Дельфис

Карельские скалы с петроглифами – как своего рода экраны: на них проецировалась работа раннего человеческого сознания. Мы видим его в эволюции.

Беломорские Бесовы Следки: модель мира тут имеет плоскостное решение – сознание привязано к сугубо эмпирическому измерению.

Но почему на этих лодках так много людей? Технологически подобное судостроение было невозможно в неолите. Выдвинута гипотеза: это души умерших переплывают в иномир – предшественник Харона не может посетовать на перегрузку. Ибо души невесомы.

Если догадка верна, то становится ясным: плоскость прорывается – за чувственным человек начинает прозревать сверхчувственное.

На онежском Бесовом Носу этот прорыв получает очевидное выражение.

Здесь утвердилась и процвела трёхуровневая модель Вселенной. Великое обретение! Человек начал трансцендировать в двух направлениях – по оси Мирового Древа, чей образ мы находим среди петроглифов; шаман имел возможность как опускаться в нижний мир, заручаясь поддержкой у пращуров, так и подниматься в верхний мир – для совета с небесными силами.

Владислав Иосифович Равдоникас (1894–1976), великий исследователь наскальных изображений, убеждённо утверждал: беломорские петроглифы старше онежских. Имеется и диаметрально противоположное мнение. Если принять хронологическую очерёдность, предложенную В.И.Равдоникасом, то мы получаем повод подумать вот о какой параллели: переход от Бесовых Следков к Бесову Носу – без прямолинейности – в чём-то аналогичен переходу от наивного материализма к идеалистической парадигме.

Человек остро ощутил неполноту данного ему в опыте мира. Он смело раздвинул его границы, воссоздав области, недоступные для прямого лицезрения, однако несомненные для интуиции.

Фантазия работала на полную мощь.

Грёзы проецировались вовне, подчас получая в глазах наших пращуров не меньшую достоверность, чем вещные объекты. Имела место замечательная диффузия подлинного и мнящегося, реального и визионерского. Именно этот хотя и двоящийся, но вместе с тем поразительно цельный мир отразился в онежских петроглифах. Объективное и субъективное сложно наслаивались в нём друг на друга – их интерференция определяла собой структуру мифа, формировала его поэтику.

Синхроническое (человек жил исключительно в настоящем) сменилось диахроническим (возник интерес к прошлому и будущему).

Смутно забрезжила идея причинности.

От чего пошёл мир?

Как возник человек?

Проблемы происхождения, генезиса -- как космического, так и человеческого -- масштабно вышли на первый план. Мысль беспокойно искала ответ на максималистски поставленные вопросы о корнях сущего. Отрыв от локального, частичного, – и жажда универсального, цельного: вот что характерно для картины мира, запечатлевшейся на онежских скалах.

Петроглифы порой – истинные философемы.

Ещё далеко до Фалеса и Гераклита. Но вопрошание философского типа – с его стремлением к предельной обобщённости, к синтезу знания – уже угадывается в характере наскальных изображений, потенциально содержится в них.

Вот одна из самых непростых для уразумения композиций Бесова Носа: мы видим в слитном ряду трёх существ – человека, бобра, лося [1]. Перед нами своего рода живая цепь. Удивительная трёхзвенная последовательность! Крайне важно подчеркнуть, что связь внутри неё – непрерывная, континуальная. Объекты не просто чередуются как моменты общего действа или как персонажи одной сюжетной линии, когда хочется понять её внутреннюю коллизию. Впрочем, известны именно такие подходы к истолкованию композиции. Приняв их во внимание, мы будем развивать свою интерпретацию.

Создаётся ощущение, что нам явлена некая целостность – не столько трёхфазность, сколько трёхипостасность. Будто существа готовы перейти друг в друга, игнорируя и физиологические, и биологические барьеры.

Метаморфоз, трансформация! Именно эти понятия сами собой приходят на ум при взгляде на удивительную группу петроглифов.

Не заявлена ли на скалах Бесова Носа бездонная тема оборотничества?

Всё во всём!

Эта формула Анаксагора предвосхищается архаическим сознанием.

Композиция указывает на скоррелированность явлений – акцентирует, экспрессивно подчёркивает их взаимообусловленность.

Манифестация связи: вот содержание композиции – её глубинная семантика.

Нам важно понять характер связи, зафиксированной художником.

Это связь нарративная – за нею стоит какая-то фабула?

Или неолит уже выходит на идею экологической связи? И на скалах обобщённо изображён биоценоз?

Наконец, тут можно усмотреть сугубо функциональную связь – предположим, что композиция отсылает нас к магическому ритуалу, где участникам чётко прописаны роли-функции, актуализируемые в действе и теряющие смысл при выходе их него.

Все эти приближения вполне правомерны.

К числу подобных вероятий мы хотим добавить ещё и такое: художник хочет сказать нам о том, что сегодня называется генетической связью – пытаясь выявить родство человека и животных, соединяет их в один каузальный ряд.

Именно стихийное предощущение этого типа связи лежит в основе тотемизма.

Удивительное явление!

Позволим себе дерзкое утверждение, соединяющее архаику и новь: тотемизм потенциально содержит в себе эволюционизм – является его первым фантастическим наброском.

Память тотемизма хранят наши фамилии.

