Дельфис

Владимир Соловьёв в своих «Духовных основах жизни» так определил отличие человека от «Остальной природы»: «Два близких между собой желания, как два невидимых крыла, поднимают душу человеческую над остальною природою: желание бессмертия и желание правды, или нравственного совершенства... Двум великим желаниям — бессмертия и правды — противостоят два великих факта: неизбежное владычество смерти над всякою плотью и несокрушимое господство греха над всякою душою».

Четыреста лет назад средневековый армянский поэт Григор Ахтамарци об этом сказал так: «Вечно телом душа стеснена».

^{С Н.Рерих. Возлюби ближнего своего (Господом твоим) 1967}

В последней книге Толстого «Путь жизни», законченной за месяц до смерти и ставшей его завещанием человечеству, есть такие слова: «Тело — это стены, ограничивающие дух и мешающие ему быть свободным. Дух не переставая старается раздвинуть эти стены, и вся жизнь разумного человека состоит в раздвижении этих стен, в освобождении духа от плена тела. Смерть совсем освобождает и поэтому смерть не только не страшна, но радостна для человека, живущего истинной жизнью».

Известен (из «Разговоров» Платона) ответ умирающего Сократа на вопрос его удивлённых учеников — почему он радуется? «Если вы вникнете в моё положение, — ответил Сократ, — то вы, наверно, поймёте, что человек, всю жизнь стремившийся к покорению своих страстей, в чём препятствовало ему его тело, не может не радоваться освобождению своему от него».

В Древнем Египте посвящение в жрецы длилось двадцать два года и содержало целый ряд тяжелейших испытаний — и это был всё тот же путь освобождения души.

Каждому пришедшему в этот мир открыт путь освобождения — через испытания, которые ему неизбежно предстоит пройти. В этом смысле жизнь человека — всегда, как писал Толстой, «обтачивание души». (Однажды Толстой наблюдал, как выскочивший из лавки мясник стал точить огромный нож об камни тротуара, и ему пришла мысль о том, что жизнь — это точильный камень, о который, обтачиваясь и утончаясь, бьётся наша душа.)

Стремление обеспечить своё пребывание на земле богатством и властью (если это стремление — цель жизни) — всё та же забота о теле, лишённая смысла хотя бы потому, что начиная с рождения, путь тела — приближение к смерти, и тогда жизнь сводится к заботе о том, что неминуемо умрёт. Стремление к богатству и власти лишено смысла ещё и потому, что не только не помогает, но и прямо противостоит человеку в том главном, что его отличает от остальной природы, — его великим желаниям бессмертия и правды. Как говорит Мефистофель у Гёте:

И если благ земных нам удалось добиться,

То блага высшие относим мы к мечтам.

Блага земные вполне конкретны и доступны любому живому существу. В конечном итоге они сводятся к элементарному инстинкту выживания или — что почти то же — к не менее элементарному человеческому эгоизму.

Блага высшие, даже воплощённые в жизни великих мудрецов (пророков, философов, юродивых, поэтов — всех, кого принято называть «не от мира сего»), во все времена выводились за рамки нормальной жизни, воспринимались как исключение из земных правил и в лучшем случае удостаивались снисходительного почитания — как почитаются в наши дни заповеди священных книг, которым, однако, никто не следует.

Но именно эти заповеди лежат в основе высших благ и являют одну простую истину — суть её сводится к извечной (данной Богом) необходимости друг в друге всех форм жизни, которая и обеспечивает целостность мира. У людей эта необходимость обретает своё высшее проявление и называется любовью.

Но если нерасторжимость бесчисленных связей в мире животных и растений — и, прежде всего, тех, что питают их, то есть дают «перевоплощаться» друг в друга — обеспечена инстинктом выживания, то в мире людей единство их доверено, наоборот, способности человека преодолеть инстинкт выживания (страх смерти как единственный стимул жизни) и тем самым освободить себя для любви.

Толстой в любви ко всему живому видел суть религии, т.е. путь к Богу. Альберт Швейцер в итоге своих жизненных исканий определил Истину как благоговение перед жизнью. Мудрецы разных времён учили, что любовь и есть то, что связывает всё в мире и делает его единым. И тогда нарушение этого закона любви, или, как его называл Кант, нравственного закона, естественно, должно привести и к нарушению целостности мира. Но в трагедиях нарушенной гармонии (революциях, войнах, эпидемиях) возникает и всеобщая очистительная жертва, которая вновь устремляет к любви как единственному спасению — мир снова обретает целостность и закон торжествует.

