Дельфис

Гора спасения

Об истории замка Монсегюр, предшествовавшей альбигойским войнам, реальных фактов известно очень мало, особенно по сравнению с тем, что рассказывают об этом многочисленные легенды. Не слишком ясно – что вообще-то нехарактерно для феодальной Европы с её скрупулёзной юридизацией такого рода отношений – даже то, кому принадлежал он в начале XIII века. Во всяком случае, согласно инквизиционному допросу одного из предполагаемых совладельцев замка, он лежал в руинах до 1204 года, когда Раймон де Перей (а допрашивался именно он) не перестроил и не укрепил его. И начиная с того же 1204 года, как о том свидетельствуют многочисленные документы, начинается быстрое превращение Монсегюра в активный центр катаризма.

В 1208 году, то есть в год начала первого из альбигойских крестовых походов, здесь обосновывается глава катарской церкви Гийом де Кастр, а семь лет спустя, на Латеранском соборе 1215 года, Монсегюр уже настойчиво упоминается как оплот еретиков, и графа Тулузского, в конечном счёте главного владельца Монсегюра, упрекают в бездействии по отношению к этому «гнездовью». Поэтому вряд ли можно сомневаться в том, что катары во главе с де Кастром не питали особых иллюзий относительно своего будущего. Тем более что сюзереном земель, на которых располагался Монсегюр, с 1226 года уже являлся король Франции, что само по себе создавало юридическую основу для полномасштабного, проще сказать, военного вмешательства монарха в дела края. А потому решаясь на своё героическое сопротивление, защитники крепости, скорее всего, имели ввиду не столько собственное физическое спасение, сколько сбережение и передачу грядущим векам главного духовного послания своей церкви.

^{Замок Монсегюр}

Меж тем события развиваются стремительно. В 1232 году Гийом де Кастр объявляет Монсегюр «резиденцией и главой» (domicilium et caput) катарской церкви, что, естественно, усиливает приток в крепость верующих и объясняет присутствие здесь большого числа «совершенных». Количество последних растёт ещё и потому, что, по мере того как опасность сгущается, многие из простых верующих, укрывшихся в замке, выражают желание пройти через посвятительный обряд, делающий их «совершенными». Из чего не вытекало никаких привилегий, как может подумать кто-то из наших циничных современников, но следовало множество обязанностей – от соблюдения строгого устава повседневной жизни до готовности в любой момент выйти на проповедь своей веры, какому бы смертельному риску ни подвергался при этом проповедник. Ясно также, что «совершенные» по определению обречены были становиться первой жертвой крестоносцев, а они неумолимо приближались к Монсегюру, как приближалась уже и развязка всей альбигойской драмы. В марте 1241 года Раймон VII, чьё поведение в эти годы, его метания между двумя станами и очевидное стремление прежде не защитить весь край, но вернуть свои земли многие историки оценивают крайне отрицательно и, возможно, слишком сурово, поклялся Людовику IX (Святому) бороться с «врагами короля» и разрушить замок Монсегюр, как только он – вот она, одна из тех уловок, за которые многие порицают графа, – вернётся в его владения. Трудно сказать, имела ли эта тактика шансы на успех, однако реальный ход событий уже не оставлял для неё места. Всего лишь год спустя, 28 мая 1242 года, происходит событие поистине роковое: убийство в городке Авиньоне, неподалёку от Тулузы, двух инквизиторов и сопровождавших их лиц (всего 11 человек) отрядом из полусотни тех, кого называли файдитами и кем в тот период нередко были молодые представители окситанской знати, лишившиеся в ходе репрессий всего своего имущества.

