Дельфис

Последние вопросы своего бытия человек адресует религии, а последние вопросы своего рационального знания — науке. Но истина одна, хотя и не однозначна. Возникает проблема соотношения религии и науки. Эта проблема связана с проблемой природы самого человека. Человека можно рассматривать как животное, сменившее проекцию природы на своё тело активным проектированием природных предметов и стихий друг на друга. Это выключение из природы и из животного состояния сопровождалось теоретическим удвоением внешней реальности: в возникшем виртуальном мире слов человек соединял понятия сообразно их реалиям. Из развивающихся понятий выросла человеческая наука.

Но человек способен выключиться из природы только в своём воображении (претендующем на автономию и даже на преобладание). Из неизбывности единого и уникально-единичного реального бытия реального человека, из несводимости практического бытия человека к его теоретическому мышлению, из нерасчленяемого корня человеческого самоощущения-в-мире и выросла человеческая религия. Она ближе к Воле, чем к Уму; к священнобезмолвию, чем к многоглаголанию; к молитве, чем к суждению; к Тайне, чем к Мировому уравнению будущей единой теории физических взаимодействий.

Научное познание невозможно без сведения многого к единому. Религия невозможна без опоры на единостъ единого, мистически осуществляющегося в видимом многообразии (даже христианская живоначальная Троица есть триипостасный образ единого Бога).

Многое получается раздвоением (дихотомией, бифуркацией), размножением единого. Будущее принципиально непредсказуемо (в его деталях) именно из-за разветвления его путей. Наука благодаря своей теоретической виртуальности исследует всё пространство путей как единый объект, втягивая внутрь себя все свои различия. Но реальный человек проходит свой один-единственный путь,

один из ряда возможных. И смысловой стержень его пути — не только научное «И», но и религиозное «ИЛИ» (серьёзность выбора «ИЛИ — ИЛИ», AUT — AUT, наличествует и в христианстве, и в экзистенциализме Киркегора¹ и т. д.). И религиозная единичность праведного пути выливается в неединичность религиозных догматов, не сводимых друг к другу религий.

Христианство и наука находятся в положении и противостояния, и встречи. Что может быть общего у них? «Что общего у Афин и Иерусалима?» (Тертуллиан. О неправомочности еретиков, гл.7). Средоточием православной духовности является монашество, а средоточием монашества — исихазм, молитвенная практика внутренней духовной работы. Средоточием же науки являются эксперимент и систематическая рефлексия — с её ужасающей душу потенциально всеобщей релятивизацией² (Аверинцев С.С. Риторика и истоки европейской литературной традиции. М., 1996. С.9). Ум человека смотрит не в себя, а вовне себя, во многое вне себя. Христианство и науку можно уподобить персонажам поэта Архилоха: «Лис знает много вещей, а ёж знает только одну великую вещь».

Согласно М.Хайдеггеру³, «науки никогда не в состоянии средствами своей теории и приёмами теории представить самих себя в качестве наук» (Время и бытие. М.: Республика, 1993. С.250). Добываемая наукой истина не только открывает, но и скрывает сущее, превращая абсолютную рационализацию в утопию. Истина есть сопряжённость рационального знания и тайны, к которым тяготеют наука и религия как два полюса двуединой реальности. Человек — словно огонь несовмещающегося совмещения этих противоположных ориентации единой реальности.

Конечно, помимо Церкви мистической есть Церковь социальная с фидеистическим⁴ рационализмом некоторых её иерархов. Но этот рационализм, сменивший подвижничество первых христиан и отцов Церкви, враждебен и духу научности, и религиозному переживанию тайны (Аверинцев С.С. Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1997, С.104).

Какие асимптотические предельные образы возникают при движении по пути веры и рассудка? Вот как видит мир победившего добра греческий теолог Псевдо-Ареопагит: «Красота боголепная, неразложимая, благая, таинственноначальная совершенно не терпит смешения ни с каким неподобием; и всё же она способна уделять каждому по достоинству его некую долю света... свет же оный незрим по причине чрезмерной ясности и недосягаем по причине преизбытка сверхсущностного светолития, и во мрак сей вступает всякий, кто сподобился познавать и лицезреть Бога именно через не-видение и не-познавание, и воистину возвышается над видением и познаванием, одно то зная, что Бог — во всём чувственном и во всём мысленном» (там же, с.145).