Впрочем, закон на то и закон, что его нельзя нарушить, и он торжествует и тогда, когда мир, не сумевший вернуться к любви (упустивший время, когда это еще было возможно), погибает. Так было с Древним Римом, погрязшим в пороках. Так захлебнулся в своём организованном человеконенавистничестве фашизм. Такова первопричина библейского всемирного потопа.

* * *

Похоже, что целостность мира и сегодня уже невосстановима за счёт спасительного исторического катарсиса. Результаты нарушений нравственного закона за последние полвека — прежде всего, в надвигающейся экологической катастрофе (не говоря уже о социальных, национальных, религиозных и прочих войнах) — ведут только к гибели. Всеобщая искупительная жертва сегодня запоздала уже не для одной страны или народа, а для всего мира. Предотвратить «всемирный потоп» (выражаясь языком Библии) может только то, что могло спасти в своё время и Древний Рим и другие исчезнувшие цивилизации: осознание нравственного закона как единственного условия сохранения жизни.

Надежда на эту иллюзию питается не только отчаяньем, но и той ставшей впервые наглядной взаимозависимостью народов и людей, которая позволяет всерьёз думать о возможности их общих усилий перед лицом общей беды. Усилия эти могут сегодня иметь только одну цель: признать, наконец, абсолютную власть над собой и над всей жизнью на земле и во всей вселенной того неумолимого закона любви, которому всегда эта власть принадлежала.

К этому признанию вот уже несколько тысячелетий направлены все церковные учения, но проповедуя почти одинаковые во всех учениях заповеди, сами церкви борются друг с другом с непримиримостью, которая нередко приводила и приводит в наши дни к так называемым религиозным войнам (может ли быть большая нелепость?) — войнам, в которых обе стороны идут убивать друг друга, призывая на помощь единого Бога. «До тех пор, пока я не увижу того, чтобы соблюдалось важнейшее правило Христа — любовь к врагам, — писал Лессинг, — до тех пор я не поверю в то, что те, кто называют себя христианами, действительно христиане».

Не в силах восстановить нарушенную гармонию сегодняшнего мира и традиционная наука. Её грандиозные открытия на протяжении веков и особенно — последних десятилетий — парадоксальным образом вооружили не разум, а всё тот же животный инстинкт выживания, и душа современного человека оказалась ещё больше «стиснутой» могучим цивилизованным телом. Наука сегодня разве только ещё раз напомнила о том, что любому, самому высокому научному познанию должно предшествовать осмысление жизни как пути к преодолению «владычества смерти» и «господства греха над душою». В противном случае достижения даже великих учёных только в десятки и тысячи раз увеличивают последствия нарушенного нравственного закона.

* * *

В «Пути жизни» Л.Н.Толстого приведены слова немецкого религиозного поэта семнадцатого века Ангелиуса Силезиуса: «Чем больше ты из себя выходишь, тем больше входит в тебя Бог».

В учении почти нашего современника, индийского философа Кришнамурти это место для Бога освобождается в результате сознательного вытеснения всего дурного ежедневной (или точнее ежевечерней — после прожитого дня) исповедью перед самим собой: в чём за день солгал, струсил, проявил корыстность, предпочёл заботу о себе заботе о другом и так далее, т.е. был не тем, кем задумал тебя Бог. И тогда, в освобождающиеся извилины непостижимого душевного лабиринта постепенно сами просачиваются ручейки любви — и так в каждой душе у любви свой путь.

Но чтоб вступить на этот путь, надо знать, чего в себе должно стыдиться. Зрелая, проснувшаяся душа слышит это в голосе совести. Пробудить душу до способности доверять голосу совести — это и есть первая ступень нравственного воспитания.

Известно, что цель жизни — совершенствование, а самый надёжный путь к ней — через страдания, сопутствующие человеку во всех его жизненных испытаниях. Они растворяют в душе всё мелкое и суетное и, как писал Флобер, то, что раньше заполняло душу до краёв, остаётся где-то на её дне. (И тогда тоже освобождается место для Бога.)

Но путь совершенствования души (или путь познания) не ограничен пределами земных условий. Он продолжается и в самостоятельных — независимых от испытаний тела — более тонких испытаниях самой души в её вечном устремлении к идеалу, который (как на картине Эль Греко «Святой Себастьян») всегда выше протянутых к нему рук.

В «Письмах незнакомке» Андре Моруа есть такое определение воспитания: «Воспитывать ребёнка — значит делать его ум и нрав возвышеннее, значит вести его к нравственным вершинам. Для этого нужны проводники, привыкшие к большим высотам, иначе говоря, поэты».

