Дельфис

Океан

Мы — на экваторе. Нет, на 4° южнее, в разгар лета — в Танзании на берегу Индийского океана. После длительного перелёта, пересадок, смены часовых поясов, температур — из зимы в знойное лето — вступление в какое-то иное состояние души и тела. Что оно значит? В этом предстоит разобраться. Этот сдвиг... чего? Впечатления обрушиваются как водопад.

Жара. Но человеку в определённых дозах она полезна: она тормозит, разряжает энергетическую закрученность. Поневоле становишься способным лишь на созерцание. А оно лечит душу, укрепляет, успокаивает. Я так люблю это состояние полудрёмы наяву, когда не хочется говорить, мысль течёт медленно, но не растекается. Её бороздки упорно пробивают себе русло, и она, становясь носительницей чего-то истинного, впадает в океан обобщения.

Здесь, в Африке, нет коварного притворства, здесь всё искренне и истинно. И в своей красоте, и в своей некрасивости... Почему сюда так тянет европейцев? Что так любили в ней Хемингуэй, Сент-Экзюпери? Наш добрый и гостеприимный хозяин, пригласивший нас сюда, — директор Российского культурного центра в г.Дар-эс-Салааме Рифат Кадырович Патеев говорит, что человек из Европы здесь чувствует себя полноценной личностью, здесь его уважают, здесь он заметен. Да, конечно, Африка, с её непредсказуемостью для европейца, даёт ему шанс испытать себя и почувствовать сильным. Непривычная среда обитания: жгучее солнце, ливни, саванна, слухи о заразных болезнях... И если ты не боишься Африки, если видишь её красоту и мощь, она что-то невыразимое дарит тебе, она — награждает. А тебе остаётся стараться не расслабляться и идти дальше — природа здесь обязательно что-то да и преподнесёт новенькое, коль забудешь о ней. С ней можно слиться, в ней можно раствориться, но нельзя с ней не считаться!

Особенно это чувство сильно, когда находишься в океане — на лодке, яхте, корабле. Тогда как бы всё вокруг исчезает, и тебя начинает поглощать чувство распростёртости повсюду. Необъятность океана и сила, исходящая от него, первым же всплеском волны сметает твою индивидуальность. И тогда исчезают «твои» проблемы, «твои» вопросы, ты становишься соучастником чего-то грандиозного, словами невыразимого. Есть пространство, и нет времени. Ты становишься божественно великодушным и... неуязвимым. Но стоит ступить на землю, - как это чувство слитости с мирозданием гаснет. И ты жаждешь испытать его вновь и вновь. Океан словно вырывает тебя из бутафорских построений, которые мы так усердно создаём и которыми окружаем себя. Океан приближает нас к истине.

По возвращении из Африки ещё долго по ночам я видела во сне океан. Я его чувствовала. И это ощущение слитости с ним пришло не сразу. В предыдущие годы были поездки в Индию, Бангладеш — всё к тому же Индийскому океану, в Америку — к Тихому. Был восторг, было ощущение силы. Но слитость появилась лишь теперь.

В первые дни в Москве во мне укрепилась мысль, что нечто новое вошло в мою жизнь. Мне нужно было объяснить себе «это». И тут в руки попала книга французского писателя и философа Сатпрема «Моё пылающее сердце» — интервью, которое он дал одному журналисту в 1980 году. Я читала и не верила своим глазам. Сатпрем мастерски описал то, что я переживала. Боже! Оказывается не я одна. Но он пошёл значительно дальше. Он открыл тайну механизма этого выхода из самого себя, этого растворения в пространстве. В тот момент приходит некий иной способ Бытия, совершенно определённая вибрация Бытия — очень чистая и свободная от всяких слов. Остаётся только вслушивающееся твоё маленькое «я», сотворённое на заре мира. «Там вы касаетесь самого существа человека, когда все мысли ушли, когда он избавляется от всей своей академической, социальной, семейной шумихи, — писал Сатпрем. — Какое-то биение "Я" в вас, без слов, даже без вопроса — просто биение посреди громадного мира... Это начало того, что Есть. Всё остальное — шум, суета и т.д.».