А вот как видит мир с позиций нигилизма Ницше: «Бог умер». По словам Хайдеггера (Время и бытие. С.42), «явление Нового времени — обезбожение. Это выражение не означает простого изгнания богов, грубого атеизма. Обезбожение — двоякий процесс, когда, с одной стороны, картина мира расхристианизируется, поскольку вводится основание мира в качестве бесконечного, безусловного, абсолютного, а с другой — христиане перетолковывают своё христианство в мировоззрение и таким образом сообразуются с Новым временем. Обезбоженностъ есть состояние принципиальной нерешённости относительно Бога и богов, в её укоренении христианам принадлежит главная роль. Но обезбоженность настолько не исключает религиозности, что, наоборот, благодаря ей отношение к богам впервые только и превращается в религиозное переживание. Если до такого дошло дело, то боги улетучились. Возникшая пустота заменяется историческим и психологическим исследованием мифа». Вот такая диалектика: рефлексия о Боге колеблет веру — подобно тому, как появление онтологии (учения о сущем) означает, что само бытие человека становится проблематичным. «"Бог мёртв" — таков девиз века, а также отправной пункт философской и научной рефлексии. Мы убили Бога в два этапа. Вначале, выдворив его за пределы мира и человеческих поступков, лишив атрибутов и могущества, которые позволяют ему обнаруживать своё присутствие и свою власть. Он царит вечно, но больше не правит. Затем, лишив Его существования как такового, для того, чтобы господствовать над миром и вести дела по своему усмотрению» (Московичи С. Машина, творящая богов. М., КСП+2, 1998. С.66). А что касается религии, то, по словам Э.Дюркгейма⁵ (там же, с.64), «религиозная форма — лишь чувство, которое общность внушает своим членам, но спроектированное вне сознаний, которые его испытывают, и объективированное. Чтобы объективироваться, оно фиксируется на объекте, который становится священным».

Таков итог европейского техноцентризма, идущего от греков. «Вся мысль египтян, вавилонян и иудеев в своих предельных достижениях не философия, ибо предмет этой мысли не "бытие", а жизнь, не "сущность", а существование, и оперирует она не "категориями", а нерасчленёнными символами человеческого самоощущения-в-мире, всем своим складом, исключая технико-методическую "правильность" собственно философии. В отличие от них греки, если позволительно так выразиться, извлекли из жизненного потока явлений неподвижно- самотождественную "сущность" (будь то "вода" Фалеса или "число" Пифагора, "атом" Демокрита или "идея" Платона) и начали с этой сущностью интеллектуально манипулировать, положив тем самым начало философии. Они высвободили для автономного бытия теоретическое мышление, которое, разумеется, существовало до них, но, так сказать, в химически связанном виде, всегда внутри чего-то иного. В их руках оно впервые превратилось из мышления-в-мире в мышление-о-мире. Но совершенно аналогичную операцию они проделали со словом, изъяв его из житейского и сакрального обихода» (Аверинцев С.С. Риторика и истоки европейской литературной традиции. М., 1996. С.15, 17).

Итак, противостояние западного техноцентризма и восточного культуроцентризма, к которому тяготеет православная Россия, весьма серьёзно, не одолимо либералистским индифферентизмом экуменизма и т.п. Чтобы быть чем-то для остального мира, Россия должна откристаллизоваться, стать чем-то для себя самой. Стратегическая же далёкая перспектива — взаимооплодотворение западного техноцентризма и восточного культуроцентризма: именно так происходит обновление, самокоррекция (биологического и цивилизационного, культурного) наследственного кода этноса, альтернатива которому — вырождение, гибель. Человечество — единая семья этносов, не совместимая с «духовным безбрачием», с отсутствием встречи разошедшихся жизненных начал. У православия будут наследники, без которых нет полноценного человека и человечества.

Сама христианская церковность в своё время явилась результатом западно-восточного синтеза, встречи западных Афин и Рима с восточным Иерусалимом, соединения начал полиса-государства и священства.

