Дельфис

Петербург — редкий в мировой истории великий город, который имеет совершенно точную дату основания. Более того, нам известен, так сказать, момент его «зачатия» — 2 мая 1703 г., когда был решён вопрос о строительстве на Заячьем острове будущей Петропавловской крепости, рядом с которой начали возводить дома и землянки. Так возник Петербург.

Но тогда, весной и летом 1703 г., ни солдаты, ни согнанные из окрестностей крестьяне, ни привезённые из России первые каторжники (среди них было много пленных турок) не знали, что все они уже стали петербуржцами. Может быть, об этом точно знал только один человек — сам Пётр Великий. Ему исполнился 31 год, когда он впервые приехал на берега Невы. По тем временам царь был не так уж молод, а главное — успел многое в жизни повидать. Словом, казалось, что его нельзя уже ничем удивить или поразить. Но, сойдя на берег будущей Петроградской стороны в тот майский день 1703 года, он пришёл в неизъяснимое восхищение и тотчас приказал рубить на берегу реки дом. Так, нежданно-негаданно для себя, приближённых и всей России царь Пётр нашёл здесь родину, уголок, навсегда привязался к этому месту, заложил здесь город, столицу империи, изменил свою и... нашу судьбу.

^{Зимний дворец}

Известно, что его восторги первоначальным городом были преувеличены. Вопреки реальности, он называл в своих письмах этот городок на французский манер «Парадиз» (рай) и был готов отдать упрямому Карлу XII Новгород, Псков за этот бесплодный клочок земли в устье Невы. Здравый смысл всё-таки должен был подсказать Петру, что цена слишком велика. И потом: зачем же столицу — сердце страны, переносить на опасный пограничный рубеж, да ещё на берег Невы, этого до поры спящего водяного Везувия? Словом, как писал Н.М.Карамзин, Петербург — «блестящая ошибка Петра».

Но может быть и не ошибка? Здесь, в этом месте для Петра сосредоточилось многое: желание изменить свою собственную неудачную жизнь, оторваться от ненавистной московской «старины», построить Новый Амстердам, быть поближе к западному миру, который ему был всегда желаннее России.

Закипела стройка. Пётр оставался державным романтиком. Он не жалел для осуществления своей мечты ни себя, ни денег, ни людей. С ними, по давней традиции России, он никогда не считался, гробя на непосильных работах десятки тысяч. Только раз как-то раздражённо написал кому-то из администраторов: «Что это у тебя по улицам мёртвые валяются! Непорядок!». Зато город на человеческих дрожжах рос быстро, уже через десять лет у него было собственное, непривычное для России «лицо».

Царь хотел переделать в своём парадизе всё заново: жильё, людей, даже природу. Разбив Летний сад, он не мог ждать, когда в нём вырастут деревья — не было времени! Поэтому туда везли из России тысячи взрослых лип и каштанов, вырытых глубокой зимой. Весной они просыпались уже на новом месте. Неважно, что тысячи из них вымирали, зато сотни цвели! Известно, что Пётр пытался сажать в Петербурге виноград, хлопчатник, лавр. И это здесь, в том поясе, который ботаники считают южной подзоной тайги, на том месте, где были видны сполохи северного сияния! И всё же, несмотря на огромные потери, он победил и людей, и природу! Липы, каштаны, персидская сирень, согретые каменным теплом города, беспечно цветут теперь каждое лето, как будто цвели здесь всегда.

Несомненно, основание Петербурга стало победой Петра прежде всего над Россией, её прошлым и будущим, переводом некоей «исторической стрелки» на новый путь с того, по которому Россия шла раньше, в XVII веке. Перспективы этого «старого» направления движения России для нас уже неясны или, может быть, существуют только в параллельном мире.

