Дельфис

Воздух был разреженный и резкий по-весеннему. Солнце склонялось к закату, но небо все же оставалось необычно голубым. Возвращаясь из детского сада, Катя встречалась все с новыми и новыми событиями в жизни улицы и поминутно отставала от бабушки. Это была всего только шестая весна в ее жизни, но она переживала ее, как первую.

^{А.Н.Чехова-Дервиз}

По бокам тротуара текли бурные ручейки от талого снега, они несли в своих потоках кусочки бумажек и щебня и нестерпимо блестели на солнце.

Мальчики пускали бумажные кораблики. Пока она стояла и смотрела, внезапно с громом и треском выскочил кусок льда из водосточной трубы и лег у Катиных ног.

Она пошла дальше, подставляя ладошки под звонкую капель с крыш, при этом смотрела вверх и потому попала в самое мокрое место на тротуаре. Туфли промокли. А коль все равно это уже произошло, — для нее было вполне естественным пройтись по тому самому ручейку, что тек по обочине тротуара.Холодные струйки пронизали ее ноги, и чулки тоже стали мокрыми. Знакомые девочки окликнули Катю и позвали играть в камешки, но подумав о своих ногах и о том, что надо подольше скрыть от бабушки происшествие с ними, она отказалась и молча пошла дальше. Задержалась посмотреть, как голуби пьют из лужицы. Они задирали головки и снова опускали их вниз.

Встречались и собаки: надо было поздороваться. Собаки были предметом ее страстной любви, и она знала по имени каждую на своей улице.

Дома Катя переодела обувь, не избежав бабушкиного ворчания, и бросилась к столу — рисовать. Этим она занималась каждую свободную минуту. Сегодня у нее получился замечательный рисунок. Она нарисовала, как «солнце вышло погулять».

На земле, покрытой весенней светлой травой, стояла, твердо расставив ноги, девочка в голубом платье, а вокруг ее головы расходились в виде волос солнечные лучи соломенно-желтого цвета. Девочка держала в руках корзиночку с пестрыми цветами. Нос, глаза и рот у нее были нарисованы так, как обычно их рисуют дети ее возраста, но суть картины состояла не в этом. Рука, свободная от корзиночки, была поднята в восторженном жесте. Две косички торчали по плечам и на каждой завязано по голубому банту. Над девочкой летел синий голубь. Вся картина казалась легкой, веселой. Катя осталась довольна: она нарисовала и солнце, и небо, и весну.

Весна поселилась в квартире, где жила Катя. Вся ее семья только что переселилась в эту новостройку. Сегодня сюда же — в соседнюю комнату — переехала и новая жилица — Мария Федоровна, пенсионерка, бывшая преподавательница литературы.

Она весь день раскладывалась и устраивалась. Ее приезд не был неожиданностью для семьи. Их соединяло общее знакомство. Иван Андреевич, друг Марии Федоровны, ее товарищ по педагогическому институту, жил и работал директором школы в той же деревне, откуда приехала семья бабушки. Марию Федоровну она встретила приветливо, как старую знакомую. Катя рвалась к ней в комнату, но бабушка не пускала.

Только на другой день, когда их соседка покончила с утренним кофе, раздался робкий стук в дверь.

— Войдите, — строго сказала Мария Федоровна, но никто не входил, и она сама открыла дверь.

Будучи маленького роста, она привыкла смотреть на собеседника, глядя вверх, и поэтому не сразу догадалась опустить голову, чтобы увидеть свою посетительницу.

Катя была грациозна, ее черные волосы были заплетены в косички и завязаны белым бантом, а кончики вились колечками. Поздоровалась без принуждения.

— Ты пришла познакомиться? — спросила Мария Федоровна, и Катя утвердительно кивнула.

Мария Федоровна начала ей показывать достопримечательности своей комнаты. Haкануне были расставлены цветы, до которых ома была большая охотница. В цветочных горшках цвели узумбарские фиалки, мелкие лиловые колокольчики под названием традесканции.

Цветы на подоконнике, освещенные ярким весенним солнцем, и аккуратный письменный стол, придали уютный вид комнате. Мария Федоровна была любительница поэзии, и на красивой полке в синих переплетах уже были расставлены томики стихотворений. Среди них находилась книга, интересная и для Кати — сказки Андерсена с иллюстрациями. Мария Федоровна принялась показывать ей картинки и рассказывать их содержание. Катя слушала с интересом.