^{М.В.Нестеров. Философы. 1917}

Сама европейская наука появилась как результат оплодотворения эмпирического богатства счётных приёмов египетских геометров-землемеров греческим искусством слова, выработанным в человеческих отношениях. Появились доказательства , аксиомы, трактующие не существующие идеальные объекты (точки, линии и т.д.) как существующие. Как нет науки без физически не существующих теоретических объектов, так нет и нравственного человека без физически не существующего Бога. Творец не присутствует физически в своём творении, план Его бытия иной. По словам Фомы Брадвардина (XIV век), «может существовать пустота без тела, но никоим образом не может быть пустоты без Бога».

Языческий Космос имел собственную меру и был конечен. Христианский Космос получил меру от Бога, и актуальная бесконечность, не допускаемая Аристотелем, есть непременный атрибут Бога, который Он способен превратить в атрибут со- творённого им мира. Теологическое понятие Божественной бесконечности в соединении с геометрическим понятием пространственной бесконечности рождает «воображаемое допущение» реальности пронизанного пустотой пространственно бесконечного мира. Если греки ставили конечное (определённое) выше бесконечного (бесформенного), то христианская теология на первое место поставила бесконечность. Главная религиозная проблема спасения, обожения человека, трансцендирования смерти есть, по сути, тоже проблема бесконечности.

Секуляризация (освобождение от церковного влияния) теологической бесконечности продвинута Николаем Кузанским, отождествившим единое и бесконечное в своём известном учении о максимуме и минимуме: «Абсолютный максимум единственен, потому что он — всё... так как ничто ему не противостоит, то с ним в то же время совпадает минимум». Пифагорейская оппозиция «единое — беспредельное» снята, от Бога идёт идея Абсолюта, не нуждающегося в своей противоположности. Джордано Бруно, в отличие от Фомы Аквинского, приписал теологический атрибут бесконечности природному миру и тем подорвал различие Бога и мира. Бесконечность способна релятивизировать (представить относительной) всякую данность. Если, например, соединить тезис Аристотеля «материя есть возможность» с тезисом Николая Кузанского «Бог есть абсолютная возможность», то можно прийти к еретической мысли о взаимной сопричастности Бога и материи. Согласно Джордано Бруно, «хотя, спускаясь по... лестнице природы, мы обнаруживаем двойную субстанцию — одну духовную, другую телесную, но в последнем счёте та и другая сводятся к одному бытию и одному корню». Здесь разрушается античный дуализм, противостояние духовного и телесного начал, воспринятый и христианской теологией (например, грех — духовная вещь, созданная дьяволом). Далее, по словам Бруно, «Божественное превосходство несравненно лучше представляется в бесчисленных индивидуумах, чем в тех, которые исчислимы и конечны». Эти бесчисленные индивидуумы образуют бесчисленные новые миры, свидетельствуя о бесконечном благе деятельного начала, Творца.

Католическая теология делала акцент то на интуицию (августинианство, тяготеющее к Платону), то на рассудок и здравый смысл (томизм, тяготеющий к Аристотелю). Победил томизм, и подавляющее большинство учёных средневековья могло бы сказать: учение Аристотеля всесильно, ибо оно верно. Этому (идущему от греков) противопоставлению сущности (эссенции) существованию (экзистенции) противилось православие, черпавшее вдохновение в самом опыте пронизанной верой живой жизни отцов Церкви. Для богословского обоснования этой интуиции православие взяло учение византийского богослова Григория Паламы (1296—1359), развившего учение Аристотеля о различии сущности Бога и Его энергий, самовыявлений, которые, в отличие от сущности, доступны человеку. Многократным повторением молитвы Иисусовой аскет-исихаст достигает экстаза, и в этом состоянии созерцания, священнобезмолвия он непосредственно воспринимает идущий от Бога несотворённый невещественный Фаворский свет.