С самого начала Петербург занял особое место в жизни России. Уже невозможно её представить без «петербургского периода». По своему происхождению, развитию, месту расположения, статусу, внешнему виду Петербург сразу же стал отличаться от других русских городов. В их семье он казался чужим, порождал ощущения инородности, враждебности, холодности. Вместе с тем, никогда нельзя было сказать, что это нерусский город. Двойственность Петербурга составляла одну из характернейших его черт, она образовывала неповторимую игру, «перетекание» смыслов, тонов, оттенков, которые, в свою очередь, создавали своеобразную мифологию Петербурга, лепили необычайный образ «полуночного града».

Почти сразу же Петербург приобрёл новые, непривычные для русских городов внешние черты, которые стали потом знаковыми, модными и обязательными для других городов России, говорим ли мы о системе планировки и застройки его архитектурного пространства или о стиле и образе жизни петербуржца, петербургском русском языке. Голландское барокко сменилось пышным итальянским, на смену которому почти на сто лет пришли три разновидности так называемого классицизма, а потом и другие стили. И все они в городе соседствовали, сосуществовали, боролись и в то же время сплавлялись в нечто единое, грандиозное. Так из нестройного, какофонического шума оркестра перед концертом потом возникает чудесная мелодия. Этой мелодией в Петербурге стали ансамбли, почти невозможные в традиционных средневековых городах Европы и России. Ансамбли эти, как задуманные архитекторами, так и возникшие случайно, разнообразны и, одновременно, они входят в единый, общий «оркестр» нынешнего старого Петербурга. И здесь мы видим русско-нерусскую двойственность города на Неве. Здания барокко и классицизма стоят по всей Европе, но они возникли, как правило, в рамках традиционной застройки. Здесь же, в Петербурге, городские дворцы стояли как загородные, барочные и классические чудища, превосходившие по масштабам свои западные аналоги и образцы, вырастали привольно, широко, с трудом удерживая требуемые стилем пропорции, будь то здание Двенадцати коллегий или Адмиралтейство.

На них видны все черты петербургской двойственности: известно, что здание Двенадцати коллегий при всём его голландско-итальянском внешнем виде было построено по плану приказов, какие были тогда в Московском кремле. Характерные для Северной Европы серые шпили с флюгерами, здесь, в Петербурге, стали позолоченными, как купола русских церквей (как у Высоцкого: «На Руси купола кроют золотом, чтобы чаще Господь замечал»). И таких необычайных мутантов двух и более культур в городе немало, взять хотя бы итало-московские храмы Растрелли.

^{Ж.-М.Натье. Портрет Петра}

^{1717 г.}

Переломными для истории города стали годы после смерти Петра Великого. В 1728 г. император Пётр II переехал в Москву. Петербург обезлюдел, столица вернулась в Москву — «место нагретое, центральное, окруженное... имениями» (С.М. Соловьёв). И тут, в это переломное время, выяснилась одна важнейшая черта Петербурга, его «родовое пятно».

С отъездом императора и двора стало ясно, что Петербург может существовать только как столица, как императорская резиденция. Иначе он гаснет, теряет блеск, становится провинциальным, пустынным и как будто покрывается пылью.

Он был рождён имперской стать столицей.

В нём этим смыслом всё озарено.

И он с иною ролью примириться

Не может

                И не сможет всё равно...

Н.Коржавин

В первые послепетровские годы жизнь города продолжалась по инерции. Но одна мысль не покидает меня. Здесь перед нами лежит развилка альтернативной истории, пресловутая точка бифуркации. Император Петр II умер в 1730 году 14-ти лет от роду, а ведь он мог жить и жить, править, как его современник, Людовик XV, лет шестьдесят. Он женился бы на княжне Екатерине Долгорукой, окружённый её старомосковскими родственниками, устроился в Москве навсегда. А что бы было тогда с Петербургом? Как бы развивался его альтернативный путь? Думаю, Петербург не умер бы, не исчез бы, как исчез в песках египетский Ахетатон — столица фараона-реформатора Эхнатона.