Это чувство физиологического сообщения с миром, согласие с ним Сатпрем испытывал, когда выходил в море на лодке. Он рос в Бретани. А потом то же повторилось и в джунглях Южной Америки, и в саванне Африки, и в фашистском концлагере, и при первой встрече с индийским философом Шри Ауробиндо Гхошем. Сатпрем намеренно искал экстремальные ситуации и условия, чтобы вновь и вновь ощутить «это». И понял, что и здесь таится опасность — «это» может стать догмой и тюрьмой для души. Нельзя забывать, что в момент, когда мы начинаем формулировать и определять что-то, оно умирает. «Истина есть нечто, что... становится, не что извечно и навсегда, в вопросе или становлении. Это нечто, что вы должны всё больше и больше воплощать, то есть ввести в собственную плоть», — к такому выводу пришёл Сатпрем. Все эти ощущения — не минуты удовольствия, а ступени познания самого себя, а значит и мира.

И тут же иное мироощущение — Марины Цветаевой, моей любимой поэтессы. Мой кумир Марина, то есть морская, писала Пастернаку: «Борис, но одно: я не люблю моря». Как это могло случиться? Почему? Ведь безмерность и чувство бесконечности были, как никем, ощутимы ею. Она имела смелость дерзать, она была так часто рядом с истиной. Ответ есть в книге З.Миркиной «Невидимый собор», в этом её блистательном по языку и уникальном по глубине чувствования Цветаевой труде. Слишком велика была личность Цветаевой, и она не умела смиряться, отдавать целиком всю свою необъятную волю. Слишком трудно и мучительно в ней умирало её маленькое «я».

Цельному морю нужно всё небо,

Цельному сердцу нужен весь Бог.

Она это знала. Но для того, чтобы слиться с Богом, нужно совершенно утратить свою отдельность. Тогда душа больше не рвётся на части. «Чтобы понять, не члени», — писал Сент-Экзюпери.

«Борис, — вновь обращается Марина к Пастернаку, — я только что с моря и поняла одно. Я постоянно, с тех пор, как впервые не полюбила, порывалась любить его в надежде, что, может быть, выросла, изменилась, ну просто: а вдруг понравится? Точь-в-точь как с любовью. Торжественно. И каждый раз: нет, не МОЁ, не могу!». З.Миркина ищет ответ в стихах, прозе, письмах Цветаевой, и, наконец, что-то проясняется: «Цветаева цепенеет под взглядом моря, как под взглядом самой смерти, — пишет она. — И не просто своей смерти, физической смерти, в которую ныряешь — и всё кончается. Марина Цветаева никогда не боялась смерти, чего-чего, но бесстрашия у неё отнять нельзя было. Однако здесь иной страх и иное бесстрашие — метафизическое. Это страх созерцания Небытия, страх бытия без всего, что мы привыкни чествовать как бытие...»

В «Поэме Воздуха» Марина Цветаева, наконец, пробилась сквозь стенки маленького «я». Эта поэма — потрясающее прозрение о всемогуществе Духа, победившего плоть. Творческий экстаз поднял её до самой высоты высот. Но, как тонко подмечает Миркина, пусть неосознанно, поэтесса не может скрыть трагического недостатка веры в «возможность наполненного живого молчания, наполненного Духом пустоты». И далее поясняет: «В иномерность, в пустоту можно сбежать, как с песчаного спуска в воду. И если вода держит тело, то дух точно так же может держать... что? Какое-то иное тело... Как бы там ни было, какое-то внутреннее "я" может ощущать пустоту и не уничтожаться в ней».

Для меня эти слова теперь наполнены не просто смыслом, а узнаванием ощущения. И земной поклон Зинаиде Миркиной, одной из лучших современных поэтесс, за то, что она так поняла Цветаеву. Это мог сделать только тот, кто сам прошёл через все борения духа. Неприятие Цветаевой моря стало ключом для раздумий о ней Миркиной. А мне добавило красок и смысла в картину, которая сложилась в моей душе оттого, что побывала наедине с океаном и от прикосновения к «пылающему сердцу» Сатпрема.