Библейское томление духа по высотам дано каждому, но только поэт, следуя призыву этого томления, предпочитает мучительное восхождение к вершине — благополучному рабству у её подножия. Поэт (будем так называть всех, кто делает явной недоступную для постижения умом тайну искусства) восходит к последней границе «земного плена» и там, как ненужную уже одежду, сбрасывает с себя гордыню и самолюбие — эти регалии земного тела, неотрывные от него там, внизу, у подножья — и тогда становится зримым открывающийся под ними мир души, в котором каждый узнаёт то, что происходит и в его душе.

И так, преодолев, может быть, самое трудное испытание в своём единоборстве с земной судьбой — испытание одиночеством — человек узнаёт, что он — не отдельный (отделённый телом от других), самостоятельный, недоступный для понимания извне, замкнутый на себе мир, а всего лишь часть единого мира и, как часть этого мира, зависит от него и поэтому, прежде всего, должен заботиться о том, чтобы мир этот не был разрушен.

Этим открытием человек обязан истинным Поэтам не только потому, что, следуя за ними на большие высоты, обретает возможность видеть сверху то, чего нельзя было увидеть снизу, но и потому, что в самом восхождении (исключающем какую-либо выгоду для тела) душа его постепенно привыкает к высотам и расширяется, обретая всё большую

свободу от власти греха и смерти.

* * *

Восхождение к границам земного плена (в музыке, литературе, живописи и других искусствах) — тот же путь познания, что и в так называемой реальной жизни, но если в реальной жизни в него неминуемо вовлечён каждый, кто пришёл в этот мир и тем призван к неотвратимому отныне выбору между добром и злом (между любовью ко всему живому и любовью к самому себе), то мир поэзии открыт тому, кто сам идёт за высоким проводником. Иначе говоря, на этой ступени познания (с которой, собственно, и начинается человек) Бог посылает на землю своих адептов — поэтов, и они в жертвенной причастности к страданиям людей ведут их дальше, вверх, в мир, который принято называть духовным и который не подвластен автоматическому механизму жизни остальной природы.

У поэта Зинаиды Миркиной есть такое определение процесса познания в духовном мире (она называет это «познание сердцем»): «Сердце знает особым образом — вмещая. Только вмещая внутрь себя, оно узнаёт. Глаза, ухо, рот могут заметить, отведать — и всё-таки остаться жить отдельно от познаваемого предмета. Сердце, чтобы действительно понять, должно слиться с познаваемым, не чувствовать себя отдельно от него. А это можно только в любви. А работа любви есть великая работа расширения и углубления сердца».

Чтобы вести к постижению закона любви, Бог создал и создаёт всё время ту беспредельность испытывающих нас обстоятельств, которую мы называем жизнью. Поэт, как и Бог, — следуя воле Бога — ведёт к дальнейшему постижению закона любви тоже через жизнь, которую создаёт. Бог же творит из бесконечного многообразия всей видимой и невидимой материи. Поэт — только из той её части, которая являет энергию чувств и мысли, или, как называют её сегодня, психической энергии. Воплощённая на физическом плане в звуке, цвете, слове, эта энергия выявляет невидимую жизнь души — другого способа выявить эту жизнь нет.

И как ни парадоксально, слово, недоступное восприятию через органы чувств, приобщает к этой невидимой жизни яснее, чем делает это музыка, воспринимаемая слухом, или живопись, воспринимаемая зрением. Слово, сочетающее в почти мистических — обращённых непосредственно к высшему разуму — знаках энергию чувств и тончайшую конкретность мысли, полнее всех других искусств вовлекает душу в очищающие её испытания. Пусть — всего лишь на короткий срок прочтения книги (а так ли уж долог срок реальной жизни?), но само очищение здесь совершается без неизбежных в реальной жизни потерь на заботу о собственном физическом существовании, и эта «стерильность» познания не ограничивает, а наоборот, создаёт полноту вхождения во внутренний мир. Вступая в книгу, в этот, тебе одному открывающийся — без посредников и свидетелей — мир, живёшь только внутренней жизнью.

^{А.А.Зурабов}

Душа, на время освобождённая от земного тела, обретает в этом мире не менее реальное «тело слов» — то тонкое тело, которое необходимо для её дальнейшего возвышения. (Ей нужны более тонкие «точильные камни»). Иначе говоря, на больших высотах человек живёт не менее реально, чем в своей телесной жизни. И в этой высшей жизни, как и в её земном предуготовлении, нет и не может быть правил для всех — у каждого свой путь. Прохождение его во всех мельчайших обстоятельствах (вызывающих усилия души) и есть единственный путь познания. Вероятно, поэтому, когда Толстого спросили, о чём его «Анна Каренина», он ответил, что она о том, о чём в ней каждое слово — от первого слова и до последнего.