— А вы умеете рисовать? — спросила она.

— Могу, — с готовностью ответила Мария Федоровна и тут же нарисовала кошечку. Она была примитивна: с хвостом и торчащими усами.

— Я лучше рисую, — заявила Катя. — У вас есть цветные карандаши?

Карандаши нашлись. Катя села, поджав одну ногу под себя, другая свесилась вниз. Рисуя, она низко нагнулась над столом, а Мария Федоровна залюбовалась ее глазами.

Какие это были глаза! Блестящие, влажные, умные! Взглянув на рисунок, Мария Федоровна готова была согласиться с тем, что Катя рисует лучше ее. Кошечка на ее рисунке была не стандартная, лишенная всякой индивидуальности, какой она вышла из-под карандаша Марии Федоровны. Это было симпатичное существо с поднятым вверх хвостом и задранной головой. Несмотря на то, что ноги ее походили на столбики и шея казалась слишком длинной, она была необычайно выразительна и почему-то представлялась пушистой. Ее поднятая вверх голова явно выражала ласковую просительность по отношению к отсутствующей на рисунке хозяйке.

Мария Федоровна оценила рисунок по достоинству и попросила показать ей другие, что Катя выполнила с волнением и удовольствием, «скромно» улыбаясь с сознанием своего превосходства.

— Вы любительница красоты? — спросила Катя, повидимому повторяя где-то слышанные слова. — Приколите рисунок на стену, завтра я вам нарисую другой.

— Не надоела вам Катя? — прозвучал вопрос бабушки в приоткрытую дверь. — Уж больно она бойка.

Девочка попрощалась. Поздно вечером Мария Федоровна уселась за свой письменный стол. Ей хотелось сообщить Ивану Андреевичу о своем переезде и о впечатлениях.

«Дорогой Иван Андреевич, — писала она, — вот я и в новом доме. Здесь хорошо. Бабушка очень радушно меня встретила. Но самое большое впечатление на меня произвела знакомая вам девочка Катя.

Умная, одаренная девочка! Она сидела у меня в комнате, и я следила за тем, как она рисует. Она внимательно смотрит на мир, много и верно подмечает!

 Я не говорю об остроте зрения, хотя она у детей гораздо больше, чем у нас, взрослых. Я любовалась на то, как ясны и прозрачны ее глаза. Но для художника надо иметь особое «музыкальное зрение». У Кати оно имеется.

Катя наблюдательна. Она воспринимает жизнь открытой и чистой душой. У нее есть та эстетическая реакция на мир, которая необходима для творчества. Она видит прекрасное, ценит цвет и больше всего любит движение. Как быстро она перешла от обычной для детей схематичности к движению и позе. У нее есть важное качество: она умеет жить настоящим. Как я рада, что детское общество не покидает меня, и я могу продолжать свою работу воспитания у моих новых друзей чувства прекрасного, давать им импульс к творчеству.

Вы спрашиваете меня, как я переживаю свой переход от деятельного периода моей жизни к созерцательной старости?

Подвожу итоги. Моя жизнь, как прочитанная книга, я должна ее перечитать и привести в систему свои воспоминания и записи. В настоящем у меня музыка, поэзия, дети, работа. Мое личное будущее меня не интересует. Ничто не мешает мне смотреть на мир открытыми глазами. И я чувствую и ощущаю в себе большие возможности восприятия жизни.

Все вокруг меня звенит и поет. У меня есть время посмотреть на небо, раньше я его не видела месяцами...»

Мария Федоровна закончила письмо и взялась за тетрадку. Это было ее обыкновение — записывать впечатления дня.

Ее записи не были случайными и бесцельными. Она мечтала завершить свою жизнь.подведя итог своей многолетней работе. А проходила она среди детей. Всю жизнь она старалась вдохнуть в них любовь к слову, к чистой русской речи, любовь к поэзии и пристально вглядывалась в детскую душу — не загорится ли в ней ответный огонь творчества. Она стремилась к тому, чтобы под ее влиянием, при ее участии вырастали новые люди с тонким восприятием прекрасного и с умением творить прекрасное.