Занзибар

Удивительный человек Р.К.Патеев, с которым нам посчастливилось встретиться, убеждён, что именно богатый и пышный торговый Занзибар мог навеять Пушкину образ острова Буяна в «Сказке о царе Салтане». Тем более, что великий русский поэт был так неравнодушен ко всему, что было для него связано с Африкой. Что-то действительно сказочное и чудесное (в смысле наполненное чудесами) связано с этим местом. Ныне оно — часть Танзании, после объединения в 1964 году двух республик: Занзибара и Танганьики. Сейчас — это излюбленное место изысканных туристов, не массовых туристических групп, а одиночек — тех, кто хочет отведать настоящей экзотики. А экзотика здесь повсюду: в невероятно узеньких улочках (что там улочка алхимиков в Пражском граде!), испепеляющей жаре, громадных морских черепахах, запахе гвоздики (именно её экспортом славился остров), какой-то смеси восточной роскоши и нищеты. Брошенные дома-особняки и роскошные отели с бассейнами. Обилие лавок и предлагаемых заморских товаров позволяет чувствовать себя неким царём Салтаном. Здесь всё пропитано духом истории, ты словно попадаешь в иное временное пространство. Так и ждёшь, что к берегу пристанут роскошные ладьи, наполненные богатыми товарами, а заморские купцы поспешат ко дворцу султана...

Но есть у Занзибара и другое лицо — печальное. Ведь именно через него шла бойкая торговля рабами. Их свозили сюда из Центральной и Восточной Африки. Скованных, изнемогающих от голода, жажды и зловоний их держали в каменном застенке — до тех пор, пока не придёт корабль. Сегодня, заплатив за билет, можно спуститься в этот ад — тесный каменный мешок с двумя рукавами: для мужчин-рабов и женщин-рабов — и представить (а вообще возможно ли это?), как им там было.

Ещё в раннем средневековье на Занзибаре стали селиться арабы, персы и индийцы, приплывшие сюда с побережий Аравийского полуострова и Персидского залива. В начале XIX века на Занзибаре правил оманский султан Сейид Сайд, который даже перенёс сюда столицу Оманского султаната. Остров пытались взять под свой контроль португальцы. В конце XIX века здесь был установлен почти на 70 лет английский протекторат. Но кто знает настоящую историю Африки! Самая древняя стоянка человека была обнаружена именно в Танзании. Учёные даже как-то подсчитали, что на стоянке было около ста человек. В Национальном музее Танзании мы видели кости древнейшего человека, которому более 1,5 миллионов лет, найденного в Олдувайском ущелье на северо-западе Танзании — зинджантропа. Во времена средневековья Восточноафриканское побережье называлось «страной зинджей», то есть «страной чёрных». Это звучало как Зинджестан или Занзибар. Отсюда и название острова.

Череда правлений и властей в какой-то степени отразилась на архитектуре Занзибара, но не лишила его своего «лица». Оно — в неподдельной, исторической его достоверности. Прикладное искусство, бытовая культура здесь представляют собой удивительную смесь, которая теперь называется «занзибарский стиль» — то есть смешение арабского, африканского, индийского, европейского и даже китайского стилей! Здесь ценили землю (как всегда на островах!) и строили высокие дома, превращавшие улицы в щели. Но в них-то всегда тень, столь драгоценная посреди пекла. О резных дверях Занзибара можно слагать поэмы. Каждая — шедевр. Это некое чудо — массивные деревянные створки с металлическими остроконечными шипами, окружённые кружевом резьбы.

Слава Богу, сюда не дотянула свои щупальцы наша техногенная цивилизация. Что-то осталось нетронутым. В «Зелёных холмах Африки» Э.Хемингуэй писал: «С нашим появлением континенты быстро дряхлеют. Местный народ живет в ладу с ними. А чужестранцы разрушают всё...». Но бывают иные чужестранцы. Правда редко. Такие как Альберт Швейцер и Давид Ливингстон.

Шотландский миссионер и исследователь Африки — Давид Ливингстон (1813—1873) был великим гуманистом, который не только открыл для мира Центральную её часть, но и показал пример чуткого и бережного отношения к местному населению, которое он считал достойным не только человеческого отношения, но такого же уважения, как и любой другой народ. Образ его послужил прототипом К.Чуковскому при написании знаменитого «Доктора Айболита».