Волков и Медведев, Орлов и Синицын, Ужов и Ящерицын, Жабов и Лягушкин, Щукин и Карпов, Жуков и Бабочкин, Бодягин и Червяков – это фауна; Ёлкин, Соснин, Кедров, Клёнов, Берёзов, Гречихин, Крапивин и т.п. – это флора. Сколь широк таксономический охват! Биоразнообразие очень полно отразилось в наших прозваниях. Конечно, не каждый вид отсылает здесь к соответствующему тотему, однако русская антропонимика даёт массу примеров своей зависимости именно от тотемизма.

Ч.Дарвин учит о превращаемости видов. Если взять эту идею отвлечённо и обобщённо, то тотемизм по сути предвосхищает её, развивая на своём весьма специфическом материале.

Превращение: это понятие инвариантно для мифологии и биологии.

Тут заданы резко различные контексты?

Всё равно!

В обоих случаях мы имеем дело с одним принципом – наблюдаем действие одного универсального алгоритма. Реальные трансформации организмов – и чудесные метаморфозы в пространстве мифов: наличие сущностных изоморфизмов между ними несомненно.

Звери были нашими родоначальниками.

Человек происходит от животных.

Предков надо чтить.

Разве тотемизм не эвристичен в этих своих убеждениях? Внутри его системы отсчёта – позволим себе сейчас термин, немыслимый для неолита, – человек есть энтелехия природы. Именно эта мысль имплицитно содержится в мировоззрении индейцев купа, близких по уровню развития к создателям петроглифов – её зафиксировал Э.Норденшельд: «Здесь никогда не говорят, что животное превратилось в человека, ибо животное есть уже человек в своём животном облике» [2].

Вспомним Сергея Есенина:

И зверьё, как братьев наших меньших,

Никогда не бил по голове.

Ощущение кровного родства с природой – всеобщего братства и сестринства с нею – утрачено современной цивилизаций. Мы убеждены: нравственные ценности тотемизма сегодня актуальны – его кодекс отношений с природой надо востребовать и переосмыслить.

Важнейшая особенность крестьянской цивилизации Водлозерья – её островная структура, обеспечивавшая дополнительную защиту от размывающих и нивелирующих влияний, надвигавшихся извне. Водлозерье как бы ушло в себя – явило своеобычную интровертивность. Дольше других регионов оно сдерживало опустошающий напор амнезии. Начиная с П.В.Рыбникова, фольклористы долго и щедро черпали из его ясной памяти – ещё в тридцатые годы ХХ века здесь на полную мощь звучали былины, в семидесятые – обильно записывались сказки.

Деревня Пелгостров находится посреди Водлозера. Писцовая книга 1563 года свидетельствует: деревня была трёхдворовой – входила в состав Обонежской пятины Великого Новгорода. Вот её тогдашние владельцы: боярин Худяков, боярыня Григорьева, боярыня Есипова. Женщины на Русском Севере не уступали мужчинам в правах и амбициях.

В 1905 году в деревне проживало 98 человек. Численность эта – с малыми колебаниями – удерживалась до 1933 года. Вот как демографическая кривая прорисовывается дальше: 1959 г. – 79 чел., 1970 г. – 38 чел., 1979 г. – 16 чел. Начало 1980-х – ни души.

Убывающая прогрессия похожа на обвал.

В 1973 году пустеющий Пелгостров посетила научная экспедиция. Уроженка этих мест Мария Ивановна Пименова являлась ровесницей века. В одной из сказок, услышанных от неё, высветился глубинный архаический пласт – идея тотемической всесвязанности и всеродственности предстала в характерной для неё универсальности: человек готов родниться и кумиться с любым существом.

Царские дочери выходят замуж: одна – за медведя, другая – за ястреба, третья – за орла. Какова амплитуда выбора!

О брачных узах такого рода сказка говорит с игровой условностью.

Но условному предшествовало безусловное: твёрдое убеждение человека в том, что всё живое – родня.

Деревня Великостров поражала своим невероятно богатым сказочным репертуаром. Именно здесь в свои ранние годы Евдокия Макаровна Левина запомнила поразившую её сказку о коровьем сыне. В 1973–1974 годы она дважды – уже на пороге своего восьмидесятилетия – воспроизвела её.

Этот мотив имеет значимость архетипа. Он восходит к хеттским прообразам.

Петроглифы – и сказки: было бы наивным искать между ними прямую генетическую связь.

Однако инварианты очевидны.

Онежские скалы – и водлозерские острова: независимо друг от друга – в разные времена и в разном окружении – они отвечали на единые вибрации духа.

Это всегда было похоже на озарение. Пусть бессознательное, неотрефлексированное. Но в его свете исчезали разделения, провоцирующие раздор, – и нутром ощущалось: всё живое вышло из общего лона – и люди, и звери, и растения вынашивались одной матерью.

Какова природа этого переживания? Именно оно исподволь – на предельных глубинах прапамяти – предопределяло экзистенцию наших пращуров. Чем являлась природа для них? Как бы утробой с её уютом – несмотря на все напряжения, связанные с борьбой за существование. Это был преднатальный период в становлении ноосферы. Мы идеализируем его? Так или иначе, но неизбежные роды стали травмой – и ныне мы осознанно стремимся к её снятию.

Вернёмся на Бесов Нос.

Почему между человеком и лосем посредствует бобр? Как если бы нам предлагалась весьма сложная генеалогия! У нас не один предок – их несколько. Невольно накладываешь на композицию схему филогенетического дерева. Не первая ли его намётка означилась на онежских скалах?