^{Виттори Предретти. Король Людовик IX Святой}

В том, откуда совершили они свою вылазку, сомнений не было, как нет их сейчас и у большинства исследователей, а потому можно сказать, что убийство в Авиньоне в судьбе Монсегюра сыграло роль, аналогичную той, которую 35 лет назад возымело убийство папского легата Пьера Кастельноу в судьбе Безье. Правда, альтернативные конспирологические версии того, что случилось 28 мая 1242 года, имеют хождение и доныне. Одни, и не без оснований, полагают, что здесь не обошлось без провокаций со стороны «французов», искавших, как то было и в Безье, лишь повода для того, чтобы перейти к открытым военным действиям. Другие подозревают в причастности к убийству в Авиньоне самого Раймона VII, и тоже не без оснований, ибо, как оказалось, граф, только что принесший клятву верности королю, втайне готовил восстание, разразившееся тотчас после событий 28 мая. Как бы то ни было, Раймон VII был подвергнут очередному отлучению, а имеющиеся на сегодняшний день документы не позволяют ни окончательно подтвердить, ни решительно опровергнуть версию о его соучастии. Но, думается, это не столь уж и важно, ибо вся предшествовавшая падению Монсегюра кропотливая и продуманная деятельность как церковной, так и светской власти неопровержимо свидетельствовала о том, что пощады не будет и что под тем или иным предлогом королевские войска придут по душу этой последней твердыни уже вступающего в стадию агонии катаризма. И даже тот факт, что само решение о придании походу на Монсегюр статуса крестового в апреле 1243 года было принято именно в Безье, отзывается той же зловещей продуманностью, в данном случае не без примеси чёрного юмора. А поскольку к походу готовились давно и тщательно, то уже в мае началась осада замка, которой суждено было продлиться 9 месяцев – срок немалый, особенно если учесть, что осаждающих было, как утверждают многие, около 10 тысяч человек, тогда как осаждённых насчитывалось немногим более 300. Правда, полагает один из лучших знатоков истории Монсегюра, Мишель Рокебер, 10 тысяч – цифра слишком завышенная, тем не менее не приходится сомневаться в том, что соотношение сил было далеко не в пользу осаждённых. Однако отсюда вовсе не следует, как подчёркивает тот же Рокебер, что Монсегюр был вообще беззащитен, иначе сама осада его не заняла бы без малого год.

Главную роль сыграли здесь, конечно, конфигурация горы (хотя уместнее было бы говорить об отдельно стоящей огромной скале Пог), на которой располагался замок, конфигурация, делавшая его неприступным при перекрытии немногих ведущих к нему путей, а также исключавшая использование осадных орудий. Но не только это. Свою, роль сыграло ещё и другое – то, что здесь, на скале Пог месяцы осады Монсегюра зримым образом обнаружилось, что узы, связывавшие «рыцарей, трубадуров и еретиков», были гораздо более тесными, нежели то представлялось в мирное время. Тогда существование таких уз, конечно не вызывало сомнений, но они представали более поверхностными и размытыми, нежели теперь, когда средоточием их стала горстка обречённых, противостоящая «всей королевской рати». Даже сами характерные для культуры французского юга странствия поэтов из замка в замок, их состязания под благожелательным взором и гостеприимным кровом владетельных сеньоров, всё это хрестоматийно известное теперь, будучи озарено пламенем мученических костров, обрело иной масштаб и открыло до того скрытый за «праздничной завесой» весёлой науки иной смысл.

Замечательный пример этому являет история замка Пюивер, ещё в самом начале альбигойских войн захваченного де Монфором, а до того известного ежегодно проводившимися в нём поэтическими состязаниями самых известных трубадуров. Состязаниями, на которых случалось присутствовать даже и Алиеноре Аквитанской, матери Ричарда Львиное Сердце, и слава их так была велика, что и сам Пюивер вошёл в историю под именем замка трубадуров. В самом его расположении на равнине, что делает его так не похожим на «Орлиные гнёзда» других резиденций окситанской знати, есть несколько необычайное особенно для того времени приветливо-миролюбивое, что ощущается даже ещё и сегодня.

