Дельфис

Достаточно часто, когда говорят о кризисе современной культуры, не забывают сказать и о кризисе морали, которая утрачивает обязательность общих принципов и норм, становится релятивистской, ситуативной, беспринципной и даже аномийной. Аномия означает отношение индивидов к социальным нормам и моральным ценностям, когда эти нормы: 1) утрачивают свою значимость регуляторов поведения, 2) перестают быть оценочными эталонами, 3) оторваны как высшие универсальные принципы от реальных целей и средств их достижения, практикуемых данным сообществом.

Термин, как известно, ввёл Эмиль Дюркгейм, который считал это явление постоянным и нормальным для индустриального общества, исповедующего идеалы индивидуального успеха, достижимого по определению и по факту заведомым меньшинством. Поэтому аномия маргинального большинства, сопровождаемая девиантным (отклоняющимся от норм) поведением, становится фактором социальной динамики. Почему же тогда так однозначно негативно оценивается аномия современного морального сознания алармистами (людьми, которые убегают от реальности) современности, будь то постмодернисты или хранители традиции? И это притом, что явление, описанное классиком социологии, известно с тех пор, как появились законы, регулирующие социальные отношения.

Законы социума (номосы) появляются тогда, когда появляются государства: полисы и деспотии. Тогда же формируются религии закона, легитимирующие созданные человеком номосы. До того поведение человека регулировалось традицией или нравственностью, то есть прецедентной моралью, принципом которой было правило: «Действуй как я». Это правило было одновременно принципом идентификации: всякий, поступающий «не так», – чужак, подлежащий изгнанию из общины. После мезолитической революции, обусловившей появление опосредованного, абстрактного мышления, намечается тенденция на номосную регуляцию поведения, которая получает осуществление с появлением первых государств.

Когда же, по мысли Лао-цзы, появляется закон, тогда появляется и беззаконие, или аномия. Моисей, принёсший на горе Синай Божьи заповеди, тут же устроил избиение противников закона. В последующем же любое нарушение норм декалога (десяти заповедей Моисея) предполагало публичную казнь. Однако проблема не сводилась к противостоянию номосов и аномии. Проблема оказалась сложнее: номосам противостояли природные законы, логосы. То и другое надо было как-то соотнести, скоординировать. Так появляются концепции соотнесённости мегакосма (природы), макрокосма (полиса) и микрокосма (человека). Это была попытка объяснения антропного мира отождествлением его с природным миром.

Однако вскоре было выявлено, что бытие и мысль о бытии – вещи разные. Мир снова раскололся на этот раз на субъект и объект, отношения между которыми стали главным вопросом философии, теории познания. В практической философии, в этике проблема трансформировалась в вопрос об отношениях между субъектом и объектом морального деяния, что обусловило необходимость обоснования норм как разновидности идеальных сущностей. Так появилось золотое правило нравственности и принцип золотой середины, объясняющий способ достижения требуемых номосами добродетелей.

Ситуация радикально изменяется в послеосевое время, когда на смену религиям закона приходят религии персональной коммуникации с Богом: индивидуального откровения и индивидуального спасения – буддизм и христианство. Буддизм руководствуется вполне в духе аномии принципом «Будьте сами себе светильниками» и даже формулирует такой парадоксальный призыв, как «Встретишь Будду – убей его». Христианство же в свою очередь заявило о радикальном разрыве с традицией религий закона, в которых мицвот (собрание законов и нормативов поведения в Иерусалиме) и шариат (то же в Исламе) составляли ядро национальной религии. И если софисты конформистски предлагали в обществе действовать в соответствии с номосами, а вне общества, «на природе» – в соответствии с логосами, то христианство бескомпромиссно заявляло не только о неподвластности человека природе и плоти, но и об его неподвластности номосам. Не человек, утверждает Христос, для субботы, а суббота для человека. Апостол же Павел, посвятив теме закона целое послание (к галатам), решительно объявлял о неподзаконности христианина любому закону: и логосу («стихиям мира сего»), и номосу, который не более, чем «детоводитель», но для духовно зрелых людей бесполезен.

Христианское учение не имело бы, однако, значимости инновации, если бы ограничилось негативными обличениями. Заложив на мифологическом уровне основы онтологического персонализма, христианство и в этике выразило совершенно новый дискурс, предложив в качестве позитивной нормы этику любви. Она выглядит, по мнению современного человека, наивной утопией. А между тем за кажущейся банальностью скрывается очень глубокая, не реализованная и по настоящее время, идея безусловного морального деяния, деяния надзаконного, вненормативного, аномийного.