В ее записях можно было найти бегло очерченные портреты детей, записи отдельных своих и чужих мыслей, строчки из стихотворений, воспоминания и все то, что впоследствии, когда-нибудь, должно было быть приведено в стройный последовательный порядок, в единую систему.

В этот вечер она записала свое впечатление о Кате. «...Она внимательно смотрит вокруг себя! Она много видит и замечает. Я представляла себе, как гибко и быстро сокращается хрусталик ее глаз. Катя видит самые мелкие предметы и детали. Об этом говорят ее рисунки. Хотелось развить в ней эти способности!

Не только острота зрения нужна для такого восприятия, как у нее. Надо уметь жить настоящим. И Катя им живет. Она думает о будущем, как об очень коротком и конкретном отрезке времени, а прошлого у нее еще нет. Вот что роднит меня с детьми на этом новом этапе моей жизни. Анализируя мое собственное состояние, вижу: я тоже живу настоящим. У меня нет больше личных желаний и целей, которые заполняли бы мою жизнь и затемняли бы зрение»

Мария Федоровна закончила свои записи уже поздней ночью. Она подошла к окну и заглянула туда. В тихом переулке услышала, как запоздавший прохожий отчеканивает шаг. Тишина была полна весенней тревогой, отдаленным непрерывным гулом.

— «В белый шелк, по-летнему полночь одевается...» — сказала она и долго смотрела на небо. Коричневые дымчатые тучки скользили по небу и, наконец, ушли. Тогда засветились кое-где далекие мерцающие звезды. Мария Федоровна смотрела на одну них; на нее наплыло небольшое облачко, затем пелена раздвинулась, и снова полился тихий, едва видимый свет.

Никогда она не могла спокойно смотреть на звезды. Каждый раз ощущала в себе прилив самых разнообразных чувств при взгляде на них. Звезды ей говорили разное.

Стоя перед окном, она думала о далеком, бесконечном пространстве, отделяющем ее от этого, закрытого для всех мира, влекущего к себе и близкого ей.

Она много думала о звездах, много читала и знала их таинственные и непонятные имена. Она искала их скрытый и тайный смысл в древних рукописях.

Из всех планет и звезд одна привлекала ее особо — звезда с тайным и нескромным именем. Оно звучало для нее как заклинанье и призыв. Ей она посвящала свои стихотворения и о ней — ее звезде — знала многое. Но то, что знала, было мало, бесконечно мало. Мысли, чаяния и надежды влекли ее к ней, к этой далекой незнакомке. Она часто видела ее во сне и посещала эти иные миры, нам неведомые.

Что сближало ее с этой звездочкой? Тихий внутренний свет, неизведанность собственной души, непознанность влекущего к себе мира. Не страх чувствовала она, смотря на нее и ощущая бесконечность пространства между ней и собой, а глубокое и непреодолимое стремление к полету. Быть там, перелететь огромное расстояние! Войти в мир новых энергий, новых очертаний, новых форм!

Она стремилась узнать их. Кто жил там? А жили там...

Там обитали существа более высокие, чем она, и пристальный взгляд кого-то из них она улавливала с такой же непосредственностью и убежденностью, как взгляд прохожего. Но этот взгляд давал ей силу и умиротворение. Он жил внутри нее. Вот с таким приливом любви, стремлением к неизведанному, желанием новых «звездных» ощущений — Мария Федоровна смотрела на свою далекую любимицу. Она казалась близкой и родной, давно знакомой. Она рождалась в сердце этим тихим звездным, мерцающим светом, разгорающимся и потухающим, как разгорается и потухает любимая мечта.

С этим чувством наполненности иной жизнью, не той, которой она жила в обыденности, а другой, «звездной», она легла в постель и, засыпая, переносилась в иной мир. Оттуда она приносила нечто в мир земли.

...Жизнь у новоселов вошла в обычную колею. Мария Федоровна сдружилась с бабушкой. Она нравилась ей певучестью речи, наблюдательностью и острыми словечками, всегда неожиданными и меткими. В семье она была главной.

Люба, мать Кати, казалось ей, была бесцветным и неинтересным человеком. Катя внешностью и живостью характера походила на бабушку. Она была озорная и вовсе не тихая...