Русский религиозный философ Георгий Флоровский (1893—1979) развил учение православного энергетизма (альтернативное католическому эссенциализму), предложив идею неопатристического синтеза, идею постоянного обновления живой связи с истоком — с учением греческих отцов Церкви. Если западноевропейский рационализм двинулся от истоков христианства к язычеству Платона, то русская религиозная мысль, по Лосеву, «представляет собой ту непрекращающуюся борьбу между западноевропейским абстрактным гatio и восточно-христианским, богочеловеческим Логосом и является беспрестанным, постоянно поднимающимся на новую ступень постижением иррациональных и тайных глубин космоса конкретным и живым разумом» (Введенский А.И., Лосев А.Ф., Радлов Э.Л., Шпет Г.Г. Очерки истории русской философии. Свердловск, 1991. С.73). Согласно Флоровскому, человек способен достигать бессмертия и соединяться с Богом путём «синергии», соработничества своей свободной воли с Божией благодатью, которая снисходит на человека по инициативе Бога. При этом открытому обновлению тварному бытию может соответствовать лишь «теология динамической недовершённости» (Русская философия. Малый энциклопедический словарь. М.: Наука, 1995, С.561).

Обнаруженная христианством бесконечность взорвала античный мир и стала секуляризоваться, превращаться в атрибут самой природы, физической картины мира Нового времени. Заметим, что античная «фюсис» принципиально иная, чем «натура», природа Нового времени (Ахутин А.В. Понятие «природы» в античности и в Новое время. М.: Наука, 1988).

Наука о природе — физика. Её теоретический фундамент — математика. Физика начинается с эксперимента, с соединения понятия (результата практической работы мысли) с реальным природным предметом. Физический уровень причинно- следственных связей кристаллизуется в уровень замкнутых в себе эйдосов, в уровень математики, извлекающей бестелесные геометрические, аналитические и прочие идеи из причинно-следственных сцеплений. Ещё глубже, чем уровень эйдосов, расположен уровень бытия вещей как такового (Аверинцев С. С. Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1997. С.47). Здесь созерцающий ум достигает границы научного подхода и соприкасается со сферой трансцендентного, иррационального.

К.Вейерштрасс, известный математик XIX века, справедливо назвал математику наукой о бесконечности. Действительно, давайте возьмём натуральный ряд чисел (абстракция счёта, бесконечный дискретный «луч» чисел без циклов и ветвлений).

Дважды бесконечная пара целых чисел вида (pn,qn) образует единственную дробь p/q). Бесконечное множество дробей, квадрат которых меньше двух, образует одно иррациональное число, меру диагонали единичного квадрата. Бесконечное множество рациональных и иррациональных чисел образует числовую прямую. Бесконечное произведение числовых прямых образует пространство непрерывных функций. Пространство отображений пространств функций есть пространство операторов.

Для Пифагора мир есть число. Для классической физики от Галилея до Эйнштейна мир есть функция. Для квантовой физики мир есть оператор. Человек видит и мыслит в терминах инвариантов, по- своему неизменных понятий. Дробь (число Пифагора) фиксирует постоянное отношение различных пар числителей и знаменателей. В хаосе звуков скрипичной струны выживают только дроби-резонансы, тоны и обертоны. В хаосе протопланетного облака выживают только околорезонансные орбиты протопланет и, затем, почти шарообразные планеты. Только внутренним слухом можно слышать эту музыкально-космическую гармонию небесных сфер. Математика стала эзотерическим искусством проникновения в тайны Космоса.

У Птолемея и Коперника небесные орбиты — круговые. Кеплер еретически продеформировал окружность в эллипс (устранив диференты и эпициклы), а Ньютон перенёс акцент с абсолютности орбит на абсолютность управляющего ими закона. Число-орбиту-ноту музыки сфер заменила функция. Универсальность тяготения и универсальность пространственно-временных характеристик соединились в общей теории относительности, превратившей ньютонову динамику в эйнштейнову кинематику искривлённого пространства-времени.

Уравнения физических полей получаются как резонансы, экстремумы в пространстве эволюции физических полей. Функция фиксирует постоянное отношение числовых пространств, оператор — постоянное отношение пространств функций. Число, функция, оператор — три уровня инвариантов, в терминах которых формулируется современная физика. При этом каждый новый уровень содержит внутри себя предыдущий (натуральное число переходит в дробь с всегда единичным знаменателем, затем — в постоянный оператор).

Первичная «фюсис» греков расщепилась на материю и форму, первичная «космология» — на физику и метафизику. При этом возник средний термин — пространство, имеющее статус физической реальности и всеобщность логической категории. Античный Космос — пространственная структура, христианский Олам — поток становления во времени. Герман Минковский в 1907 году превратил пространство и время в «тени» четырёхмерного мира событий. Современная физика превращается в физику вакуума, в котором материя есть «возбуждённая геометрия», динамичная микротопология этого вакуума, понимаемого как результат самоорганизации сложной системы вакуумных подсистем. Пространство- время как мост между геометрией и материей втягивает свои берега в себя, стремится превратиться (в будущей единой теории физических взаимодействий) в единую пространство-время-материю.