Бобры занимают весьма значимое и необычное место в сознании северных народов. Это как бы параллельная цивилизация! Аналогий не счесть. Но имеется и существенное различие: приуроченность к разным ярусам мироздания.

Читаем у М.Ф.Косарева: «В то же время, несмотря на многие свои земные, человеческие качества, бобр считался “нижним” зверем – прежде всего из-за своего преимущественно водного образа жизни. Водная стихия практически у всех сибирских народов ассоциировалась с Нижним миром» [3]. Трёхуровневая модель Универсума получила на онежских скалах подробное развитие. Бобры – выдры – налимы – водоплавающие птицы: с позиций своего времени мы могли бы сказать, что они напоминают нам о первостихии, в которой зародилась жизнь. Для нас – точное знание, для предков – несказуемое наитье: в них могла говорить буквально память крови, чей состав доселе хранит память первичного океана.

Лось и олень: в числе претендентов на роль тотемического предка человека – наряду с медведем – эти животные первенствовали среди северных народов.

Наше особое внимание должны привлечь петроглифы, отражающие загадочную, устойчиво проявляющуюся в тысячелетиях склонность наших пращуров к фантасмагорической – с позиций рассудочного знания – гибридизации: черты человека и лося контаминированы – нам явлен человеколось.

Подобные объекты – аналитическая философия называет их невозможными – ныне изучает криптозоология: полу-игра – полу-наука. В её рамках созданы интереснейшие классификации химер. Какие архетипы стоят за этими двойственными существами? Ф.И.Гиренок видит в них «активные синтезы первобытного художника, сознающего различные типы превращений» [4].

Синтез! Это любимый метод и у природы, и у человека. От синтеза элементов в недрах звёзд – до синтеза искусств в дерзаниях ХХ века: амплитуда здесь беспредельна.

С понятием синтеза коррелирует понятие симбиоза.

Лишайник иногда называют растением-сфинксом. Это симбиотический организм: в нём осуществлён синтез гриба и лишайника. Становится всё более очевидным, что симбиогенезис – магистральный путь эволюции.

Человек продолжает эту линию в своём творчестве.

Как происходит передача эстафеты?

Нельзя исключить, что в бессознательное транслируется эволюционный опыт сочетания разнородного – и на основе этой матрицы человек формирует свои творческие приёмы.

Вот человеколось с копьём. А вот с лунарным символом.

Полезно задать этим образам Бесова Носа расширенный географический контекст. На крайнем Севере – в стране саамов – с ними перекликается Мяндаш: наполовину олень, наполовину человек. А с Востока в поле сравнительного анализа спешат зайти поражающие своей экспрессией человеколоси пермяцкой земли. Сколь выразительны сульдэ! Так называемый звериный стиль получает в них резко своеобычную, ярчайшую вариацию.

Это разные эпохи и разные регионы. Но очень вероятно, что данные феномены выросли на общем финно-угорском субстрате – отсюда поразительные параллелизмы.

Систематизировав богатейший материал, В.В.Чарнолуский пишет: «Приступим теперь к сопоставлению нашей легенды о Мяндаше с сюжетами бляшек пермского звериного стиля» [5]. Учёный ищет связь между рекой Камой и Кольским полуостровом. Он пользуется методом билингвы – сопоставляет два языка: фольклорный и пластический. Разнесённость во времени и пространстве в данном случае не имеет значения.

Высвечиваются архетипы.

Сами по себе первообразы не эволюционируют – они вне времени; это знаки вечности. Очевидно, их проявление может быть как глобальным, так и локальным – когда просматривается приуроченность к определённому ареалу. Иногда кажется, что культуры как бы распределяют между собой освоение архетипов, избирательно сосредотачиваясь на разработке некоторых из них.

Человеколось архетипичен.

Мы вправе видеть в нём конкретизацию более общего архетипа. Назовём его так: бисущество.

Модификации идеи разнообразны – вспомним сфинксов и грифонов, кентавров и сиринов, русалок и гиппокампов. Человеколось входит в их число – он является своего рода прерогативой северных народов.

Размышляя об исследованиях В.В.Чарнолуского, В.А.Оборин утверждает: «Сопоставляя мотивы легенды о Мяндаше с сюжетами бляшек пермского звериного стиля, на которых изображены человеколоси, учёный пришёл к выводу, что и раньше в родственной финно-угорской среде племён Приуралья были распространены мифы, главным героем считался лось-тотем. Человеколось» [6].

Своеобразную поддержку мотивам Бесова Носа мы находим на Кольском полуострове среди петроглифов реки Поной.

Женщины, рожающие оленят, – кто здесь должен выступить в качестве повитухи? Парадоксальный сюжет! И ведь какой трогательный, располагающий к доброму взгляду на мир.

Разделительная черта между человеком и природой снова стирается начисто.

Люди и животные трансформируются друг в друга.

До сих пор мы акцентировали внимание на привычной для нас эволюционной направленности в этих превращениях – от животного к человеку. Она совпадает с вектором тотемизма. Но возможен и обратный ход процессов. Это мы видим на скалах Поноя: потомки человека – опять животные. Схожая инверсия характерна и для действий шамана – он легко перевоплощается в любое сушество.

Амбивалентные превращения! К их истолкованию можно попытаться подобрать разные ключи.