На Занзибаре Д.Ливингстон жил не раз, а также перед тем, как отправиться в своё последнее путешествие по Африке. Тогда, в 70-х годах XIX века, ему не давала покоя тысячелетиями разгадываемая загадка об истоках Нила. Древнегреческий философ Геродот рассказал о чудесном открытии, о котором он узнал от одного египетского книжника: в Африке возвышаются две конусообразные горы — Крофи и Мофи, между ними выбиваются четыре ключа. Два из них устремляются на север — это и есть истоки Нила, два других текут на юг. Ливингстон верил в существование этих истоков и пытался их разыскать. Он, исследовавший Центральную и Южную Африку, положивший её на карту, открывший водопад Виктория, многие реки и озёра, был близок и к этому важнейшему открытию, хотя долго искал истоки Нила там, где были истоки Конго. Смерть помешала Ливингстону довести своё последнее исследование до конца.

Этот последний его маршрут был самым драматичным. В нём он потерял своего верного друга — жену, надорвал окончательно здоровье, был не раз ограблен и обманут, брошен наёмными носильщиками и проводниками. Но ничего не могло помешать ему продолжать путь. Обессиленный лихорадкой и дизентерией, он едва мог идти. Ему предлагали нести его на носилках, он отказывался. Часто падал без сил. Потом вставал и шёл. Он мог много раз возвратиться. Но шёл вперед. Он умер в глубине континента. Два его верных помощника Чума и Суси из местных племён натёрли его останки солью и высушили, а потом понесли на руках. Они шли девять месяцев. Прошли полторы тысячи километров, пока не добрались до г. Багамойо. Там его тело выставили для прощания. Багамойо — портовый (в прошлом) город, самый близкий на материке к острову Занзибар. Когда-то здесь бурлила жизнь. Мы побывали и в этом — ну прямо-таки антикварном городке, полном старинных руин. И нам показалось, что дух Ливингстона, столь любившего Африку и её народ, так и не покинул эти места.

Останки Ливингстона из Багамойо были переправлены на Занзибар, а оттуда — в Англию. Он был удостоен высокой чести покоиться в Вестминстерском аббатстве, где хоронят лишь выдающихся людей нации. Но самое большое его признание, думаю, это поступок Чумы и Суси, а также тех, кто им помогал. Ведь на том долгом пути судьба уготовила им много превратностей. Но они их преодолели.

^{Этюд В.В.Надёжина «Улица на Занзибаре»}

С Владимиром Надёжиным мы приехали в Африку по линии Росзарубежцентра, по приглашению, как уже писала, Р.К.Патеева. Он предложил Владимиру писать в Танзании этюды, а потом брался организовать его выставку. Это было нелёгкое испытание для художника. Писать маслом под прямыми лучами солнца на экваторе в разгар лета, да ещё будучи вечно окружённым зеваками, имеющими терпение стоять за его спиной часами — такое, уверена, выдержит не каждый. Но, главное, в этих невероятных условиях он умудрялся писать очень быстро, сосредоточенно и... ярко. Мы — Рифат с женой Машей и я — только успевали издавать самые разнообразные, не просто одобрительные, а восхищённые возгласы! Как он это делает? Владимир стоически писал везде, куда бы мы ни приезжали. Этюдник с красками и холсты везде нас сопровождали — на лодках, коралловых островах, на улицах городов и дома — в саду и на балконе. Через четыре недели — к сроку открытия выставки было не написано, нет, а словно выплеснуто из души 25 этюдов, солнечных как африканская земля.

В тот день на Занзибаре Владимир к вечеру буквально свалился. Три великолепных этюда были отправлены на шкаф в гостинице для просушки. А мы с Рифатом пошли гулять по ночному острову. Это было таинство, к которому лишь иногда нам бывает доступ. Небо полыхало звёздами. Над головой — созвездие Ориона, где-то совсем невысоко, рядом, ну рукой подать! И эти закоулки, то совершенно тёмные, то освещённые. Почти безлюдные. За каждым поворотом не знаешь, чего ждать. Чаще других попадались мужчины и женщины, идущие после служб в мечетях.

Создавалась иллюзия путешествия во времени. А проводником в этом заморском царстве был человек, прекрасно говорящий на языке суахили, влюблённый в атмосферу Занзибара, чувствующий себя здесь как дома. Рифат долгое время работал на Иновещании в редакции, которая вела передачи для Африки. Ныне он заметная фигура в культурной жизни Дар-эс-Салаама. Великолепные концерты, выставки, которые он и его жена Маша устраивают в Российском культурном центре, — всегда событие.