^{Замок Пюивер}

Падение его в 1210 году тоже произошло бестрагедийно: осада продолжалась всего 3 дня, защитникам замка удалось скрыться, а потому не заполыхал здесь костёр, подобный тому, в котором только что было отмечено в Минерве начало «охоты на катаров». Однако ошибётся тот, кто на этом основании сделает вывод о малодушии хозяев и гостей Пюивера. Потому что эта видимая бестрагедийность и безмятежность – только одна сторона жизни замка. Была другая, более потаённая, хотя в тайне, укрываемой в нём не было ничего зловещего, как это выглядит у Романа Полански, по каким-то причинам выбравшего именно Пюивер – по крайней мере так считают здесь – для съёмок своего известного фильма «Девятые врата». Как ничего зловещего, сатанического не было и в самом катаризме, последним оплотом которого стал Монсегюр, а в защите его приняли участие и члены семьи последнего автохтонного владельца Пюивера. Один – в качестве рыцаря и воина, а хозяйка дома – зайдя как «совершенная» на костёр 16 марта 1244 года.

В целом же, как считает Рокебер, среди примерно 300 осаждённых было не менее 100 опытных воинов, а это не так уж мало, учитывая, что находились они в исключительно выгодном стратегическом положении по отношению к расположившемуся внизу королевскому войску. Наконец – последнюю по месту, но не по значению – свою роль сыграла трудно проницаемая для «французов» сеть связей осаждённых с окрестным населением, позволявшая некоторым из них, по выбору епископа, на первых порах довольно регулярно покидать замок и возвращаться в него, поддерживая таким образом контакты даже со своими собратьями в Италии, а затем, в конце осады, унести из замка то самое, обросшее невероятными легендами «сокровище», которое, как полагает Рокебер, скорее всего, представляло собой золото и серебро, необходимое для продолжения жизни катарской церкви и после того, как рано или поздно случится неизбежное и Монсегюр падёт.

Сомнений же в том, что это неизбежное приближается, оставалось всё меньше по мере того, как таяли надежды на обещанную военную поддержку со стороны Раймона VII, а осаждающие, не без помощи горцев-басков, сумели создать на одном из склонов площадку для установки катапульты, после чего началось систематическое разрушение стен замка. И 2 марта, несомненно, по согласованию с епископом Бертраном Марти, командир монсегюрского гарнизона вступил в переговоры об условиях капитуляции с королевским сенешалем Югом д’Арси. Они оказались очень жёсткими: все «совершенные» должны были, представ перед служителями Церкви, отречься от своей веры, в противном же случае они будут немедленно преданы сожжению. Что касается остальных, то им надлежало пройти через инквизиционные допросы, по итогам которых и следовало определять их дальнейшую участь.

Единственное, что получила на этих переговорах побеждённая сторона, – это двухнедельная отсрочка, использованная ею для приведения в порядок своих дел, раздачи теми, кому предстояло умереть, тем, у кого оставалась надежда на жизнь, остатков продовольствия, одежды и т.д. Правда, в этот же промежуток времени была по тайным каналам получена информация о скором прибытии долгожданной военной поддержки со стороны Раймона VII (находившегося в то время в Риме), но она оказалась ложной. Оставалось готовиться к неотвратимому, и за три дня до истечения назначенного срока (а он истекал 16 марта) 21 человек из укрывавшихся в замке простых верующих пожелал получить «консоламентум», то есть пройти ритуал посвящения в «совершенные», тем самым выразив готовность принять мучительную смерть.

В ночь же с 15 на 16 марта замок с согласия епископа покинули ещё четыре человека, из которых по крайней мере двое достоверно были «совершенными». И хотя позднейшая легенда именно этих четверых связала с пресловутым «сокровищем», гораздо более убедительной представляется версия Рокебера, согласно которой именно эта четвёрка ничего с собой не уносила, но, зная от епископа о том, где хранятся заблаговременно удалённые им из замка материальные ресурсы катарской церкви, своей миссией имела возобновление её деятельности в другом месте. Что и подтверждается сведениями об их появлении несколько месяцев спустя в Италии, и даже точнее – в Кремоне, с которой епископ Марти поддерживал связь даже в последние месяцы осады Монсегюра.