 – Это память метемпсихоза?

 – Аллюзии филогенеза, причудливо преломившиеся в бессознательном?

 – Наконец, вполне актуальное и конкретное – осуществляющееся здесь и сейчас – оборотничество?

Ещё раз археологию поверим фольклором. На этот раз обратимся к былине.

Алексей Петров с водлозёрского Пилмас-острова вдохновенно пел старину о Дунае – обратим внимание на краски, используемые для создания портрета:

Чёрны брови соболя заморскаго,

Ясны очи сокола пролётнаго.

Брови соболиные, очи соколиные: в этих эпитетах слышится эхо тотемизма.

Тема оборотничества получила в былинах впечатляющую разработку.

На соседнем Кенозере Андрей Гусев возглашал от имени Маринки:

Как захочу, так и поворочу,

Обверну тебя во чисто поле серым волком.

А нет, так во тёмны леса гнедым туром.

Мы цитируем записи А.Ф.Гильфердинга.

В деревне Пога на Водлозере великий фольклорист услышал от Ивана Захарова неполный вариант былины «Вольга и Микула Селянинович». Это один из самых архаичных сюжетов – в нём ёмко звучит мотив оборотничества. Вот как его развивает Трофим Рябинин:

Похотелося Вольги да много мудростей:

Щукой-рыбою ходить Вольги во синих морях,

Птицей-соколом летать Вольги под оболоки,

Волком и рыскать во чистых полях.

Вольга – Волх – Олег Вещий: нынче доказано, что у этих персонажей общий источник – один прототип.

В Старой Ладоге мы можем постоять у легендарной могилы Олега Вещего.

Волхвование, кудесничество!

Не аура ли варяжских заклятий стоит над Волхом из русской былины? Лучший её текст мы находим у Кирши Данилова. Он жил на Урале. Однако ещё Степан Иванович Гуляев (1805–1888) уверенно говорил о севернорусских корнях былины [7]. Процитируем её:

По саду, саду, по зелёному,

Ходила-гуляла молода княжна

Марфа Всеславьевна.

Она с каменя скочила на лютова на змея –

обвивается лютой змей

около чебота зелен сафьян,

около чулочика шёлкова,

хоботом бьёт по белу стегну.

Способность к оборотничеству – от союза человека со змеем.

Начинает отчётливо звучать хтоническая нота. В унисоне с ней прослушивается и нота осуждения язычества.

Вот весьма значимый для нас текст – «История о начале Русской земли и о создании Новгорода» Тимофея Каменевича-Рвовского: «Старший же сын этого князя Словена Волхов, бесоугодник и чародей, ненавидящий людей, с помощью бесовских ухищрений стал колдовать и принял тогда облик лютого зверя, крокодила, и залёг он в той же реке Волхов, перегородив путь водный, и непокорных себе стал пожирать, а других хватать и топить» [8].

Оборотничество тут принимает зловещие оттенки. Однако в русском фольклоре – особенно в сказках – оно может иметь вполне нейтральные, абсолютно безобидные коннотации. Порой превалирует чисто игровое начало. Новизна и неожиданность метаморфоз: вот что теперь выходит на первый план. Всё больше осознаётся условность превращений. Но это – после: на заре культуры оборотничество выступает как несомненная реальность, причём жизненно важная, онтологически значимая.

Приведём ошеломительную цитату из А.Ф.Лосева: «Оборотничество есть чудо потому, что здесь эмпирическая жизнь личности совпала (по крайней мере до некоторой степени) с одной из сторон идеального состояния личности, а именно её вездеприсутствием и бесконечным разнообразием» [9], С.179.

Это апология оборотничества?

Кого-то может шокировать утверждение: «Раньше верили в оборотничество – вернее, имели опыт оборотничества» [9], С.21. Сказано без тени сомнения! Назвать убеждённость великого мыслителя анахронизмом? Или – как говаривали прежде – пережитком? Но он апеллирует к А.Эйнштейну: принцип относительности «снова делает мыслимым оборотничество» (выд. Лосевым. – Ю.Л.) [9], С.21.

В лосевской философии оборотничества находит своё выражение максималистское понимание человека.

Идея Всего – идея Бога.

Но и человека – его подобия.

Это равномощные множества – несмотря на кажущуюся, по существу мнимую несоизмеримость.

Поставим рядом три великих понятия, введённых русской культурой: Вселовек (Ф.М.Достоевский) – Всеединство (В.С.Соловьёв) – Всевмещение (Е.И.Рерих). Они важны для нашего контекста. А.Ф.Лосев хочет сказать: в человеке есть Всё – вся полнота бытия. Без вычетов! Оборотничество является одной из форм раскрытия этого прикровенного потенциала.

Это наше качество надо понимать без буквализма и натурализма. Но и не условно – не метафорически: А.Ф.Лосев говорит о реальном. Его мысль производит впечатление гиперболы. О человеке сказано экстремально – и будто бы с вызовом, эпатажем.

Какие аргументы мы можем сегодня привести в пользу А.Ф.Лосева?

Приступая к последовательному обсуждению этого вопроса, скажем без всякой категоричности – и, однако, со всей убеждённостью: мифология тотемизма имплицитно содержит в себе философию Всечеловека–Всеединства–Всевмещения – точнее, её стихийное, неотчётливое, имагинативное предвосхищение.