Физика, математика и теология, будучи тремя уровнями реальности, находятся в отношении субординации (где относимые соподчинены). Но физика стремится сменить этот порядок субординации на порядок координации (где относимые равноправны, сопоставимы на равных). Она претендует говорить кое-что о бытии как таковом, строя его от частей к целому, и она претендует «заказывать» время от времени новую математику.

В математике существует то, что можно (непротиворечиво) придумать, в физике — только то, что можно измерить (а можно ли «измерить» Бога?). Деление, например, воды имеет пределом её молекулу, получаемые далее атомы — уже не вода, а получаемые из атомов кварки и глюоны — уже не атомы. Деление пары связанных глюонами кварков предполагает вклад массы-энергии, приводящий к удвоению пары. Значит, далее либо неархимедова мера (большую величину уже нельзя получить сложением малых величин), либо нет никакой длины вообще⁶. Метрика может свестись к комбинаторной топологии больших чисел, к дискретной структуре. Фантастически быстрый рост числа возможных комбинаций элементов с ростом их числа переносит акцент интереса с экстенсивных параметров системы на интенсивные (на её «душу», эйдос).

И здесь мы шатаем фундамент самой актуальной бесконечности. Всякая математическая бесконечность есть результат бесконечного повторения конечного правила. Это бесконечное выхождение за предел («и так далее до бесконечности») не выходит за пределы самого выхождения. Однако это алгоритмическое сжатие несжимаемой истины о природе противоречит самой этой природе, заставляющей нас каждый раз менять сами правила и понятия, включая понятия пространства-времени, материи, пустоты, бытия и т.д. Неизмеримую актуальную бесконечность следует оставить математике, а в физике следует, очевидно, вернуться к сверхбольшим и сверхмалым конечным величинам.

Сформулируем здесь принцип финитизма: всякое понятие имеет конечный предел применимости. Напомним здесь, что наука — это просто развивающееся понятие.

Частным следствием нашего принципа финитизма является принцип финитизма Гильберта⁷: бесконечность нигде не реализуется в природе (Познание природы и логика. 1930). Действительно, если понятие, например, метрики для времени и пространства не имеет предела применимости, то космос может быть бесконечен в пространстве и вечен.

Принцип финитизма несовместим и с возможностью бессмертия человека (здесь или в загробной жизни). Со временем само время и пространство преображаются, как преображается и сам смысл человеческой жизни (вбирающей космос в собственное мгновение).

Истинная бесконечность не уничтожается, а, напротив, вырывается на свободу, и теперь следует ожидать непредсказуемого глубокого смыслового преображения картины мира с каждым достижением и преодолением предела применимости старого понятия: каждый уровень работы требует своих, новых практических и теоретических средств. Эта ревизия картины мира не отменит идею Абсолютного начала, но, видимо, повлияет на тип его противостояния природе, углубит интуиции теологии.

Рискнём здесь высказать следующую теологическую гипотезу: существование Бога есть Аксиома.

Вспомним, что, согласно теореме Гёделя⁸, во всякой системе существует такое утверждение, которое, как и его отрицание, есть дополнительная аксиома. Так, утверждение наличия или отсутствия множества с мощностью, промежуточной между мощностью счётного множества и мощностью континуума, даёт начало двум различным математикам. А утверждение или отрицание «пятого постулата Евклида (о параллельных прямых)» различает евклидову и неевклидову геометрии. Налицо концептуальная бифуркация.

Напомним, что аксиома — это не самоочевидная истина, но гипотеза, различающая множества по признаку несходства некоторых свойств их элементов.

Достоевский говорил о неевклидовости христианской истины. Но само христианство ограничено аксиомой христианства: Бог есть абсолютная Личность. Аксиома буддизма, например, отождествляет Абсолют с безличным всеобщим Оно. Трактовка абсолютной Личности и её свойств и связей различает христианство и ислам, католиков и православных, суннитов и шиитов и т.д. Диалектический материализм приписывает духовные свойства (возможность самопознания) самой материи, для него человек — это особенное всеобщего самой природы⁹.

