Дельфис

^{М.Н.Жемчужникова, август 1961 г.}

О религии как потребности души человека

Говорят, что религия служит орудием классовой борьбы. Это, конечно, верно приблизительно так же, как можно сказать, что, например, кастрюля служит орудием драки. Когда затевается драка, то люди хватают всё, что попадёт под руку. И, конечно, можно и кастрюлю пустить в ход, и даже с успехом орудовать ею как кувалдой. Но разве из этого вытекает, что назначение кастрюли — служить кувалдой? Нет, она сделана совсем для другой цели и остаётся кастрюлей, несмотря на то, что сыграла роль в драке. Но, конечно, несвойственное употребление вещи может её испортить так, что она станет непригодна для тех целей, для которых сделана.

Точно так же происходит и с религией. И дело в том, что та потребность, которой должна служить кастрюля, остаётся в силе и требует — или исправить пострадавшую в драке кастрюлю и вернуть ей ту форму, в которой она может выполнять своё назначение, или же, если она совсем не годится, сделать новую или завести какой-либо другой усовершенствованный прибор для изготовления пищи.

Поэтому никакое гонение и никакое извращение не может убить религию. Она всегда возрождалась и будет возрождаться, потому что она так же нужна человеческой душе, как пища — телу. Только это касается не каждого отдельного человека, среди которых есть и будут многие антирелигиозные или арелигиозные натуры, а это касается всего человечества в целом как коллектива — совершенно так же, как искусство есть потребность человеческой души, хотя очень и очень много существует людей, лишённых всякого художественного чувства и совершенно не испытывающих в своей жизни потребности во впечатлениях искусства.

Мозг, как явление материальное, и мышление (сознание) как явление психическое

Говорят, что «нельзя отделить мьшление от материи, которая мыслит» и что «без мозга нет и мысли». Это конечно верно, как нельзя отделить сонату от движения струн и колебания звуковых волн, составляющих её. Нет инструмента — нельзя и сыграть сонату.

А всё-таки соната продолжает существовать и после того, как рояль закрыт и музыкант ушёл. Её эмоциональное содержание остаётся в сознании, в памяти слушателей — у каждого своё, хотя все они слышали одни и те же звуки. Также продолжает она существовать и как произведение творческого сознания её автора, и в любое время может быть снова и снова воспроизведена в звуках. А одарённый и опытный музыкант может воспринять её и помимо звучания, «читая» ноты, т.е. в своём воображении, воссоздавая звуки, в которые автор облёк своё произведение. Поэтому вполне можно сказать, что соната существует в «двух планах» — физическом и психическом. И весь вопрос сводится, следовательно, к вопросу о взаимоотношении двух форм бытия одного и того же явления.

Говорят, что мысль есть свойство высокоорганизованной материи мозга — «отражать» вещи мира. Но это выражение — только сравнение, и оно ничего не выясняет относительно самого характера связи между мозгом, предметом и мыслью, не выясняет самого механизма превращения процессов физико-химических, происходящих в мозгу, в явления психические — мысль, чувство — сопутствующие этим процессам. Свойство отражать мир есть свойство зеркала. Здесь мы можем действительно до конца проследить весь процесс, обуславливающий явление отражения. Но мысли наши не исчезают вместе с предметами, подобно зеркальным отражениям. Мысли имеют свойство отрываться от предмета и продолжать своё существование в памяти, в воображении, т.е. в плане явлений психических. А можно мыслить о предметах, которых человек вообще не видал, он может воссоздать их в своём сознании силой воображения. Именно эта непрерывность сознания, длительность пребывания в нём мыслительных и иных содержаний в отрыве от того, что в данный момент происходит вокруг, и составляет загадку сознания. Она- то и порождает представление о некоем носителе сознания, имеющем самостоятельное существование и приходящем в контакт с весами и явлениями мира, воспринимал от них впечатления и создавая в ответ мысли и представления, эмоции и другие явления, не воспринимаемые физическими органами чувств и обозначаемые термином психики.

О человеке как единстве трёх миров: физического, душевного и духовного

«Человек есть гражданин трёх миров». Это значит, что во всех трёх мирах у него одна задача: правильное самовключение именно в данный мир той частью своего существа, через которую он является его «гражданином».