Как только время оговорённой отсрочки истекло, на рассвете 16 марта Юг д’Арси именем короля вступил во владение замком, а католический архиепископ Пьер Амьель потребовал от «совершенных» отречения. Однако ни один из них, в том числе из новопосвящённых, не дрогнул. Тогда у подножия горы был сооружён гигантский костёр, на котором заживо сгорели 280 (по другим данным – 225) человек, но и по сей день известны имена только шестидесяти трёх из них. Могут возразить: что же здесь странного, наоборот, удивительно, что до нас дошло хотя бы несколько десятков имён мучеников того трагического дня. Потому что из сожжённых в Минерве или Лаворе мы вообще никого не знаем по имени. Однако 16 марта 1244 года – случай особый, потому что монсегюрский костёр заполыхал тогда, когда время произвольных судилищ, учиняемых Симоном, а затем Амори де Монфором, казалось, осталось в прошлом; инквизиция же прочно утвердилась как организованный институт, обязанный соблюдать определённые юридические процедуры, что и делалось, притом весьма скрупулёзно, во многих других случаях, иначе бы мы вообще не знали ни имён, ни даже более-менее точной статистики её жертв.

Разумеется, соблюдение юридических процедур было обязательным и для королевского суда, коль скоро королевской власти принадлежала главная роль в окончательном разгроме катарской церкви. Но, как видим, никакого суда – ни светского, ни церковного – 16 марта вообще не было, и никто не счёл нужным отвести хоть сколько-нибудь необходимого для подобных процедур времени. Совершилась бессудная казнь, которой её поспешность придала особо низменный характер, и в этом-то, пожалуй, и заключалось особо мрачное для будущего послание, направленное в этот день urbi et orbi, как католической Церковью, так и крепнущей королевской властью в лице – злая ирония! – единственного из французских монархов, удостоенного быть причисленным к лику святых, того, о ком даже злоречивый Вольтер говорил как о самом правосудном и сострадательном из всех известных истории государей.

Той же мрачной печатью отмечена и судьба самого замка. В соответствии с каноническим правом (а тут право было уважено), требовавшим уничтожения жилищ, в которых обитали и проповедовали еретики, а также неоднократно выраженным пожеланием Людовика IX, с 1241 года требовавшего разрушения последнего оплота катаров, Монсегюр был обращён в руины. Да, ещё оставались замки, в которых до поры до времени укрывались уцелевшие еретики, но их в недалёком будущем тоже ожидало разрушение, как и искавшим в них убежища людям в свой черёд предстояли костры. Череда их растянулась более чем на полвека, и последним, кто претерпел такую кару, стал Гильом Белибаст, сожжённый в августе 1321 года. Казнь состоялась перед замком Виллируж-Терминес, который ещё с 1107 года и вплоть до Французской революции принадлежал епископу Нарбонны. Что придало самому аутодафе особое символическое значение, сделав его своего рода завершающим режиссёрским штрихом, которым католическая церковь подчёркивала свою победу над катаризмом. Однако в действительности уже падение Монсегюра свидетельствовало, что на той земле, где он распространился так широко и принёс столь богатые плоды, для него больше не оставалось места.

^{Пейре Карденаль}

Недолго продлится жизнь катаризма и в Ломбардии, откуда за три месяца до падения Монсегюра укрывшиеся там беглецы из Лангедока писали епископу Бернару Марти о своей «мирной и спокойной» жизни. Падение «итальянского Монсегюра», замка Сирмионе на озере Гарда ознаменует окончательный закат катаризма, а вместе с катарами исчезнут и трубадуры. Как оказалось, что именно вместе они составляли неразъёмное ядро той цивилизации, что была безжалостно уничтожена в альбигойских войнах. Такое их двуединство, однако, не следует понимать слишком упрощённо, то есть в том смысле, что все трубадуры были катарами, напротив, альбигойские крестовые походы, затянувшие в свою воронку едва ли не всё население французского юга, глубоко раскололи и среду трубадуров. Так что среди них мы встречаем как людей, сознательно, подобно знаменитому Пейре Кардиналю, исповедовавших катаризм, так и тех, кто, тоже вполне сознательно и по убеждению, не просто принял сторону крестоносцев, но даже вошёл в ряды инквизиторов.