Мы знаем, что церковное здание живёт и дышит теплом маленьких свечек и прихожан, а без этого непременно гибнет и разрушается, несмотря на системы отопления. Так и город существует и живёт людьми, их суетой. Унылые проспекты и линии скучны и мертвы только на плане, а на самом деле их наполняет жизнь людей, как кровь наполняет сосуды живого существа. Это «линии жизни» (А. Белый). Петербург продолжал существовать теплом и жизнью своих горожан, и это могло длиться очень долго.

После отъезда двора Петербург не покинули иностранные специалисты, они, нанятые ещё Петром, честно отрабатывали свои контракты. А работали они хорошо — плохих специалистов Пётр не брал. Да разве только иностранцы знали и любили своё дело! В Петербурге во множестве жили новые русские люди (не будем воспринимать это словосочетание иронично!), талантливые и работящие, честные и верные своему предназначению. Это были «птенцы» опустевшего гнезда Петрова. Он их уже «поставил на крыло», дал им, как написали бы в советское время, «путёвку в жизнь». Это было совершенно новое поколение русских моряков, инженеров, мастеров и художников, родившихся в самом начале петровских реформ и уже вдохнувших воздух западной цивилизации. Многие из них учились за границей, но остались русскими, вернулись в Россию, и Петербург стал их домом. Они хорошо понимали значение Петра в своей жизни и жизни страны. Они искренне, не «послюня глаза», скорбели о кончине государя, свято чтили его память. Один из них, русский резидент в Стамбуле, Иван Неплюев нашёл самые точные слова о Петре: «Он научил узнавать, что и мы люди, одним словом, на что в России не взгляни, всё его началом имеет, и что бы впредь не делалось, от сего источника черпать будут».

Длинен ряд этих «птенцов». Для них уже не было другой жизни, кроме жизни в Петербурге — городе их прижизненной и посмертной славы. Впрочем, город жил теплом и других людей. Их, как и всегда, было большинство. Одни невольные петербуржцы рады были бы уехать из этого гнилого места, да не могли, другим некуда было возвращаться. С тех пор как их согнали с родного места и переселили в Питер, прошла целая вечность, и на родине остались только руины, да могилы. Наконец, третьи не могли сдвинуться из-за внутренней, присущей многим людям лени, из-за боязни испытаний, неизбежных трудностей и расходов, да и какой смысл в переездах? Хорошо там, где нас нет!

Всё так! Но мы-то знаем, что люди, их мнения, мысли и чувства — не самое важное в России, власть в ней куда важнее. А в это время город как раз и лишился её. Поэтому я думаю, что без императорской короны Петербург жил и развивался бы как крупный, промышленный и портовый, но всё-таки провинциальный центр. И сейчас бы мы перечисляли его в одном ряду с достойными провинциальными городами России и Украины, основанными в XVIII веке: Петрозаводском, Таганрогом, Оренбургом, Екатеринбургом, Екатеринославом, Херсоном, Омском, Пермью, Симферополем, Одессой. Мы бы сейчас гордились, что у нас есть областная филармония, «недурной городской сад», известный в столице драмтеатр. Мы бы писали, что к 300-летию Петербурга на главной площади им. В.И. Ленина поставят новый конный памятник основателю города Петру Великому работы Зураба Церетели и что, наконец, реставраторы восстановили в заброшенном Петергофе уже второй фонтан! А о «блистательном Петербурге», о его позднейшей необыкновенной судьбе мы бы даже и не подозревали...

Этой неизбежной провинциальной судьбы Петербургу удалось избежать благодаря одной малосимпатичной женщине — императрице Анне Иоанновне или, лучше сказать, случайности. Гонимая страхом за своё политическое будущее и безопасность после дворянской революции 1730 г., Анна (как и раньше Пётр) уехала, точнее бежала из Москвы в Петербург. Так ещё на 186 лет Петербург снова стал столицей, резиденцией, «фасадом» империи...