^{Д.Ливингстон}

Смуглый, с посеребрённой бородой при лунном свете он очень похож на султана. В лабиринтах старого Занзибара ходит так, словно знает здесь каждый камень. Я больше молчу, подавленная нереальностью происходящего. Что чувствует и думает Рифат? В каком веке находится? Это не имеет значения. Моя задача — не рассуждать, а, не закрывая глаз, перемещаться во времени — туда, где он, и смотреть на окружающее его глазами...

^{Вид на о.Занзибар (старинная гравюра)}

Это было, как на океане, выползание из своего «я», погружение в иное Бытие. А помогла тому искренняя любовь Рифата к этим местам, её убедительность и истинность.

Люди

В Танзании живут, кроме многочисленных африканских племён, ассимилировавшиеся потомки арабов и персов, индийцы — индуисты и мусульмане, европейцы. Типы лиц очень разные. Оттенки кожи тоже. И всех их объединяет язык суахили.

— Главный очаг синтеза, который мы теперь называем культурой суахили, — поясняет Рифат Патеев, — находился на Занзибаре. Многие века именно он оставался культурным центром Восточной Африки.

— А каково было влияние на духовную культуру коренного народа колонизаторов, миссионеров? — попросила рассказать я.

— Арабы привнесли в Восточную Африку ислам, а также и работорговлю. И будучи религией, которую принесли работорговцы, ислам косвенно закрепил в этом ареале и рабовладельческую мораль, и рабскую психологию. Роль освободителей взяли на себя первые христианские миссионеры и деятели аболиционистского движения — европейцы. Вместе с христианством миссионеры несли европейскую цивилизацию, означавшую для местного населения приобщение к иному мировоззрению и мироощущению. Сегодня согласно официальной статистике танзанийцы оказались почти в равных долях разделёнными на христиан разных конфессий и мусульман-суннитов и шиитов. Однако ни глубина и величие христианского учения, ни завораживающая мистика ислама не породили в среде коренных жителей движений религиозных фанатиков, не вызвали появления в ней сколько-нибудь значительных религиозных деятелей. И для ислама, и для христианства «народ суахили» остался «вещью в себе». То есть чем-то цельным в своих бытовых традициях и мировоззрении, в своём психологическом отношении к тем, кто в разные времена поселялся на их земле. Мусульмане-сунниты, шииты и исламисты, христиане-католики, протестанты и православные, индуисты и буддисты живут здесь вместе и в то же время обособленно. Их культуры существуют, соприкасаясь и взаимопроникая, но не смешиваясь. Их религии ни о чём не спорят друг с другом, а религиозные праздники являются общегосударственными. И в этой гармонии залог лучшего будущего этой страны.

Может быть, прообраз великого братства людей, о котором мечтали пророки, философы, теософы рождается не столько в лоне высокоцивилизованных стран, сколько там, где люди ближе к природе? И хотя на протяжении почти всей своей истории здешнему народу отказывали в главном — праве быть людьми и жить в человеческих условиях, он создал богатую и уникальную культуру!

Совсем неожиданно на одной из центральных улиц Дар-эс-Салаама мы увидели красивое старинное здание с колоннами, на фронтоне которого было написано: «Дар-эс-Салаамская ложа Теософского Общества». Войдя, мы тут же увидели портреты нашей соотечественницы Е.П.Блаватской и Г.С.Олькотта. Вот уж, чего не ожидали! Оказалось, что Теософское Общество Танзании существует с 1947 года, создано оно было на Занзибаре. Ныне — насчитывает 150 членов и входит в состав Восточно-африканской секции Международного Теософского Общества. Теософы трёх стран — Кении, Замбии и Танзании объединены в этой секции, они выпускают журнал «Теософский Свет». Во время нашего посещения собрания теософов к нам подошёл красивый молодой индус и заговорил почти на чистом русском языке. Нашид Раттанси — врач-психиатр, окончил институт в Волгограде и является активным членом общества. Мы подарили ему наш журнал, а он тут же захотел подписаться на него. Местные теософы занимаются благотворительной и просветительской деятельностью, встречаются, чтобы послушать доклад или рассказ на интересующую тему кого-то из членов общества, участвуют в ежегодных съездах теософов в штаб-квартире Международного Теософского Общества в Адьяре в Индии. Да, теософская мысль, оказавшая влияние на культуру и Индии, и Америки, и стран Европы (в России — на идеологию Серебряного века), нашла себе почву и в Африке. И эта почва оказалась благодатной — 53-летняя история общества доказательство тому.