Христианство заложило совершенно новую религиозную парадигму, а вместе с ней и абсолютно новую этическую парадигму. Но, к сожалению, освоить эти парадигмы конфессиональное христианство не могло, поскольку, так распорядилась история, оно заняло нишу государственной идеологии, отбросившей христианство в конфессиональных формах к языческим религиям закона. Соответственно, и персоналистическая этика безусловного деяния была незаметно подменена этикой нравственной традиции, хотя и не без исторической корректировки. И если в предшествующей христианству аристотелевской этике добродетели она определяется вполне в духе философской рациональности как арифметическая «золотая середина», то в конфессиональном христианстве добродетели противопоставляется грех, не имеющий ничего общего с ней. Отношения между грехом и добродетелью не подлежат арифметике, поскольку это отношения принципиальной несовместимости. Человек обязан поступать добродетельно не по вычислению «золотой середины», а по обязательству быть совершенным в полной мере по образу Христа, который (образ) церковь оформляет рядом нормативов и канонических предписаний.

От раннехристианской аномийности, как и от персонализма, не остаётся и следа. Восстановит персону в её правах лишь Ренессанс, однако, уже в совершенно новом формате, с новым обоснованием. Божественное право с открытиями Макиавелли и Бодена уступит место праву естественному, которое в Новое время с процессом секуляризации будет дополнено концепцией естественных прав человека. Нормативная этика при таком подходе десакрализуется и обосновывается уже в русле картезианского рационализма (философии Декарта) через критерий всеобщности. Главным законом этики станет кантовский категорический императив: «Поступай так, чтобы максима твоей воли могла стать всеобщим законодательством». Чтобы как-то обойти крайний формализм категорического императива, Кант предлагает вторую формулировку категорического императива: «Поступай так, чтобы человек был всегда целью, но никогда не средством».

Казалось бы, всеобщность императива должна была преодолеть бездну между номосами и логосами. И тут Кант, удовлетворённый своей работой, восхитился звёздным небом над головой и нравственным законом в сердце. Восхищением своим он обозначил непреодолённый разрыв между номосами и логосами, субъектом и объектом. Нормативная мораль, мораль номосов не может преодолеть разрыв ни между логосами и номосами, ни между субъектом и объектом. Нормативная мораль, даже провозглашая человека целью, или субъектом, самой своей нормативностью обрекает его оставаться средством реализации номоса, или объектом. Не решает нормативная мораль и проблемы моральной эвристики, то есть проблемы взаимоотношений между номосом и аномией, между творцом и объектом его деятельности. Парадокс состоит в том, что, чем активнее творец, тем он более аномиен и аморален. Нормативная мораль не преодолевает главного противоречия морального деяния: мораль относится к сфере утилитарных, по генезису, ценностей, но моральный поступок, тем не менее, всегда не утилитарен.

Между тем экспансия антропного мира, мира культуры в мир природы потребовала расширения рамок «всеобщего» императива, рамки которого оказались слишком узкими для человека. Если И.Кант ограничивал сферу действия морального императива антропным миром, то А.Швейцер ретранслировал его действие на мир живой природы, а русский космизм, в частности – К.Э.Циолковский, на весь мир/космос, включая косную материю. В этом виде нравственный императив становится этическим коррелятом космического сознания.

Однако персона в модусе космического сознания – принципиально новое явление, обусловливающее появление космической этики, радикально отличающейся от нормативной морали. Она, во-первых, «звёздные» логосы делает принципами человеческой деятельности, поскольку онтологическая универсальность становится определяющим этическим принципом. Во-вторых, «для лица, обладающего космическим сознанием, термины "объект" и "субъект" теряют своё значение… становясь "единым" понятием»¹. В-третьих, космическая мораль принципиально аномийна, креативна; человек здесь не цель и не средство, а первопричина, субстанция мира и творец моральных номосов и поступков. И конечно же, человек космического сознания неутилитарен, надиндивидуален по определению.

Ещё Кант, чтобы решить проблему морального творчества, наделял субъекта способностью выходить за пределы наличной нормативности. Так появляется гений. А это значит, что моральный человек, если признать за ним право быть гением, в моральном деянии обязан выходить за границы своей индивидуальности, то есть утилитарности. В исторической перспективе переход к космическому сознанию обусловливает изменение типа индивидуального человека, заданного первым осевым временем. Цивилизационная трансформация требует второго осевого поворота, который преобразует человека в направлении уже трансперсонализации, ответит на запрос времени на человека космического сознания, человека, даже не геологической, а космогенной значимости. Для такого человека нормативная этика, этика должного следования закону-номосу, подлежит деконструкции. Мораль должна стать креативной, аномийной.