Образ оборотня с предельной экспрессией и полнотой выражает как сущность тотемизма, так и лосевскую установку. Мы ставим в один ряд разноуровневые явления? Но инвариант здесь очевиден. Он задаётся неисповедимыми глубинами бессознательного. Как можно определить личность в её идеальном – а потому бездонном, неисчерпаемом, инфинитном – содержании?

Это Всеоборотень. Или Сверх-Протей, Гипер-Протей!

Я.Э.Голосовкер говорит о Протее: «Это личина личин, как бы сама изменчивость» [10], С.57. Введём условное понятие протеизма. Так можно определить философию всепревращаемости. Тотальной и пермананентной всепревращаемости!

Я.Э.Голосовкер тонко подметил: логика мифа совпадает с логикой микромира – общими здесь будут как «двуспецифические предметы» (Дафна вместе и женщина, и дерево – частица одновременно и корпускула, и волна), так и ничем не лимитированная возможность метаморфоз – как бы врождённое предметам нежелание оставаться в своих однажды намеченных границах [10], С.72.

Любая частица способна превратиться в любую другую частицу. Так гласит теория бутстрапа.

Овидиевские метаморфозы обретают неожиданный онтологический оплот под собой. Мы далеки от их апологии, но наше системное сближение правомерно – и, думается, эвристично.

Авторы петроглифов внесли свой вклад в развитие протеизма. Амплитуда превращений у них намечена достаточно широко. Но первенствует на этой стезе Эллада.

Змея – пава – дерево – грач – тигрица – лев – огонь – влага: это своего рода цепная реакция превращений, через которые проходит Фетида.

Сколько обликов принял Зевс, охваченный любовной страстью? Зевс-бык похищает Европу – Зевс-орёл умыкает Эгину – Зевс-лебедь овладевает Ледой – Зевс-голубь соблазняет Фтию – Зевс-змей обольщает и Деметру, и Персефону. А феерическое явление к Данае в обличии золотого дождя?

Думается, можно говорить о существовании такой зависимости: чем архаичнее сознание, тем рискованней и внезапней метаморфозы, происходящие в его пространстве. Изучение отсталых племён даёт соответствующие параллели к историко-археологическому материалу. П.А.Куценков пишет об одном из героев бушменского мифа: «Из пункта А он выходит человеком, в пункт В прибывает уже антилопой, а в пункте С выясняется, что он уже богомол» [11].

Задавая метаморфозам невероятно широкий диапазон, древнеиндийская мысль пытается дать им объяснение – выдвигает идею метемпсихоза. В тамильской поэме «Тирувашагам» читаем: «От слона к муравью, в беспорочные рождения, испытав результаты кармы…» [12], С.130.

Человек – слон – муравей! (Выд. здесь и далее. – Ред.) Их может связывать особая – кармическая – наследственность. Она действует поверх генов. Да, понятие кармы мифологично – и всё же следует признать: здесь нащупывается новый фактор единства в живой природе – новая форма всесвязи. Вспоминая о своих переселениях, душа внушает человеку чувство родства со всем живым – и этим помогает преодолеть силы его отчуждения от природы. Чисто теоретически – на правах гипотезы, которая неминуемо будет казаться фантастикой – мы утверждаем: реинкарнационные воспоминания – в принципе – могли быть переработаны в оборотнический миф.

Если такие воспоминания реальны, то они связаны с коллективным бессознательным – входят в его фонд.

Что мы в данном контексте охватываем понятием коллективного? Каков его объём?

Вот радикалистское по своему духу предположение: существует общее для всей биосферы коллективное бессознательное – оно не является прерогативой исключительно человека. Если это так, то мы получаем нетривиальный ключ к пониманию многих мифов и сновидений – за ними начинает проступать объективная праоснова.

Перевоплощения в животных и растения – форма оборотничества: здесь оно осложнено – как бы растянуто во времени, вписано в посмертную перспективу – механизмом реинкарнации.

Бессознательное – источник архетипов.

Если встать на позицию панпсихизма, то придётся признать: весь космос погружён в бессознательное – это своего рода ментальная среда, питающая его на самых разных уровнях. Кристаллы ставролитов – венчики крестоцветных – наши энколпионы: во всех этих случаях – сколь бы различны они ни были – получает реализацию общий для этого ряда архетип креста.

Какова глубина нашей памяти? Опустив в неё свой лотлинь, Ф.Б.Я.Кёйпер пришёл к ошеломительному выводу – замéр уходит за черту рождения: «События, которые происходят в течение пренатального периода, явно регистрируются зародышем и могут воспроизводиться в снах в его постнатальной взрослой жизни» [12], С.128.

Попробуем совместить этот неожиданный вывод психоанализа с биогенетическим законом.

Зародыш сокращённо воспроизводит всю эволюцию таксона.

Может ли это обстоятельство отразиться в содержании наших сновидений, зачастую направляющих мифогенез?

Резонный, хотя и шокирующий вопрос! Он имеет сугубо игровой характер. Ставя его, мы не только обнаруживаем определённый интерес к эзотеризму, но и пытаемся связать вполне рациональные эвристики – психоаналитическую и эволюционистскую.

Всечеловек – и биогенетический закон: это соположение призвано напомнить о том, что Homo sapiens, действительно, является венцом эволюции, сосредоточившим в себе её грандиозный опыт.