«Мне нравится здешний народ», — писал Э.Хемингуэй. Понравился он и нам. На Занзибаре меня потрясло то, что очень многие встречные — совершенно незнакомые люди — улыбались нам, сверкая невероятно белыми зубами, и говорили: «Джамбо!», что на суахили значит: «Здравствуй!» Вот так, не зная твоих намерений и тебя, уже авансом доброе приветствие! Часто это «Джамбо!» мы слышали и в Дар-эс-Салааме. И в этом секрет танзанийского народа. Он расположен к человеку, невзирая на все те мытарства, на которые пришлые люди порой обрекали его.

^{Дар-эс-Салаамская ложа Теософского Общества}

Лубочная живопись «тинга-тинга» — местный китч. Он хорошо отражает неунывающую душу африканца. Какие-то пляшущие вместе с леопардами и жирафами разноцветные слоны. Щебечущие вокруг них фантастические птички. Единство их танца символично. Художник вряд ли это осознаёт. А может он таким единым и представляет мир? И в этом он мудрее нас, постоянно его расчленяющих. Мне всегда теперь будет не хватать этой весёлой картинки, которая висела над моей кроватью и каждый день была перед глазами. Мне также всегда будет не хватать и океана, приливами и отливами которого я любовалась с балкона. А он щедро демонстрировал свою многоликость, становясь то бирюзовым, то иссиня- синим, а то перламутровым — серым с золотым. На горизонте, как аппликации, двигались разноцветные корабли...

^{Идёт заседание Теософского Общества}

Небо Африки - нигде я не видела такого захода солнца. С одной стороны горизонта оно садится, с другой же вырывается нечто похожее на лучи мощного прожектора, добавляющее в синеющее небо розовые, жёлтые и белые тона. Это, как ответ на закатный аккорд — вызов. Два горизонта словно соревнуются, демонстрируя свою светоносную мощь. Так экватор зачаровывает новичка, притягивает его к себе.

Я спросила английскую журналистку, которая живёт здесь уже 13 лет, будучи замужем за танзанийцем:

— Скажите, Синтия, что вам больше всего нравится в Танзании?

— Ощущение простора, — ответила она. — В Англии люди скучены и должны строить перегородки, чтобы отгородиться друг от друга. Здесь этого нет.

— Пожалуй, вы очень точно это подметили, — вслух подумала я. — Это особенно заметно, когда летишь на самолёте. Европа вся разделена на кусочки. Владельцы земель отгораживаются заборами, посадками, дорогами... А здесь море зелёных холмов. И если на них и стоят дома, то их сверху не видно. Дома тут под деревьями, а заборов нет.

— Что ещё меня поражает, — продолжала Синтия, — это особо сильное чувство родства у людей одной семьи, одного клана. Когда я приехала сюда впервые, то муж как-то мне сказал, что к нам в гости едут его родственники. Я забеспокоилась, придумывая, чем бы их угостить на ланч. Каково же было моё удивление, когда выяснилось, что они намереваются прожить у нас... месяца три! По местным нормам — это обычная вещь. Как-то один человек, которого я встретила, стал меня горячо благодарить за подарок, о котором я понятия не имела и который ему сделал родственник моего мужа. Всё это необычно для европейского менталитета, но очень естественно для африканского.

— Ну а как Вы относитесь к культуре Африки?

— Это непростой вопрос. Я вам расскажу такую историю. Она меня поразила. В одной деревне резчик по чёрному дереву с большим мастерством сделал статуэтку. Она была продана за большие деньги. Но когда к этому мастеру приехали снова и попросили повторить ту работу, предлагая ещё большие деньги, он недоумённо спросил: «Как же я могу повторить то, что уже сделал?». Это весьма характерный ответ. Создавая свой шедевр, тот резчик был в гармонии с чем-то. То было его состояние. Но оно прошло, и повторить его невозможно.

Килиманджаро

Ещё в Москве, когда только созревали планы поездки в Танзанию, я неотступно думала об этой легендарной вершине — самой высокой на африканском континенте.