И это решило всё. Блеск императорской короны стал для города светом солнца, несущим жизнь. С той поры «имперскость» стала важнейшей чертой, особенностью Петербурга. Она проявлялась во многом. В архитектуре, витринности, официозной торжественности и непривычной для остальной России прямолинейности и чистоте городских улиц. Созданные ансамбли петербургских площадей казались французскому путешественнику Кюстину, привыкшему к тесному архитектурному уюту Парижа, пустырями, окружёнными редкими строениями. Но для русского человека эти ансамбли площадей, величие всей городской акватории Невы — архитектурный символ Российской империи с её огромными пространствами. Необыкновенно символично то, что царское жилище стояло на левом, материковом берегу, у самой Невы. Именно с этой точки, от гранитной кромки Дворцовой набережной непрерывно, на десять тысяч вёрст, на месяцы и даже годы пути, до самой набережной залива Золотой Рог во Владивостоке, одним сплошным, неразрывным, сухопутным пространством тянулась Российская империя — самая большая в мире.

Петербург был одновременно и военным мемориалом, городом-памятником преимущественно имперских побед, он был истинной военной столицей. Без зданий Марса Петербург был бы пустыней. Не случайно, первые воинские памятники Румянцеву и Суворову были типично имперскими, римскими символами, оба этих полководца (как кстати и «назначенный» недавно святым адмирал Ушаков) никогда ни единой капли своей крови не пролили при защите Отечества, а добывали свою славу вдали от России: в Турции, Италии, Польше, Швейцарии, на Средиземном море.

То, что город был резиденцией одной из великих империй нового времени серьёзнейшим образом сказалось и на его экономическом развитии. Его экономика удовлетворяла преимущественно военные, военно-морские нужды, а также потребности императорского двора. Да и в дальнейшем эта ориентация сохранялась. Неслучайно поэтому петербургские (а позже отчасти ленинградские товары) были (или казались) эталонными, лучшими, произведёнными «лучшими поставщиками императорского двора».

С годами стали заметны ещё увиденные Петром экономические преимущества Петербурга как внешнеторгового порта на путях Запад-Россия, Запад-Восток. Он стоял на самом берегу общего для Европы Балтийского моря. И это давало ему несомненные преимущества. Сотни кораблей входили в Неву, к концу XVIII века стали появляться суда из Северо-Американских Соединённых Штатов. Некоторые шкиперы из Бостона, Салема, Рок-порта и других городов Массачусетса и Нью-Хемпшира сделали торговлю с Россией своим основным промыслом, называли свои корабли «С.-Петербург», «Нева» и т.д. Они везли в Америку из Петербурга множество разных товаров, в том числе и гусиные перья. Это позволяет историкам в шутку предполагать, что Декларация независимости США в 1776 г. была подписана перьями русских гусей.

С середины XVIII века факт существования Петербурга изменил прежде глухую Северо-Западную окраину России. Город, как магнит, который притягивает железную крошку, тянул к себе окрестные губернии, поворачивал в свою сторону торговые пути, впитывал в себя потоки товаров и людей, он стал полнокровным и динамичным центром.

Уже с первых лет своего существования Петербург развивался как космополитичный центр, совершенно непохожий на русские города, в которых иностранцы жили в гетто. Здесь же, на краю расселения великорусской народности, на границе с угро-финским миром, было всё иначе. Здесь нуждались в иностранцах, их не притесняли за веру, иноверческие храмы строились не по предместьям, а прямо на Невском проспекте!

Уже в XVIII веке в Петербурге возник удивительный космополитический климат, сплав высокой и бытовой культуры, смесь лиц, наций, культур. На улицах была слышна речь разных народов. Одни ехали сюда «на ловлю счастья и чинов» и, заработав длинный рубль или разорившись дотла, с проклятьем покидали «дикую русскую столицу». Другие, окончив работу по контракту, продлевали его ещё на несколько лет, потом ещё и ещё. Они женились здесь на русских женщинах, крестились в православную веру, у них рождались дети — полунемцы, полурусские, словом петербуржские Карлы Иванычи, Петры Францевичи.