^{Фолькет Марсельский}

Наибольшую известность этих последних, о зверских деяниях которых не раз говорится на страницах жизнеописаний, приобрёл епископ Тулузы Фалькет Марсельский. Его мы тоже встречаем у Данте – и ни где-нибудь, а на «третьем небе Рая», там, где им помещены «любвеобильные». А ведь речь идёт о человеке, столь рьяно истреблявшем «еретиков», что ему даже пришлось оправдываться за своё чрезмерное усердие перед папским престолом. О человеке, которого неизвестный автор громадного эпического сочинения эпохи «Песнь альбигойского похода» уподобляет ни более ни менее как самому антихристу. О том, кто возжёг на некогда цветущей земле смертоносный огонь такой силы, что его не залить, как утверждает автор, «ниже святой водой» – сколько бы ни нашлось её у Церкви.

Невозможно совместить между собою два этих образа: насильника райской обители, каким предстаёт Фолькет под пером Данте, и если не самого антихриста, то его страшного предтечу, каким запомнили великого инквизитора иные из его бывших «коллег по цеху». Перед нами своего рода типтих, по своей трагической мощи равный трагизму только что отшумевших событий. Противоречие между ними могла, если не разрешить, то, во всяком случае, сгладить только сама история. И при панорамном обзоре хорошо видно то, чего ещё не могли разглядеть современники, что станет гораздо более ясным спустя пару столетий, когда вся Европа начнёт погружаться в пучину опустошающих её религиозных войн, а именно: то, что катаризм оказался всего лишь первым, хотя и страшным по силе толчком назревавшего в недрах западного христианства кризисом. Первым в христианской Европе массовым движением, в котором множество вовлечённых в него людей поставило под сомнение истинность учения Церкви о путях спасения души для вечной жизни.

Между тем ничто не могло быть важнее ответа для человека средневековья на этот вопрос, стало быть, обе стороны защищали в ужасающей схватке свою главную ценность. И тем не менее оборачиваясь назад и сравнивая объём насилия, применённый каждой из них по отношению к противнику, мы не можем, сохраняя хотя бы минимум объективности, не признать позицию катаров почти безупречной, насколько это доступно земному человеку. И ещё задолго до того, как их история станет предметом систематического изучения, верность катаров главной христианской заповеди, заповеди любви оказалась признанной и запечатлённой в отождествлении Монсегюра замком, укрывающим в себе таинственный Грааль.

Впервые этот замок, ещё безымянный, возникает под пером одного из первых и самых знаменитых трубадуров Кретьена де Труа. Имя же замку – Монсальваш, во французском произношении Монсальват, – даст его немецкий современник Вольфрам фон Эшенбах. В переводе это, как считается, первоначально означало «Моё спасение», но затем прочно утвердился другой вариант – «Гора спасения». И разве не стала таковой, в самом прямом смысле слова, пусть и на краткий срок, эта удивительная, почти отвесная скала, одиноко возвышающаяся над окружающим её пространством и уже самим своим обликом, рождающая, как подметил Дени де Ружемон, впечатление чего-то инобытийного, одновременно недоступного миру и доступного чистому сердцу.

И, что бы ни говорили нынешние хулители или скептики, само это отождествление стало видимым выражением того места трубадуров в истории альбигойских войн, без которого мы рискуем утратить ключ к пониманию важнейших событий как самой этой истории, так и её последствий, многие из которых вышли за пределы не только Окситании, но и самой Франции.

(Окончание следует)