представилась мне солнечная девочка, и понёсся я во весь дух вдоль спящего селения.

Минут через пять дома закончились. Я углубился в рощицу и с разбегу чуть было не налетел на большого белого пса, привязанного к дереву проволокой. Причём проволока эта, жёсткая и колючая, намертво, до крови впивалась в шею несчастного животного.

Пёс стоял неподвижно и смотрел на меня в упор, ожидая чего-то. Моё сердце защемило от жалости, захотелось поскорее снять проволоку, а в то же время и страх пробрал: собака незнакомая — как искусает.

Помялся я, помаялся, да и, обойдя беднягу, двинулся дальше. Чего переживать? Появятся взрослые и поправят положение.

Только пёс не смолчал — потявкивать принялся, мол, и ты, малец, со мной не по-человечески. Не выдержал я, возвратился, начал проволоку раскручивать.

Боюсь до помутнения рассудка… Руки трясутся, не слушаются, но желание помочь всё-таки сильнее слабости.

Почти справился я с трудной своей задачей, но дёрнулся как-то неловко и зацепил открытую рану. Пёс и тяпнул меня за руку, да тут же в сторону отскочил: освободился-таки из неволи — беги, куда хочется.

Но не побежал, а остановился рядом и пронзительно залаял…

Я догадался кинуть ему лепёшку, а сам дёру дал... Да где там! Нагнал меня агрессор, насел сверху и в пыль опрокинул. Не совладал я с собой — закричал истошно. И правильно поступил: негодник с перепугу, как в воду канул. Обрадовался я, да напрасно: вместе с собакой и котомочка моя с припасами сгинула. И если б только это…

Для встречи с Богом я, как и полагается воспитанному мальчику, в самое лучшее приоделся. Но что же с моим новеньким матросским костюмчиком поделалось? Лучше уж и не рассказывать. Ужас! Немыслимо в таком виде Богу показываться. Вернулся бы я, да как кнут подстегнул тётушкин темперамент, а Бог, кто ж его знает, может быть, и повыдержанней окажется.

И пошёл я дальше, прихрамывая и носом пошмыгивая. Однако вскоре, привлечённый яркими красотами торжествующего утра, от состояния своего начисто отвлёкся. Мост через речку и некрутой подъём на гору Петух преодолел без особых приключений, зато в высшей точке перевала произошло со мной нечто до крайности неприятное.

Но обо всём по порядку. Шагаю я, маленький, изумляющийся, среди глыб каменных и замечаю, что глыба средних размеров медленно перемещается. Присмотревшись, определяю, что и не глыба это вовсе, а самый обыкновенный человек.

Я здороваюсь и приближаюсь, но с осторожностью. Мужчина с виду приличен: одет во всё новое, только брюки почему-то коротковаты, аж, лодыжки светятся.

Улыбается он умильно и произносит скороговоркою:

— Здравствуй, красавчик ты мой писаный! Вот уж привалило-таки мне счастьица с тобой свидеться!

Я жду разъяснения столь восторженного приветствия и вдруг холодею от ужаса: в руках незнакомца точно такая же проволока, какой была привязана собака. Последующие слова слышу уже приглушённо:

— На ярмарку тебя свожу, на карусельках покатаю. Довольным, мальчонка, останешься. А до чего ж ты ладненький и пригоженький. Грязноват, правда, маленько, да ведь отмыться-то — дело пустяковое. А какая ж у тебя фляжечка блестященькая…

Я — в полном оцепенении и понимаю (не умом, а нещадно колотящимся сердцем), что мне уготована участь несчастной собаки. Только вряд ли кто выручит…

Человек щерит гниловатые зубы, а в голове моей с неуёмной настойчивостью начинает долбить словцо: «Фляжечка, фляжечка»…

Так вот оно что! Срываю я с шеи ставшую пудовой фляжку, швыряю её в груду разнокалиберных камней и кричу голосом, на визг срывающимся:

— Берите фляжечку, сладкий чаёк попивайте!

Человек делает несколько нетвёрдых шагов по направлению к слепящей глаза фляжке, а я пулей пролетаю мимо и несусь по идущей под уклон горной дороге.

Сердце моё о ребра колотится, дыхание сбивается, а страх в загривок вгрызается. Загнал бы я себя до беспамятства, но зацепился ногой за камень и рыбкой пролетел по воздуху, да на землю рухнул.

Отдышавшись, я боязливо поворачиваю голову: не преследует ли человек с проволокой? Нет! Пронесла, значит, нелёгкая.

Поднялся я через силу и продолжил неудачное путешествие. Чувствую себя отвратительно: тело от боли разламывается, ссадины на коленках горят и дёргают. Ну и новые неприятности набросились: жара с жаждою. Солнце к земле придавливает, раскалёнными лучами голову прошивает, а бескозырочку мою ветром, наверное, сдунуло.