В то же время книге предпослан эпиграф, определяющий её конкретный смысл: «Мне отмщение и аз воздам». Впрочем, так ли уж конкретно отнесён он к «Анне Карениной»? Не есть ли это вообще формула восстановления нравственного закона, которая в полной мере относится к каждому, кто его нарушил. Может быть, с вершины, на которой сам Толстой в грандиозном восхождении своей жизни к тому времени оказался, виден ему стал уже только этот, последний и общий для всех отрезок пути, который неизбежно, по мере приближения к вершине, соединял все пути, идущие от подножья. Может быть, в этом эпиграфе — один из последних взглядов Толстого на собственный пройденный путь, который потом вообще перестал его интересовать, и он говорил уже только о том, что ему открылось с вершины, и это было то, что говорили пророки и мудрецы всех времён, потому что с вершины всем открывается один и тот же мир всеобщей любви — мир, по которому «томятся» и которого тщетно ищут те, кто остаётся у подножья, не веря в свои силы или не желая по лености души «напрячься», чтоб начать восхождение. (Цветаева писала больному туберкулёзом поэту Штайгеру: «Мне всё равно, сколько вы можете поднять, мне важно, сколько вы можете напрячься».)

Пробудить людей к желанию подняться на вершину и вести к ней более интенсивно, чем это делает сама жизнь, — призвание Поэта. Изменяющий этому призванию изменяет Богу, доверившему ему роль сотворца. Он перестаёт быть поэтом и превращает Искусство в развлечение у подножия жизни, внушая себе и другим, что вершины у жизни нет.

* * *

Истинный Поэт — тот, кто верит в реальность вершины и ведёт к ней. Вера поэта часто не осознаётся им самим, но уже выстраданная им (может быть, в прошлых жизнях) освобождённость души достаточна, чтоб он доверился её устремлениям. А свободная душа всегда ведёт к Богу — к постижению нравственного закона.

Кант считал нравственный закон наравне со «звёздным небом» единственной реальностью мира. Эта реальность выявлена в творениях всех истинных поэтов и, прежде всего, в образах, воплощённых в слове. Без их таинственной нематериальности нельзя представить даже современный материальный мир, как нельзя представить его без Арарата, Европы или Тихого океана.

Из века в век, поколению за поколением, каждый раз заново эти образы неутомимо напоминают о реальности закона Любви и показывают его живое действие в человеческих страданиях и страстях: в муках неотвратимого саморазоблачения искупает древний Эдип последствия нарушенного его отцом закона гостеприимства и тем спасает от гибели свой народ; неистребимое томление по любви и свободе в «суете сует» невидимой жизни невидимых «маленьких людей» обнаруживают рассказы и пьесы Чехова; вечно странствует готовый умереть за освобождение мира от зла великий Дон-Кихот, не защищенный от мира ничем, кроме своего «безумия»; обречённый на смерть, берётся восстановить разорванную убийством «цепь времён» Гамлет; с величавой бесстрастностью расставляет человечество «по полкам» своего Ада — по степени нарушения нравственного закона — Данте; вечный Фауст повторяет свою жизнь для поиска так и не найденного в первой жизни высшего смысла и находит его в служении людям, для которых осушает болото; всё мировое зло (в образе русской гражданской войны), вставшее на путях Аксиньи и Григория, оказывается бессильным перед их любовью — в преодолении испытаний любовь вызревает от первой страсти до подвига самопожертвования и ещё раз подтверждает, что была и остаётся наравне со звёздным небом — единственной реальностью мира...

Толстой в своём предисловии к русскому изданию рассказов Мопассана писал о нравственном чувстве как единственном критерии художественности. Лев Толстой считал, что цель искусства — нравственное воспитание, ведущее к объединению всех людей и народов.

Андре Моруа в «Письмах незнакомке» представил образ культурного человека: «Быть культурным — значит изучить как следует произведения великих писателей, проникнуться духом их творчества, сродниться с ними».