Нам с Володей уже удалось встретиться в Гималаях со священными вершинами: и с горой «М» в долине Кулу, и с Канчанджангой в Калимпонге. То были незабываемые часы! И вот теперь мы жили в нескольких сотнях километров от Килиманджаро. Неужели случай не поможет нам? Если нет, то останется осознание её близости, близости к ещё одной очень важной энергетической точке на теле нашей планеты. В них ты насыщаешься праной, они отрывают тебя от суетного и затмевают собой весь мир. И тогда ты понимаешь — жить стоит хотя бы ради этого свидания с ними. Увидеть и потом помнить всю жизнь. Хемингуэй так описал это чувство в «Снегах Килиманджаро»: «И там, впереди, он увидел заслоняющую всё перед глазами, заслоняющую весь мир, громадную, уходящую ввысь, немыслимо белую под солнцем, квадратную вершину Килиманджаро. И тогда он понял, что это и есть то место, куда он держит путь».

^{Женщина племени масаев}

Путь туда держат многие туристы и альпинисты. Не всем удаётся добраться до вершины. И дело не в крутизне или высоте. Есть горы куда выше! Здесь же люди просто идут по тропе вверх. В обычных кедах или кроссовках. Идут, пока могут. Бывалые альпинисты, случается, не доходят. А инвалиды в колясках добираются. Здесь иной порог чувствительности. Физическая сторона не при чём. Для восхождения иногда собираются группы больных раком. Они восходят, возможно, чтобы в последний раз почувствовать себя не просто полноценными людьми, тем более не больными, а способными быть сильнее болезни, сильнее своей смертности. Тут душа ощущает беспредельность...

Где-то около Килиманджаро — территория загадочного племени масаев. Каждый, кто побывал в этих краях, обязательно расскажет вам о них массу небылиц. Они считают своей землёй весь мир, не признают границ, живут по своим, непоколебимым веками правилам. Мальчик становится мужчиной лишь после того, как сразится со львом. Мужчины не расстаются с копьём (теперь это может быть длинная и тонкая палка), имеют длинные, замысловато причёсанные волосы, а женщины бреют головы наголо. У мужчин в ушах с мочками до плеч — огромные бисерные серьги, на шее женщин — бисерные воротники. Мужчины ходят в красном, женщины — в синем. Но самое поразительное — это фигуры мужчин. Бог сотворил их совершенными. Они высокие, стройные, с длинными, словно вытянутыми ногами, слепленными для быстрой и лёгкой ходьбы по земле. Масаи одевают их в удивительную обувь, сделанную своими руками. Это — сандалии Гермеса! Берётся кусок протектора от старого велосипеда, к нему прикрепляются ремешки и получаются элегантные скороходы. Они щёгольски украшены тончайшими, как дротики, ремешками. На щиколотках — браслеты, цепочки. Походка у масая летящая. Масаи — скотоводы и земледельцы. Если отправляются в город, то работают сторожами или привратниками у богатых отелей. Их экзотический вид привлекает туристов. Но мечтают они о том, чтобы собрать денег и обзавестись семьёй, вести свою патриархальную жизнь. Об этом мне сказал масай, которого мы пригласили в наш Российский культурный центр, чтобы он позировал для Владимира. В конце беседы наш «Гермес» неожиданно попросил:

— Возьмите меня с собой!

Куда? В Россию? Он о ней ничего не знал. Меня же уверял, что я — итальянка. Все белые для него, видимо, на одно лицо. А итальянцев в Танзании много. Было во взгляде нашего гостя много наивного и доброго.

Да, до Килиманджаро нам добраться не удалось. Открытие выставки картин Владимира состоялось незадолго до нашего отъезда. Нам просто не хватило дней. Но ничего. Есть повод когда-нибудь вернуться. Как у Хемингуэя: «Я хочу сейчас только одного: вернуться в Африку. Мы ещё не уехали отсюда, но, просыпаясь по ночам, я лежу, прислушиваюсь и уже тоскую по ней»...

В Москву, кроме впечатлений, мы привезли этюды Владимира. Они пополнят выставку «Живые камни планеты», которая идёт по стране и в которой заложена мысль о едином духовном пространстве нашей Земли и о разнообразии культур, застилающих, как покрывало, все материки. В её основе — живописное повествование художника В.В.Надёжина о континентах земли. Я же буду рассказывать на выставках об Африке не понаслышке, а сердцем своей души и надеяться, что когда-нибудь снова скажу: «Джамбо, Африка!»

Москва — Дар-эс-Салаам