А до чего же мне пить хочется! Язык к гортани присыхает, губы потрескались. Заспешил бы я домой, если бы не человек с проволокой, перевал закрывающий.

Долго ли, коротко ли, добрался я до Большого Луга, а ему конца и края не видно. Изнемогаю я от усталости: за спиной — гора Петух огненным гребнем мотает, впереди — солнце веснушчатую физиономию корчит, того гляди, в соляной столб меня превратит. И неважно уже, появится ли Бог, не появится, ноги мои всё равно не передвигаются. Вон кустик у дороги растёт — какое-никакое, а укрытие. Забираюсь я под него и в забытье, словно в стог сена, проваливаюсь.

А в это время идут по Большому Лугу четыре человека. Трое из них умны, да и прочими достоинствами преисполнены — горячи, настойчивы, верою окрылены. Одна неувязка — каждый верит в какого-то особенного Бога (словно бы Богов несколько), упорно своего придерживается, на других путников свысока посматривает. Они де не к Богу направляются, а, не исключено, что и самому сатане прислуживают.

Поскольку сведений относительно вер этих троих нет, назову, для удобства изложения, одного — христианином, второго — буддистом, а третьего, ну хотя бы, йогом.

Теперь можно и с четвёртым путником познакомиться. Ему-то от ума горевать не придётся: юродивый он или дурачок, если выражаться попросту.

Умным нравится друг с другом разговаривать, но об иноверцев мараться зазорно. А дурачок ласковостью к себе привлекает, так с ним спокойно и радостно, что сердца подтаивают. Потому-то все умные речи исключительно к нему обращаются, а он лишь мыкает, да в широкой улыбке большущий рот растягивает, а иной раз указательный палец поднимет со значением.

Вот уж тогда очередной оратор возликует: «Меня, именно меня, нищий духом поддерживает. Видно, не устраивают его личности, на духовную иглу подсевшие».

Красуются говоруны, наперебой свои верования нахваливают, в умственных хитросплетениях изощряются, а дурачок каждому благожелательно улыбается, но предпочтения никому не выказывает.

И вот добрались путешественники до развилки. Дальше три дороги в разные стороны разбегаются. То-то повеселели умные. Наконец-то можно от сомнительного общества избавиться и идти к Богу в благости.

И принялись все трое дурачка с собою зазывать: нужно же обратить в истинную веру младенца духовного.

Произносит христианин кротким, задушевным голосом:

— Пойдём-ка, радость, вместе со мною. Господь наш, ради таких, как ты, Сына Единородного отдал на растерзание.

Улыбается дурачок, мыкает и отвечает без серьёзности:

— Не, волков боязно. Нас с тобой всего двое, а у света сторон поболе будет, не сумеем мы от зубастых отбояриться. Ступай уж лучше в одиночестве.

Буддист аж засветился от удовлетворения:

— Что за молодец! Утёр нос святоше. Его Бог себя не защитил, а о простых смертных и говорить нечего. Отправляйся со мною. Попадёшь в Великое Ничто, которое Истинный Бог и есть — несказанное блаженство испытаешь.

— Э-э-э нет! — отвечает дурачок. — Днём хоть и жарко, а ночи-то всё равно холодные. Разведём мы с тобой костёр. Я быстренько засну (сон у меня на зависть каждому), ты — в своё Ничто заберёшься, костерок-то и потухнет. Продрогну я, простуду подхвачу. А было б нас четверо, мы бы, как пить дать, костёр укараулили. Нет, не пойду я с тобой, здоровьем жертвовать не стану.

— Верно! — восклицает йог, глазами поблёскивая. — Моего пути придерживайся — возрастёшь духовно, огненной трансмутации достигнешь, никакой мороз страшен не будет. Идём!

— Нет! — хихикает дурачок. — Сам же ты говорил, что путь ваш труден. А как упаду я, да ногу сломаю. Разве тебе меня дотащить? Я вон, какой упитанный, в приятностях себе отказывать не привык, особенно рыбку печёную уважаю. А ты уж тощ, так тощ — глядеть жалость разбирает, совсем извёл себя голоданиями. Ты меня и с места-то не сдвинешь. Так разве дурак я, чтобы за тобой, таким целеустремлённым, бежать, запыхавшись, а, в конце концов, ещё и помощи не получить? Нет, не пойду, даже и не уговаривай.

Загалдели тут умные все разом:

— Подумай ты своей головой хоть немножечко! Ведь одному путешествовать ещё опаснее, нежели вдвоём. Выбирай скорее, с кем дальше отправишься?