Крайне важно, что сама жизнь в Петербурге не была для них родом вергилиевой ссылки, формой прозябания. Петербург был воротами в неизвестное. Здесь открывался простор для дела, здесь можно было быстро разбогатеть, сделать карьеру, испытать приключения. Здесь была научная терра инкогнита. Если бы не Петербургская академия, писал гениальный математик Леонард Эйлер, «я бы так и остался до седых волос кропателем» в каком- нибудь захолустном немецком университете. Иностранцы быстро привыкали к этому городу, к этому народу. Они «заболевали Россией», на них как-то незаметно распространялось необъяснимое словами её обаяние, совсем неласковой Родины-матери даже для своих кровных детей. Непонятно, в чём секрет этого обаяния: в преодолённом ли страхе перед этим чудовищем, в остроте ощущения русской жизни «бездны на краю», а может быть в гениальной русской литературе, в ещё неоконченной русской истории... А может, в чудесных русских женщинах, в звуках русской речи или в русских песнях, в особом русском застолье? Камер-юнкер Голштинского герцога Берхгольц, живший в Петербурге ещё при Петре I, писал в дневнике, что он с приятелями-немцами часто уединялся за шнапсом, и они вместе пели... русские песни. Эту живописную картину можно дополнить: Берхгольц латинскими буквами написал первые строчки одной из песен: «Стопочкой по столику, стук-стук-стук!».

Империи всегда космополитичны, и это самым благоприятным образом сказывается на внешнем облике, образе жизни их столиц. Духом космополитизма имперский Петербург задышал полной грудью почти сразу же. И потом, в годы советского изоляционизма, сколько бы его ни вытравливали, этот дух стойко держался в порах города, в его памяти, в оставшихся петербуржцах, он упрямо проступал в замазанных названиях и именах на его фасадах. Каждый из нас помнит, как в советское время, несмотря ни на что, в Соляном переулке сверкало нам сверху золото имени барона Штиглица или аптекаря Пеля на 6-й линии.

И опять же, как и во всём другом, Петербург был городом русского народа, трагедия которого проходила и здесь, хотя и «на фоне европейских декораций» (А.М. Городницкий). «Петербург, — пишет французский дипломат Сегюр времён Екатерины II, — представляет уму двойственное зрелище: здесь в одно время встречаешь просвещение и варварство, следы X и XVIII веков, Азию и Европу, скифов и европейцев, блестящее гордое дворянство и невежественную толпу. С одной стороны, модные наряды, богатые одежды, роскошные пиры, великолепные торжества, зрелища, подобные тем, которые увеселяют избранное общество Парижа и Лондона, с другой — купцы в азиатских одеждах, извозчики, слуги и мужики в овчинных тулупах, с длинными бородами, с меховыми шапками и рукавицами и иногда с топорами, заткнутыми за ременными поясами. Эта одежда, шерстяная обувь и род грубого котурна на ногах напоминали скифов, даков, роксолан и готов.... Но когда эти люди на барках или на возах поют свои мелодичные, хотя и однообразно грустные песни, сразу вспоминается, что это уже не древние свободные скифы, а москвитяне, потерявшие гордость под гнётом татар и русских бояр, которым, однако, не удалось истребить прежнюю мощь и врождённую отвагу этого народа».

Значение Петербурга для России велико ещё и потому, что здесь получила развитие мощная интеллектуальная, творческая элита России нового времени.

Не тем уж местом ты, Петрополь, ныне зрим,

Где прежде жили финны,

На сих брегах поставлен Древний Рим

И древние Афины,

Тут словесные науки днесь цветут.