В каждую эпоху господствует та или другая конкретная идеология, но внизу или на периферии всегда соприсутствуют альтернативные, еретические идеи и идеологии. И человек находится всегда, по сути, на границе (хоть не всегда это сознаёт; как говорил Бальзак, «ужасен удел человечества: всякое счастье происходит от неведения»). Для человека, по Нильсу Бору, «Великая истина есть такая истина, отрицание которой — тоже Великая истина» (Мизнер Ч., Торн К., Уилер Дж. Гравитация. Т.3. М.: Мир, 1977. С.477).

Удел человека — путь, «теология динамической недовершённости» (Г.Флоровский). Расхождение путей человека есть драма, но эта драма диалектического расщепления воплощения Абсолюта есть цена обновления. Самокоррекция биологического и социокультурного наследственного кода предполагает раздвоение единого на два состояния (например, мужское и женское, любовь и вражду, веру и неверие, конфронтацию и солидарность, стяжательство и нестяжательство, аскетизм и гедонизм, деяние и созерцание, техноцентризм и культуроцентризм и т.д.), соприсутствующие нераздельно и не- слиянно, и затем их драматичное столкновение. Человек существует в силовом поле противоположных полюсов («критических точек»), кратковременное соединение которых (появление «вырожденной критической точки») есть предпосылка новой, в том числе иной поляризации (ведь рождается не андрогин, не гибрид веры и неверия, и т.д.).

Возможен ли синтез идей? Да, но только в принципе. Можно соединить инертное вещество (пассивную материю-сущность, которая подсознательно могла дать толчок оформлению католического эссенциализма) и активную энергию (которая отвечает интуиции православного энергетизма): в современной физике уже существует единая масса-энергия! Но пока что человек научился расщеплять только тяжёлые атомы (в атомной бомбе) и соединять только лёгкие атомы (в водородной бомбе). Сверхновые же звёзды сумели синтезировать те тяжёлые атомы, из которых состоим мы сами.

Демокрит разделил мир на атомы (бытие) и пустоту (небытие). Современная физика на наших глазах превращается в физику вакуума, в котором материя — характеристика его состояния, а современный космос (пространство-время-материя) есть временное состояние между двумя релятивистскими фазовыми переходами этого единого расширяющегося вакуума.

Наука сейчас настолько зрелая, что видит границы применимости своих сегодняшних «вечных» категорий. Она вводит нас в грядущее язычество, которое будет вынашивать в своём лоне новую религию, освежающую новизной в сравнении с великими мировыми религиями нашей эпохи. Новые возможности нового мировоззрения и жизне-творчества будут умеряться новыми потерями того, чего мы сегодня ещё не утратили. И путь к новому мировоззрению лежит, увы, через драму детеологизации современного мировоззрения.

Внимательный читатель увидит здесь опасность нравственного релятивизма, покушение на абсолютность Абсолютного Начала. Вспомним, однако, что Вселенная существует для нас в единственном экземпляре, и только опыт соединяет, например, реальную геометрию с одной из виртуальных теоретических геометрий. Приближающееся к осознанию своего единства человечество выстрадает своё новое мировоззрение, которое даст новое видение и сегодняшней науки, и сегодняшних мировых религий.

Религиозное откровение напоминает открытие нового светила на человеческом небосводе. Его таинственность внушает человеку: непостижимое постигается непостижением, как сказал русский религиозный философ С.Л.Франк (1877—1950). Но вот человек неудержимо сближается с новым светилом, усматривает его живые черты. Увеличение разрешающей способности постижения приводит его к новому открытию: еле заметное светлое пятно (вроде далёкого пламени свечи рядом со слепящим светом языческого Солнца) оказывается целым новым миром, открывающим новые истины и новые тайны.

Девятнадцатилетний юноша Фёдор Достоевский писал в письме своему брату: «человек есть тайна, и я хочу разгадать эту тайну, ибо хочу быть человеком». Он знал, конечно, что и Бог — тайна. Теперь мы убеждаемся, что и Космос — тайна, динамичная.

Процесс познания, постижения смысловой упорядоченности бытия оказывается как процессом истины, так и процессом тайны.