Философско-этическое значение биогенетического закона ещё не до конца раскрыто и понято нами. Эмбриогенез можно сравнить с разорачиванием последовательно усложняющегося текста. Далеко не всё в нём декодировано нами.

Три слуховых косточки в черепе млекопитающих: кто бы мог подумать, что это видоизменённые жаберные дуги рыб?

Удивительная метаморфоза!

Превращение видов – если на него посмотреть с позиции нашей темы – вполне соотносимо с оборотничеством. Это его специфическая модификация. Приняв во внимание, что выдвинуты сальтационистские концепции эволюции, – с характерной для них идеей резко дискретного характера морфологических преобразований, – мы убеждаемся: наше сближение получает дополнительное оправдание.

Оборотничество, или окрутничество: это всегда инверсия – обращение – переворачивание – переброска как смысловых, так и структурных полюсов.

Алгоритм оборотничества был блестяще задействован великим биологом-эволюционистом Этьеном Жоффруа Сент-Илером (1772–1844).

Сколько планов строения задействовано в мире животных?

Жорж Кювье утверждал: четыре. Конкретно: позвоночные – моллюски – членистые – лучистые.

В отличие от Ж.Кювье, Ж.Сент-Илер был убеждённым монистом – отлично зная физику, он пытался экстраполировать на биологию присущий ей дух унификации. Учёный писал: «Природа замкнулась в определённых рамках и создала все живые существа по единому плану, одинаковому в принципе, но который она варьировала на тысячи ладов во всех его деталях» [13]. По Ж.Сент-Илеру, планов строения – один.

Но разве можно на одну схему наложить морфологию позвоночных и беспозвоночных?

Ж.Сент-Илер успешно сделал это, прибегнув к инверсии: позвоночные – суть перевёрнутые в процессе эволюции беспозвоночные. Они в сравнении друг с другом – именно оборотни, понятые буквально: в точном соответствии с исходной семантикой данного слова.

У позвоночных центральная нервная система расположена на спинной стороне, тогда как сердце – на брюшной. Инверсировав это соотношение – как бы вывернув позвоночных наизнанку, – мы получаем беспозвоночных. Антон Дорн (1840–1909) довёл интенции Ж.Сент-Илера до предельно наглядной и выразительной, хочется сказать – вызывающей формы: предки позвоночных – перевёрнутые кольчатые черви.

Долгое время эти идеи считались курьёзом. Однако генетика полностью реабилитировала их. Сделанные ею выводы потрясают: одни и те же гены так называемой Нox-группы руководят закладкой плана строения как у беспозвоночных, так и позвоночных – только действуют в обратных направлениях.

Что из этого следует?

Полная ревизия взглядов на гомологию и аналогию!

Мы говорили: плавник рыбы, лапа млекопитающего, крыло птицы – гомологичные органы. Они связаны единством происхождения.

А вот крыло птицы и крыло бабочки – органы аналогичные: их сходство – типичная конвергенция.

И вот на наших глазах аналогия превращается в гомологию!

У Якова Полонского есть поэма «Кузнечик-музыкант».

О своём посмертном превращении в кузнечика писал Семён Кирсанов.

В этих поэтических метаморфозах понимание нашего родства с живой природой расширено и углублено – оно распространяется и на мир беспозвоначным. Впрочем, бабочка от века виделась нашей ипостасью – отождествлялась с психеей-душой. Ныне мы вправе сказать: фантазии поэтов получили неожиданную – и ведь какую мощную! – поддержку от современной науки.

Обряд ряженья – эхо тотемизма.

Е.Г.Кагаров пишет о тотемистической природе зооморфных масок: коза, конь, тур – «отдалённые предки, родоначальники и покровители племени» [14].

Имело ли место ряженье в эпоху неолита? Надевали ли на себя маски создатели петроглифов?

Тут имеется разброс мнений. С одной стороны, шаман вполне может обходиться без подобных атрибутов – его перевоплощения трактуются как натуральные, абсолютные. Ему просто верят. Самовнушение зрителей – суггестивная включённость в ритуал, гипнотизм действа – заменяют любой антураж. С другой стороны, шаману подчас необходимо своего рода подкрепление – и тогда мы видим: он надел маску лося – прорисовал, материализовал образ, ещё недавно сохранявший свою ментальную природу.

В первом случае перед нами самый что ни на есть настоящий человеколось. Не важно, что по сути мнимый, иллюзорный – мы некорректно переносим ситуацию в нашу систему отсчёта. Это для нáс мнимый! А для участников мистерии на Бесовом Носу – столь же объективно существующий, столь же достоверный, как и любой материальный объект. Критерии реальности тут имеют непривычную, резко парадоксальную в наших глазах форму.

Во втором случае мы видим символическое замещение человеколося. Начинают осваиваться ресурсы знакового и моделирования, и восполнения действительности – она прирастает небывалыми артефактами, как предметными, так и мыслимыми.

От безусловного к условному – от подлинного к масочному, понятому в данном случае широко: оригинал-натура заменяется копией-символом – абсолютное вытесняется конвенциональным. Это универсальный вектор в развитии культуры. Он очень чётко просматривается в переходе от мифа к сказке.