Залился дурачок смехом, уселся на землю и отвечает:

— Не собираюсь я никуда отправляться. Здесь плохо, да и с вами тоже плохо. Так для чего ж я одно плохо сменю на другое плохо, да ещё и поволокусь куда-то по жарище эдакой?

Упёрся он, и ни в какую. Упрашивали его умные, урезонивали — всё без толку. Деваться некуда, каждый к своему Богу опоздать опасается. Попереживали они, повздыхали и пошли себе по разным дорожкам-лучикам.

А дурачок остался, по совпадению, отнюдь не случайному, в трёх шагах от моего кустика. Я к тому времени успел уже очнуться и слышал, как трое одного уламывают — в ушах даже зазвенело.

Мне бы, конечно, показаться не мешало. Да где там! Такой столбняк мной овладел, что и шевельнуться-то было немыслимо.

Не заметили меня ушедшие, а дурачок увидел. Тычет в мою сторону пальцем и улыбается радостно. Я тоже улыбнулся и хотел было попросить его в селение со мной пойти, а потом думаю: раз ему умные-сильные не по душе пришлись, то уж с измученным несмышлёнышем он и говорить не захочет.

Огорчился я своим мыслям да от безнадёжности снова в беспамятство ухнул.

И вот идут умники по Большому Лугу, а расстояние между ними всё увеличивается. Скоро уж и видеть друг друга перестанут. И мучают их угрызения совести: «Зря мы дурачка оставили. Пропадёт ведь, недотёпа, в одиночестве».

Первым йог не выдержал, сломил гордыню, да как закричит зычным голосом:

— Давайте-ка возвратимся! Проводим юродивого, а уж потом до истины докопаемся.

Христианин и буддист ни на миг не задумались — сразу согласились. А как иначе? Ведь любовь в каждой искренней вере — главное.

— Да! — кричат. — Вернёмся, доброе дело сделаем, а уж потом разойдёмся к взаимному удовлетворению.

Подбежали они к дурачку, сообщают ему о своём решении, а он на травке развалился и отвечает, позёвывая:

— Не, не пойду. Беспокойно с вами. Вы меня говорить вынуждаете, а я люблю помалкивать и слушать, да чтоб вокруг меня мир-лад был, вы же друг на дружку гиенами поглядываете. Ступайте уж с Богом, а я тут останусь.

Делать нечего, чуть не до слёз жалко юродивого. И решает каждый из троих: «Начну-ка я дружить с попутчиками, и не на словах, а по-настоящему, поскольку дурачок не внешнее понимает, а внутреннее».

И говорят они:

— Пошли, куда скажешь, а мы отныне братьями станем.

А он им и отвечает:

— Идти-то уже незачем. Пришли.

И видят они, что не юродивый перед ними, а Бог — Благий Бог в сиянии и славе. И кинулись они к Нему, сердцами возликовав, а Он их обнял всех разом и в Себя вобрал.

В этот момент и я увидел Бога, но не строгого-важного, каким Он мне представлялся, а радостного и ласкового, как дурачок. Вытащил Он меня из-под кустика, поднял на руки и проговорил голосом, душу гладящим.

— Признавайся-ка, друже, с какой такой печалью-горестью ко мне пожаловал?

Прильнул я к Нему и говорю доверчиво:

— Батюшка! Девочка одна — больная и слепенькая. Сделай, если можно, чтоб прозрела и выздоровела.

Произносит Он, грязь с моего лица белоснежным платком отирая:

— Сбудется, мальчуган, по желанию твоему. Любящим, бескорыстным и настойчивым Господь всегда помогает.

А дальше случилось невероятное. Пропал я, как отдельная личность, и очутился в Боге. И были в Нём вместе со мною и те трое, ставшие братьями, и многие лучезарные сущности, слитые воедино и несчётное множество тускленьких существ, не осознающих, где они находятся. А я осознавал, парил в блаженстве и чётко понимал своё предназначение — направлять встречных к перепутью, где Господь-юродивый с любовью всех нас поджидает.

Ну а мыслимо ли не направлять? Ведь если разбредёмся мы, умненькие, чистенькие, по белу свету — соберутся вместе тупые, грязные, безжалостные. Эти-то о Боге не задумываются — другому хозяину служат. Наберут они силищу непомерную и камня на камне не оставят от нашего благоустроенного, переполненного вещами мирочка. Опомнимся мы, да не оказалось бы поздно.

Как я тогда домой попал, представления не имею. Вроде бы с Луга не уходил, а уже тётушка надо мною склоняется, плачет, по головке поглаживает. И хоть бы словечко упрека сказала — напротив: «Сказка ты моя, бесконечная».