Жизнь тела есть жизнь ощущений. Поэтому здесь задача может быть формулирована как — нормализация ощущений. Но разумеется, эту нормализацию никак нельзя ограничить обычным, так сказать, медицинским пониманием. Перед организмом смертельно больным всё равно эта задача стоит. Но только разрешается она путём других ощущений, чем у организма здорового. Для него закономерными являются одни ощущения, для здорового — другие. Но верно одно: ощущение своего тела как арены деятельности «законов природы». Больной чувствует себя во власти болезни, здоровый — во власти тепла, холода, жажды и прочих ощущений, приятных и неприятных. Но отличие и достоинство человека, что он знает, так сказать, «иерархию властей», которой нет у растений и животных. Благодаря этому могут быть те, у кого «дух бодр, плоть же немощна». Благодаря этому действия свои человек совершает в той или иной степени под контролем сознания.

Купанье в реке и другие моменты физических ощущений есть действие, совершаемое гражданином физического мира — в ощущении. Однако испытываемое при этом удовольствие есть уже явление мира душевного. Если мы этим ограничим цель нашего купанья, то получим обычную «физкультуру». Но мы можем включить эти два мира в третий — духовный — как более универсальный и их в себя включающий — путём мышления.

Мы можем действовать: 1) только в мире духовном, отстранив ощущения и чувства. Это — медитация. Или 2) в мире духовном и душевном. Это — молитва. Или 3) в мире духовном, душевном и физическом. Не может ли самое тривиальное купанье стать своего рода молитвой тела? Нельзя ли с этой точки зрения подумать об экстазах средневековья (вспомним стигматы)?

Об участии физической природы человека в духовном опыте

Имеет ли физическая природа человека свою долю участия в духовном опыте? Да, имеет — в отличие от чисто логического мышления, которое от этой связи свободно (в этом его и сила и слабость). Но каким образом физическая природа человека включается в его духовный опыт? Я думаю, что ответ на этот вопрос так же индивидуален, как и на вопрос о том — как особенности физической организации музыканта участвуют в его творчестве. Или о том, как вообще всякая способность или «одарённость» человека составляет комплекс свойств, в том числе и физических. И я думаю, что как в обычной жизни счастье человека в том, чтобы найти своё «призвание» и его осуществить, так и в духовной жизни верный путь есть тот, к которому человек наиболее способен в силу всего комплекса своих психофизических свойств.

Пожалуй, в самых общих суммарных чертах всё многообразие духовных путей можно разделить на два основных типа духовных способностей; тип экстатически визионерский и тип медитативно гностический. Я могу с величайшим интересом и даже волнением читать «Откровения блаженной Анджелы», но я знаю, что я в своём опыте пережить нечто подобное не способна. Для этого надо обладать той психофизической конституцией, которая в науке называется «истерической». Честь и слава Анджеле и ей подобным, которые сумели эту свою особенность направить на высшие цели и преобразить её так, что становились духовидцами и помощниками духовно ищущих вместо того, чтобы отравлять жизнь себе и окружающим, как это делают миллионы рядовых «истеричек».

Себя я ощущаю принадлежащей ко второму типу. «Ведущая способность» моя есть способность мышления. Её я должна сделать первой ступенькой восхождения. Разумеется, я имею в виду не мышление как какую-то самоцель — таким является только чисто логическое мышление, а мышление как силу, прямо воздействующую на весь характер, на жизнь и деятельность человека. Так же как «истеричность» блаженной Анджелы преобразовалась и духовидение, так и «логика» может быть преобразована так, что станет ступенью к Логосу. Это становится возможным потому, что мышление, направленное на духовное, тот час же приводит в движение и другие силы человеческого сознания, которое есть неразрывный комплекс. Ведь «вживание в идею» (иначе — медитация) очень далеко от сухого понятия, обычно связанного со словом «мышление». Это мышление требует отнюдь не одной логики, а мобилизует весь комплекс человеческого существа, все его «способности». И кто скажет — какую роль играют здесь элементы психического порядка, а какую — физического, особенно если они уходят в область подсознания? Это — тайна и касаться её нашим сознанием — всё равно что пытаться анатомировать живой организм, а это значит — убить его.

О единстве души и тела, непрерывности развития, о преемственности прошлого и настоящего

Смотря на наши фотокарточки, мне тоже думалось о старости и смене всех элементов, составляющих личность, и — странным образом — мысли эти шли параллельно с твоими — о «бодрости» и «немощи» духа и тела. Но главный тон дали тютчевские слова:

Как ни тяжёл последний час,

Та непонятная для нас

Истома смертного страданья,

Но для души ещё страшней –

Следить как умирают в ней

Все лучшие воспоминанья.