Важно подчеркнуть: условность никогда не становится полной – инерция мистерии, в которой всё истинное, настоящее, сохраняется навсегда. Свидетельство тому – статус ряженого: он безобманный гость оттуда – потому не должен узнаваться. Нарушение этого условия – отождествление ряженого с известным лицом – ведёт к профанации обряда. Из него мгновенно улетучивается мистериальность.

Вот упрёк Л.Витгенштейна в адрес автора «Золотой ветви»: «Фрэзеровское изображение магических и религиозных воззрений неудовлетворительно: он представляет эти воззрения как заблуждения» [15]. Философ хочет сказать: за магико-виртуальной картиной мира стоит особая онтология. Не суть важно, что она порой творится галлюцинирующим сознанием – существенен характер её восприятия: нам явлено нечто не менее реальное, чем эмпирическая плоскость бытия. Быть может, даже более реальное!

С.Т.Конёнков вспоминает своё детство: «Я ничуть не сомневался, что ряженые изображают настоящую жизнь, только иного рода» [16]. Значима именно эта инородность! Ряженье открывает смотровую щель в зазеркальный, перевёрнутый мир. Эффект может быть достигнут за счёт вполне предметной инверсии – например, шуба выворачивается наизнанку: это уже остранение – это верный знак иномира. Не трудно заметить, что в обряде действует приём, который использует и эволюция по Ж.Сент-Илеру – это переворачивание, перелицовывание.

В ряженьи имитируется оборотничество.

Маска в этом игровом дублировании реалий, некогда воспринимавшихся как несомненная действительность, играет очень важную роль. Л.М.Ивлева называет её «знаком перевоплощенния как такового» [17]. Именно знаком! Это принципиальный момент, отражающий эволюцию культуры.

Оборотничество шамана – неподдельное, натуральное.

Оборотничество ряженого – фиктивное, по сути своей театральное. Однако великие правила игры требуют сопереживать происходящее без тени сомнений в его истинности.

Мы наметили историческую последовательность.

Что надо понимать под её исходным звеном?

Возможно ли допустить – вслед за А.Ф.Лосевым – эмпирическую валидность «оборотничества и вообще перевоплощения в разных телах» [18]? Гениальный философ иногда настаивал на буквализме в истолковании некоторых своих сногсшибательных положений. Никаких переносных – то бишь символических, метафорических и т. п. – значений! Как сказано – так оно и есть.

Уйдём от прямой постановки вопроса.

Дополним идеи А.Ф.Лосева тезисами его современника Я.Э.Голосовкера. Полезно как можно чаще ставить два эти имени рядом – оба мыслителя вели неявный диалог, образовав нечто похоже на диполь: внутри него обновляется и углубляется наше понимание мифа.

Обратившись к Я.Э.Голосовкеру, мы вводим в нашу картину мира морок – причуду, фантасмагорию.

Блазнящееся, меречащееся!

Читаем у Я.Э.Голосовкера: «К разделу чудесного невозможного, но якобы представимого, относятся так называемые “галлюцинаторные образы” при оборотничестве или явления “мнимой” метаморфозы» [19].

Сознание пращура работало как проектор – выносило вовне образы фантазии, принимая их за нечто автономное, самостоятельно бытийствующее.

Читая Ф.И.Гиренка, ловишь себя на ощущении: он утрирует – доводит до экстремума – положения Я.Э.Голосовкера. Из какой материи создаются образы? Ответ философа звучит так: «Эта материя – галлюцинации» [20].

Уподобим объективное и субъективное чашам весов.

Субъективное перевешивает!

Согласно Ф.И.Гиренку, главное для древнего художника – «не сигналы среды, а импульсы его мечтаний и грёз» [20].

Если встать на точку зрения Ф.И.Гиренка, то поля онежских петроглифов – это как бы диффузия реальности и фантазии, яви и вымысла. Это антитезы? Но в нашей ситуации они обнаруживают вовсе не свою противолоположность, а скорее амбивалентность и взаимозаместимость: качества, фактически не замечаемые создателями изображений – гетерогенное они воспринимают как гомогенное. Двойственный мир! Потом в нём начнётся необратимая дифференциация. Но сейчас он пленяет именно своим синкретизмом. Внешнее и внутреннее в нём сращены. Этим определяется эстетика неолита.

Это идёт извне – это идёт изнутри: два информационных потока смешиваются – центрифуга рефлексии ещё не запущена.

Человеколось мнится?

Но рядом с человеком и лосем он воспринимается как равноправный объект. А если и возвышается над ними, то разве лишь в ценностных измерениях: ведь это вероятный родоначальник.

Л.Леви-Брюль усматривает в основаниях тотемизма «тип мифических предков, являющихся одновременно и людьми, и животными» [21].

Эту миссию на Севере часто выполняют парнокопытные. Индоевропейцы охотно вовлекают их в мифические метаморфозы. Вспомним Элладу:

 – в оленя превращаются Актеон и Местра;

 – Гераклу однажды случилось обернуться оленёнком;

 – облик лани принимают Артемида и Арга, Тайгета и Кос.

Сегодня актуальна проповедь неототемизма. Это игровая идеология, что вовсе не лишает её серьёзности – она призвана восстановить чувство нашего родства с природой. В ней много от поэзии. Но её резоны теперь мощно укрепляет новейшая наука.

Человеческое восприятие активно. Оно творит небывалые миры – и пересотворяет мир известный.