Петр, Катин отец, изредка выпивал, но вел себя прилично. Мария Федоровна, может быть, и не заметила бы этих происшествий, если бы не Катя. Та неизменно являлась сообщить с озабоченным видом, что папка сегодня выпил. Бабушка выходила на кухню строгая и молчаливая. Люба — расстроенная и сердитая. Бывало это не часто. И на другой день бабушка еще продолжала быть суровой, а Петр смотрел исподлобья, виновато. Лицо его, обычно пухлое, как у маленького ребенка, и невыразительное, становилось еще бесформеннее, как кусок теста.

— Жизнь наша коротка, как детская рубашка, Петюшенька, — начинала свою укоризненную речь бабушка, обычно очень серьезно, выговаривая слова нараспев, по северному «окая», — а ты что с ней делаешь? Знаешь, что бежит, чего мы не видим? Дни нашей жизни... А ты? По рюмочке, по рюмочке — глядишь, и расшаталась белая березонька в поле...

Бабушка давно покинула свой север, но не забыла ни сказаний, ни верований своего края, сохранила говор, и северная поэзия жила в ее душе.

Короткие весенние вечера старая учительница проводила на кухоньке вместе с Катей и бабушкой. Вот тогда-то бабушка и рассказывала о своем севере. Мария Федоровна узнавала новое — о девушках, выплывающих из тумана, лиц которых никто не видел; «пустые девушки» — говорила о них бабушка. Узнавала новое об еще неслыханных ею жителях лесов: о снеговичках, которые выводят на дорогу крестьян, сбившихся с пути во время метели.

— Вот откуда Катя такая... — думала Мария Федоровна. — Вот от какого источника питается ее душа.

У Кати в ее рисунках появлялись лешие, темные леса, синие озера...

— В озерной воде русалки не живут. Она слишком холодная. Так бабушка говорит, — поясняла Катя, показывая этот свой рисунок Марии Федоровне.

Приносила она рисунки и со снеговичками, окутанными белым снежным облаком, на коротеньких широких лыжах. Ими они утаптывали дорогу для проезжающих. Катя отдельно рисовала маленькие широкие лыжи «с ладонь величиной», как рассказывала бабушка.

Ее рассказы были необычайно образны, Катя их слушала (и, вероятно, не в первый раз) вдохновенно. Они врезались в ее сознание как бы глубоким резцом, как впрочем и все впечатления жизни. Как все дети, она ясно различала игру от действительности, но бабушкины рассказы были на грани того и другого...

Впечатления от каждого дня у нее тоже были отражены в рисунках. Вот они в цирке вместе с отцом... На картинке — полосатые тигры, правда со слишком длинным туловищем, укротительница в коротенькой юбочке с обручем.

— Кем ты хочешь быть? — спросила однажды Мария Федоровна.

— Мамой, — быстро ответила Катя, но потом поправилась. — Это я раньше так хотела, а теперь, пожалуй, укротительницей тигров.

— А художницей ты бы не хотела быть? Катя удивленно взглянула на Марию Федоровну.

— Об этом я не думала. Укротительницей мне больше нравится.

Увлечение тиграми было временным, а постоянным были все же собаки. Они изображались на бумаге — разных пород, в разных позах, злые и добрые.

Однажды Катя прервала свои занятия и посмотрела на молчаливую Марию Федоровну, которая сидела не за письменным столом, как обычно, а в своем широком и удобном кресле и, казалось, грустила.

— Я знаю, о чем вы думаете, — с загадочным видом сказала Катя.

— О чем же?

— О собачке.

Мария Федоровна засмеялась. Думы ее были о другом — о том, что приближалось время, когда бабушка и Катя должны уехать на лето в деревню.

Время шло быстро и, наконец, наступил тот день. Катя постучалась к ней в дверь и вошла нарядная, веселая. Прощаясь с Марией Федоровной, она неожиданно уткнулась ей в плечо и потом свежими раскрытыми губами по-детски поцеловала в щеку.

Сердце Марии Федоровны захолонуло от непривычной для нее ласки. Преодолевая внезапно нахлынувшее чувство одиночества, она попрощалась с бабушкой.

— Ивану Андреевичу привет, — попросила она, и голос ее прозвучал как-то хрипло и тихо.

(Окончание следует)