В конце концов единство души и тела в личности — есть диалектическое единство, единство противоположностей. Пойми их как противоположности антагонистического характера — и получается трагедия дуализма, так мрачно тяготеющая над всей историей христианства. Но пойми их как противоположности не антагонистического характера, а как стимул движения, развития (причём не по кругу, а по спирали) — и получается то целостно органическое мировоззрение, которое по моему убеждению должно стать мировоззрением будущего.

В плоскости же личной, в мыслях о «трагедии старости» думалось мне в том роде, что трагедия эта «снимается» в непрерывности вот этих самых — «лучших воспоминаний». В непрерывности и развитии, т.е. поступательном движении по спирали, а не механической последовательности только двух моментов: подъёма и спада, угасания в настоящем.

Ты говоришь: «Мы привыкли к тому, что дух бодр, плоть же немощна. Но страшнее наоборот». Эта формулировка типично дуалистическая. Дух и тело представляются здесь образующими личность в механическом смешении, а не в химическом соединении. На самом же деле они представляют собой настолько органическое единство, что борьба их представляется подобно «борьбе» света с темнотою, т.е. в отсутствие света комната неизбежно «заполняется темнотою». Также если ослабела жизнь духа, то сознание само собой заполняется содержанием, идущим от жизни тела. (Это сравнение совсем не значит, что я отождествляю жизнь духа со «светом», а жизнь тела с «темнотою». Отнюдь нет, это сравнение говорит лишь о типе взаимоотношений, а отнюдь не о качественности того и другого).

Ослабление же жизни духа есть в сущности именно прерывание нити вот этих «лучших воспоминаний», о которых говорит Тютчев. Ведь в сущности говоря, именно в «воспоминаниях» воплощается единство личности, сохраняемое сквозь смену всех составляющих её элементов — физических и психических. Когда же «умирают все лучшие воспоминания», это означает разрыв этой преемственности, отрыв настоящего от прошлого. Человек в своём сознании теряет чувство своего «становления», т.е. чувство движения, развития, творческого отношения к жизни. А возникающая отсюда пустота в сознании должна же чем-нибудь заполняться — она и заполняется телесной жизнью, которая в силу этого и представляется весьма интенсивной, «бодрой» при ослабления, немощи духа.

Заметь, что Тютчев говорит об «умирании» воспоминаний, т.е. именно об их бесплодном угасании. Это совсем не то, что активное умерщвление каких-либо «воспоминаний» (которые в таком случае не могут называться «лучшими»). Отречься от своих «воспоминаний» во имя чего-то нового — это одно. А «следить, как умирают лучшие воспоминания» — совсем другое.

Вот мне и кажется, что «бодрость духа» — это есть ощущение своей собственной «истории», в которой прошлое переливается в настоящее, ощущение «движения времени» в себе самом, причём ощущаемое как бы изнутри, из точки духовного «Я» как центра личности, ощущения становления этой личности, причём тоже в двуединстве — течение биографии, складываемое извне, во-первых, и собственное отношение к биографическим фактам, творческое их «освоение», во-вторых.

Разумеется, это ощущение преемственности личности никак не отождествляется с ощущением обязательного прогрессивного развития, обязательно положительной эволюции от худшего к лучшему и т.п. Наоборот, это сознание преемственности может быть очень трагичным, сплошь состоять из осознания ошибок, заблуждений, срывов и деградации. Нет, и такие воспоминания не «умирают», а живут, прошлое живёт в настоящем, как растение, отцветшее в положенный срок, живёт в оставленном им семени.

Если связь обрывается, связисты идут и ищут и восстанавливают провода. Так же может поступать тот, кто утерял связь с самим собой. Счастье наше в том, что в действительности эта связь, в отличие от кабеля, не может уничтожаться: она только ускользает от сознания. И задача в том, чтобы восстановить её, вернее — найти в сознании. Это не легко. Бывают значительные отрезки времени, когда очень большие, решающие сдвиги в элементах, составляющих нашу личность, происходят за порогом сознания. И только результаты их потом всплывают в нём. А могут и не всплыть, или «всплыть» в виде простой констатации факта произошедших изменений — тогда-то и получается «обрыв связи», «умирание воспоминаний». Чтобы их «оживить», надо осознать ход движения по кабелю — от себя в прошлое, к себе в настоящем. Только устремлением внимания и воли можно вернуть в сознание свою собственную творческую историю, а отсюда — и продолжать её уже в свете сознания.

(Окончание следует)