Одесский мальчик Сергей Панкеев однажды увидел сон, ставший причиной устойчивого невроза: на ветвях орехового дерева расположились белые волки. Впоследствии он стал пациентом Зигмунда Фрейда. Основатель психоанализа увидел в сне Серёжи «сказочный материал» [22].

Волк – заместитель отца. Работает знаменитый Эдипов комплекс.

Но какие факторы определяют поэтику и режиссуру сна? Что стоит за прихотливым движением ассоциаций, связующих в одну каузальную цепь человека и животное?

Сколь ни капризны флуктуации бессознательного, но за ними может стоять скрытая закономерность.

В реальном онтогенезе – отец-человек? В мифическом филогенезе – волк-предок?

Психический катаклизм приводит к смещению этих пластов? И они пронизают друг друга?

Волки Серёжи Панкеева возникли как бы сами по себе, спонтанно – без побудительного воздействия со стороны внешних впечатлений.

Однако и эти впечатления – вполне ясные, контролируемые – могут включать фантазию. Этим обусловлена множественность интерпретаций одного и того же объекта.

Вернёмся к средней фигуре в заинтересовавшей нас композиции на Бесовом Носу.

А.М.Линевский увидел в ней собаку. Без толики сомнений он пишет: «Самое главное – это доказательство, что в это время на Онежском озере уже была собака» [23].

В.И.Равдоникас оспаривает точку зрения коллеги: «А.М.Линевский считает изображения №№ 68–70 сценой охоты с собакой на лося. Мне кажется, что изображение № 69 больше всего имеет сходство не с собакой, а с аналогичными, показанными в той же проекции сверху, изображениями ящерицы, неоднократно встречающимися среди изображений Онежского озера. Композиция имеет более сложный характер, чем просто изображение сцены охоты» [24].

Отталкиваясь от средней фигуры, К.Д.Лаушкин развивает целый сюжет – он назван так: Преступление и наказание лягушки. Теперь перед нами лягушка! Причём необычная, внушающая ужас: «Человек-божество преследует чудовище. Чудовище зажато между магическим оружием и огнём очага» [25].

А вот как то же изображение прочитал Ю.А.Савватеев – он пишет о многозначной композиции: «Расшифровывают её по-разному, например, как “преступление и наказание злой лягушки” или как “сцену охоты на лося с капканом”. Разночтения касаются средней фигуры. Скорее всего это не ящерица и не собака, а изображение выдры. Ясно однако, что здесь – не простое изображение охоты, а какое-то более ёмкое и сложное мифологическое действие-повествование (миф, легенда)» [26].

Наконец, приведём трактовку А.М.Жульникова: умершие предки в изобразительном ряду композиции предстают в образе бобра (идея реинкарнации или зооморфный код)» [27].

Сколь разнообразны прочтения! На каком остановиться?

Думается, будет целесообразым принять выявленную нами полисемию как самоценный факт – однозначный выбор вряд ли возможен. Да и нужен ли?

Мы столкнулись с явлением, напоминающим парейдолию: даётся несколько размытая канва – и на неё накладывается различное содержание. Хотя фигура намечена весьма чётко, но мы вправе сказать, что ей присуща семантическая неопределённость. Это как бы эйдос позвоночного. В него можно вписать и собаку, и ящерицу, и выдру, и бобра.

Задан тип. А дальше следует процесс, который мы позволим себе обозначить так: ментальное видообразование. Исследователи действуют как демиурги – восприятие обнаруживает свою креативность.

Для уразумения петроглифов мы использовали разные подходы.

Билингва переросла в полилингву.

Однако вернёмся к исходной методе: данные археологии поверяются данными этнографии.

Открыв Бесовы Следки, А.М.Линевский едет в Пермь – среди экспонатов местного музея он тщится найти охотничьи снасти, сопоставимые со структурами, выявленными среди петроглифов. Законный приём!

В.И.Равдоникас по сути использует ту же схему. Но только для сравнения теперь привлекаются солярные и лунарные знаки.

А.Я.Брюсов расширяет компаративистику – им движет желание обнаружить «параллели к тексту Эдды, которые, возможно, существуют на петроглифах Скандинавии» [28].

К.Д.Лаушкин действует в этом же направлении – он опирается и на саамские сказки, и на руны «Калевалы». Приведём красивую цитату: «Перед нашими глазами прошли два ряда мифологических образов. Один из них взят из Онежского святилища, другой – из лопарского фольклора. Параллелизм рядов очевиден. Совпадения отдельных образов поражают» [29].

Как надо понимать эти действительно впечатляющие унисоны?

Думается, что преждевременно строить на их основе какие бы то ни было генетические линии – мы ничего не знаем об этносе, давшем миру авторов петроглифов.

Прямая преемственность – редчайший случай.

Примем вместо неё конвергенцию! Это великий принцип. Единство человечества видится в его свете по-новому.

Мы приходим к сходным решениям – мы проявляем общие архетипы – мы исповедуем близкие веры.

Для этого совсем не обязательно иметь единые корни. Точнее, их следует искать не на Земле, а скорее в таких гипотетических сферах, как Платонов мир идей.

Мы не знаем, откуда транслируются архетипы – но культуры резонируют на них, воплощая независимо друг от друга в разных эпохах и регионах.

С Бесова Носа видна вся Ойкумена.

Ю.В.Линник, доктор философских наук, поэт,профессор Карельского педуниверситета (г. Петрозаводск)

yulinnik@yandex.ru