Аномийность становится запросом морального деяния. В указанном тренде М.Эпштейн и предложил проект дифференциальной этики, императив которой он назвал алмазным в отличие от золотого. В правиле «Делай то, чего могли бы желать все, включая тебя, и чего не мог бы сделать никто, за исключением тебя»² просматривается попытка соединить всеобщность категорического императива с индивидуальной креативностью субъекта морали. Результат закономерно оказался достаточно скромным. Дифференциальная этика при всех своих достоинствах представляется промежуточной между этикой безусловного морального творчества и нормативной этикой. К тому же дифференциальная этика представляет мораль как демонстрационный подиум индивидуальной эвристики, ограничиваясь индивидуалистическим типом человека как единственно возможным. А это не так, как отмечалось ранее.

Трансперсональный человек, который придёт на смену человеку индивидуальному, будет обладать космическим сознанием, основной принцип которого «есть то, что мы называем любовью»³. Положительным определением новой этики будет поэтому «этика любви», этика безусловная и не нормативная, этика перманентного трансцендирования субъекта за пределы и наличной нормативности, и за границы своей индивидуальности – этика неутилитарного мотива.

Сложность понимания этики любви обусловлена, во-первых, её безусловностью, которая отождествляется подчас с индивидуальным произволом. А во-вторых, извращённым пониманием любви, отождествляемой с эросом и связанной с гендерными отношениями. По первому затруднению укажем на принципиальное отличие субъекта нормативной этики, в качестве которого предстаёт индивид, от субъекта этики аномийной, субъектом которой предстаёт трансперсональная личность, берущая на себя всю меру ответственности за всё происходящее в мире. По второму затруднению укажем на принципиальное отличие божественной агапийной любви от эротической любви. Нет ничего более несовместимого, чем указанные полюса отношений.

Любовь-эрос хтонична (любовь земная) и даже демонична, любовь-агапэ – божественна (Бог, по словам Иоанна Богослова, есть Любовь. – 1 Ин. 4: 8); это любовь небесная, или космичная. Любовь-эрос жёстко обусловлена природой (логосом) как звено в круговой поруке жизни и смерти, а затем и законом-номосом, регулирующим отношения между полами. Любовь-агапэ безусловна, даже смерть над ней не властна; она свободна, надзаконна, внеимперативна. Любовь-эрос есть страсть, порабощающая человека; она связана с чувственным наслаждением, доходящим до аффекта, а любовь-агапэ абсолютно свободна и бесстрастна, более того – жертвенна до креста, абсолютно бескорыстна и поэтому трудна для осуществления, ничем не окупаемого и мотивированного только самой любовью.

Значит ли это, что этика любви неосуществима, поскольку мало кто пожелает пойти на крест ради эфемерных идеалов? Ситуация была бы безвыходной, если бы не гегелевская «хитрость Мирового Разума». Как ложь (исходное звено познания – метафора – есть, строго говоря, ложь) становится дорогой к истине, а зло войны может стать дорогой к миру (пресловутое «Против кого дружим?» есть основа любой кооперации), так эрос может стать шагом к агапэ. Какой бы скабрёзной ни казалась любовь Пандемос, она представляется единственным способом сделать первый шаг к любви Урании. Ведь и мораль в истории появляется как привычка к исполнению правовых, подкрепляемых прямым насилием (т. е. злом), обязательных норм, а не наоборот. Достославный декалог Моисея, как уже отмечалось, это совокупность не нравственных, а законодательных норм, нарушение которых каралось смертью. Так же и отношения между мужчиной и женщиной: как они ни далеки от идиллических, но именно они становятся базой для крепкой привязанности и взаимной жертвенности, без которой невозможна ни семейная (хозяйственная) жизнь, ни воспитание детей.

Однако в мире есть кооперация и семейная, и соседская, и общинная, и государственная. А значит – он не безнадёжен, и этика любви вполне осуществима, даже когда субъектом морали остаётся индивидуализированный, эгоистический человек, осуществляющий этику любви в скрытом, не выраженном явно, режиме. Тем большего можно ожидать от трансперсонального субъекта, наделённого космическим сознанием и доброй волей, руководствующегося в своих делах этикой любви. Главным моральным принципом такого человека станет правило: «Поступай так, чтобы благо мира было целью твоего поступка, но никогда не личный интерес». Или: «Будь бескорыстен – действуй по любви».

По сути, в этике космического сознания осуществляется инверсия в принципах бытия и человека, и универсума. Если ранее сущее развивалось по антропному принципу, то с превращением человека в космогенный фактор антропная деятельность определяется уже идеалом универсальной целостности сущего, благом мира. Так преодолевается фатальный разрыв между антропным и природным мирами. И совершает этот прорыв человек добровольным деянием, не мотивированным ничем, кроме любви.

О.В.Кирьязев, старший преподаватель Института искусств и информационных технологий (г. Зеленоград);

legat1304@yandex.ru