Значению искусства в современном мире посвятил свою нобелевскую лекцию Иосиф Бродский. Вот несколько выдержек из неё: «Чем богаче эстетический опыт индивидуума, чем твёрже его вкус, тем чётче его нравственный выбор, тем он свободнее... Именно в этом, скорее прикладном, чем платоническом смысле следует понимать замечание Достоевского, что "красота спасёт мир", или высказывание Мэтью Арнольда, что "нас спасёт поэзия"... Как система нравственного, по крайней мере, страхования, она (литература) куда более эффективна, нежели та или иная система верований или философская доктрина. Потому что не может быть законов, защищающих нас от самих себя, ни один уголовный кодекс не предусматривает наказаний за преступления против литературы. И среди преступлений этих наиболее тяжким является не преследование авторов, не цензурные ограничения, не предание книг костру... Существует преступление более тяжкое — пренебрежение книгами, их не-чтение. За преступление это человек расплачивается всей своей жизнью; если же преступление это совершает нация — она платит за это своей историей... Для человека, начитавшегося Диккенса, выстрелить в себе подобного во имя какой бы то ни было идеи затруднительней, чем для человека, Диккенса не читавшего. И я говорю именно о чтении Диккенса, Стендаля, Достоевского, Бальзака, Мелвилла и т.д., т.е. литературы, а не о грамотности — не об образовании. Грамотный-то, образованный-то человек вполне может, тот или иной политический трактат прочтя, убить себе подобного и даже испытать при этом восторг убеждения».

* * *

В молодости был у меня такой случай: в силу обстоятельств моей тогда скитальческой инженерной профессии я как-то провёл вечер и ночь в доме незнакомого мне до этого железнодорожного ревизора. Самого хозяина дома не было и, уложив меня спать в комнате, смежной с его комнатой, сын предупредил, что отец возвращается с работы поздно и ещё долго потом не спит (чтоб меня не смущал свет в его комнате).

Он, действительно, пришёл поздно. Я уже начинал засыпать, но услышал его осторожные шаги, когда он проходил мимо меня, а потом долго ждал, когда исчезнет полоска света из-под двери его комнаты, но так и не дождался и заснул.

Проснулся я утром, когда его уже не было дома. Мне объяснили, что уходит он на работу рано, потому что до начала рабочего дня должен отчитаться за вчерашний день. Я не удержался и спросил, почему так долго горел ночью в его комнате свет, и сын (он, как и я, был инженером-мостовиком), усмехнувшись, молча провёл меня в комнату отца и показал книгу, которая оказалась томиком стихотворений Пушкина. «Он всегда читает Пушкина, — сказал сын. — Он считает, что Пушкин помогает ему работать». Он проверял билеты у пассажиров пригородных поездов.

Как-то спросили Паустовского, что изменилось в мире от того, что есть литература? «Мы не знаем, что стало бы с миром, если бы её не было», — ответил писатель.

Отношение к литературе как к предмету «практически бесполезному», скорее всего объясняется отсутствием видимых во внешнем мире результатов её воздействия. Между тем, «подлинный внешний мир, — как писал Моруа, — это подлинный внутренний мир». В «подлинной» внешней жизни человек живёт не ради себя, а «ради своей страны, ради женщины, ради творчества, ради голодающих или гонимых». То есть, в соответствии с законом любви

Литература открывает путь в подлинный внутренний мир, от которого зависит подлинный внешний, а значит — и предотвращение трагической судьбы этого внешнего мира сегодня. И если с кем- либо и может литература разделить свою спасительную миссию, то только с остальными искусствами. Бах, Моцарт, Чайковский, Рафаэль, Рембрандт, Врубель, Чаплин, Феллини и другие великие единоверцы великих писателей могут тоже уже с детства войти в жизнь человека и практически определить его будущее.

И всё-таки сделать объектом познания (и ещё в школе!) невидимый внутренний мир человека — задача, в полной мере и прежде всего доступная литературе. И не только потому, что литература наиболее ясно и конкретно вводит в этот мир, но и потому, что мир этот она воплощает в слове — том самом Слове, которое «было в начале», «было у Бога» и которое навсегда пребудет высшей реальностью Бога.

* * *

Создание же школы, где литература станет не предметом, который изучают в ряду других предметов, а проводником, который (в полном соответствии со своим назначением) ведёт к большим высотам — это тема, требующая особого, однако и скорейшего рассмотрения. Но при всей своей сложности она должна предусмотреть одну главную задачу школы: научить читать книгу. То есть выявить мир души, в котором проходит истинная жизнь человека.

И только там, в этой истинной жизни может быть услышан, наконец, так и не услышанный до сих пор, прозвучавший в начале нашего страшного века и предугадавший все его чудовищные преступления против нравственности и самой жизни, отчаянный и всё ещё обнадёживающий призыв великого яснополянского пророка: «Люди-братья! Опомнитесь, одумайтесь, поймите, что вы делаете! Вспомните, кто вы...»