Так воспевал А.П. Сумароков этот очевидный для всех факт уже во времена Елизаветы Петровны. Много обстоятельств благоприятствовало становлению культурного феномена Петербурга.

Почти с самого начала здесь возник особый культурный климат, не только отчётливо космополитичный, но, что важно, сугубо светский, без примеси русской традиционной церковной культуры. Путешественники замечали, что город, догнавший к концу XVIII века по числу жителей Москву, имел в десятки раз меньше церквей, чем Москва, и всего лишь один монастырь, а монаха или священника увидеть на шумных улицах столицы было так же трудно, как заморского негра.

Статус административной, военной и военно-морской столицы делал неизбежным сосредоточение на ограниченном пространстве самых разных, в том числе весьма образованных специалистов, с широким кругом духовных потребностей, со связями по всему миру. К тому же, почти сразу же город стал крупнейшим центром образования. Уже в XVIII веке ближние к Неве линии Васильевского острова напоминали Оксфорд или Кембридж. Кроме кадетов Сухопутного и Морского корпусов, здесь можно было увидеть учеников и студентов Академии художеств, гимназии и университета Академии наук, здесь встречались студенты Горного училища с 22-й линии, Учительской семинарии с 6-й линии, ученики Благовещенской и Андреевской школ с Большого проспекта, а также учащиеся частных учебных заведений. Неслучайно именно в этом месте обитания тогдашней петербургской интеллигенции был открыт Петербургский университет, а потом гимназия Мая, Бестужевские курсы и т.д. Так возникла питательная среда новой русской культуры и науки.

Но всё же и этого было мало для будущего культурного феномена «блистательного Петербурга». Для русской науки и искусства (по крайней мере до середины XIX века) важнейшим фактором развития стала императорская столичность. Недаром все основные, структурообразующие институты культуры и искусства носили гриф «Императорский» (академии, театры, научные, просветительские, благотворительные общества). В стране, где не было раньше университетских традиций, просвещённых феодалов и купцов спонсоров, наука и искусство могли развиваться только при поддержке государства. С неизбежностью это вело к зависимости деятелей культуры от бюрократии, от вкусов Двора и самодержца. Это, в свою очередь, приводило к сервильности культуры, рутине и застою. Но все эти и другие недостатки имперской культуры и науки XVIII-XIX вв. с лихвой окупались блестящими успехами учёных и художников. Не будем забывать, что в большинстве своём самодержцы были людьми образованными, со вкусом, а их дворцы стали подлинными музеями, где скапливались шедевры со всей Европы. Рой первоклассных художников и мастеров был всегда готов выполнить любой заказ Двора и подражавшей ему знати. Во многом благодаря интенсивной культурной жизни Двора, в атмосфере императорского Петербурга сформировались оригинальные культурные традиции и навыки. Более того, достижения имперской культуры стали во второй половине Х1Х-начале XX вв. основой для развития самых разнородных и независимых от власти культурных и художественных инициатив, идёт ли речь о частных учебных заведениях или независимых журналах, творческих объединениях или театральных труппах. Потом эти все явления культуры слились в целостный культурный поток Серебряного века русской культуры. При этом борьба академических и неакадемических течений в науке, искусстве и культуре не была уничтожающе враждебной (судьба Репина и других тому пример), а оказалась благотворна, полезна для России. Изначально созданные в рамках государства и ведомства Двора научные и художественные учреждения достаточно органично вошли в общий контекст русской культуры новейшего времени, причём долгое время традиции академической школы в любой отрасли знаний и навыков сохраняли своё влияние, оставались эталоном добросовестности, профессионализма, научной порядочности, формировали в стране устойчивые представления (а также мифы) об особой петербургской (ленинградской) интеллигенции. Эманация этой петербургской субкультуры волнами расходилась по всей Российской империи, формируя в целом русскую национальную культуру, которая уже была немыслима без Петербурга, города каприза царя Петра.

г. Санкт-Петербург