Дельфис

О свободе физической и духовной

...Лагерь научил меня, что такое свобода — физическая и духовная. Физическая свобода есть такая же органическая потребность, как пища, как сон. Но что такое свобода духовная? В чём она?

Кругом мрак. Опозоренные люди на опозоренной земле. Лагерная зона — ни деревца, ни кустика, одни бараки и уборные, а между ними дорожки. Сама земля проплёвана и загажена до последнего вершка. Где красота? А она есть. Во мне. И вон в том Иване, и в этой Анюте. Если душа исказилась от всякой пакости — потеряла свободу. Оковы душе куют две вещи: корысть и злоба, то есть вообще дурные чувства к другим людям. Очередь, галдящая у прилавка, ругающаяся, толкающаяся, жульничающая — квинтэссенция рабства!

«Мне ничего не надо» — вот формула свободы. Что же это значит? Мистика, отречение от мира? Аскеза? Юродство даже как высшая точка? Вот именно, что нет. Выходит наоборот. Выходит, что именно освободившись от власти земли, можно полюбить её любовью такой нежной, такой сильной, как никогда раньше. Потому что самая глубокая любовь есть любовь бескорыстная.

Взаимосвязь внешнего и внутреннего

Надо наполнить жизнь содержанием, не зависящим от условий жизни внешней. Только тогда духовное станет действенной силой, направляющей жизнь внешнюю, определяющей поступки. Только так, только через поступки может начаться очищение кармы, очищение пути, а не загромождение его.

Об этом же, в сущности, хорошо сказано у Толстого в дневниках: «Я по старой привычке ожидаю событий извне, своего здоровья и близких людей, и событий, и успеха. И всё это не только глупо, но и вредно. Перестань только думать, заботиться о внешнем, и ты невольно перенесёшь все силы жизни на внутреннее, а оно одно и нужно и одно в твоей власти».

О жизни и смерти

...Молодость прошла, старость для многих — трагедия. Тело разрушается, подсознание охватывается этим ощущением, а затем оно перекидывается и в сознание и окрашивает его «тонами осени». У одних — бурно: сожаление о невозвратном, «жажда жизни» в самых разных формах — от трагедии до самых вульгарных. У других это увядание протекает, так сказать, в лирических тонах — покорность закону природы, умиротворённость, которая ведь тоже есть в природе в пору осени, когда поля сжаты, птицы улетели, в воздухе холодок, природа готовится ко сну. И мне кажется, что такая гармоничная старость встречается совсем не так редко, наоборот, может быть у большинства, особенно среди тех, кто жил близко к природе, чьё подсознание живёт в ладу с ритмами, царствующими в природе.

Однако к тому же умиротворению можно прийти и через сознание (не через мысль только, для меня слово «сознание» означает неизмеримо больше, чем только мысль — ratio. В этом более широком смысле я его и употребляю. Это — вся душа, со всеми её переживаниями). Но только тогда, если это сознание всё сильнее будет подчиняться третьему началу, живущему в человеке — духу, всё сильнее пропитываться его силами. В этом — рост души, её созревание. Тело разрушается, душа созревает — в этом состоит процесс жизни человека от рождения до смерти, процесс, глубоко соответствующий законам жизни всего существующего, всего мира. Всё живое — видимое и невидимое — подчиняется одному ритму: рождение, расцвет, увядание, смерть. Цветок умирает, но — и это самое главное — плод остаётся. Где цветок? Нет его, его лепестки сгнили в земле. Но он есть — в семени. Он невидим: зёрнышко ничуть не похоже на цветок и сколько ни рассматривай его в микроскоп — цветка не увидишь. Но придёт время и из него вырастет именно такой цветок, который его породил. Невидимый облик растения, скрытый в семени, снова станет видимым. Так растение существует в двух планах — видимом и невидимом.

И человек точно также. Но неизмеримо, неизмеримо богаче. По отношению к тому, чем является земная жизнь человека, жизнь растения —только схема. Всё богатство, всё неисчерпаемое разнообразие человеческого творчества сюда входит, все радости тела и души, вся борьба человеческих страстей, высоких и низких, всё. Прекрасна земля и могуществен человек. И каждый человек, в меру своей индивидуальности, в этой жизни участник. Каждый переживает свой расцвет сил. Каких именно сил — это и есть индивидуальность. Но свой расцвет имеет каждый. И каждого ждёт увядание и смерть. Но в отличие от всей природы в человеке есть душа, сознание. А потому и плод его жизни, невидимый облик, невидимое «Я» человека созревает в его сознании, в его душе. И когда, совершив своё назначение, отмирает его тело, душа переходит в другое состояние, на другой план. Исчезая из этого мира, она живёт другой жизнью, какой — мы не знаем, узнаем только тогда, когда придёт наш черёд совершить этот переход. Но одно мы уже знаем: плод земной жизни остаётся живым в душе. Это есть потенциал нового возрождения, нового цикла творчества, именуемого земной жизнью. Перевоплощение «Я» — вот величайшее достояние человека, самая суть и оправдание всего его существования — личного и космического. Именно в этом — бессмертие человека, бессмертие его творчества. И когда это бессмертие начинает жить в душе не как мысль, а как факт, как общение — какая наступает свобода! Символическое слово — путь — приобретает реальное значение. Всё время чувствуешь себя в пути.

Греки высоко вознесли красоту и радость земли, телесности. Средневековье метнулось в сторону прямо противоположную. С той поры этот дуализм глубоко вошёл в жизнь человечества во всех её областях — личной, общественной, идейной. Но он не непреодолим. Тело и душа могут полюбить друг друга. Душа может радоваться телу, а тело — душе. Одно осуществление такого синтеза мы знаем — произведение искусства. Когда звучит симфония, нельзя сказать отдельно —кто ею живёт — душа или тело. Это единство. Но вот кончилась музыка, рояль закрыт, ноты лежат на крышке. Где же симфония? В нотных значках? В безмолвствующих струнах? Её нет. И всё-таки она есть — та самая, которую создал художник. Живёт она сейчас в ином, невидимом плане, сохраняя однако в себе весь потенциал нового своего воплощения в телесности звука, в физических звуковых волнах, радующих чувства.

Но этот чудесный сплав души и тела, встречающий нас в искусстве, может стать гораздо глубже, всеобъемлющей, может охватить и вобрать в себя всю жизнь, всё существо человека. К этому открыта только одна дверь — через повторные земные жизни — перевоплощение.

Если сливаешься с этой мыслью так, что она становится уже не мыслью, а ощущением, тогда душа освобождается от страха смерти, а вместе с этим и от скорби и сожалений об уходящей и ушедшей юности, о невозвратимом расцвете сил. Тогда естественное увядание, разрушение тела не в силах уже наложить отпечаток на душу, склоняя и её к состоянию упадка, печали. Облетают лепестки, нет цветка, расцвет его невозвратим. Он невозвратим, но он обратим, преобразуем. Силы роста, развития, силы жизни не уходят вместе с облетающими лепестками, они уходят дальше, вглубь, переливаются в семечко, зреющее как плод жизни цветка. Они продолжают свою работу всё дальше, дальше, всегда вперёд, никогда не назад. Смерть цветка — жизнь семечка, смерть семечка — жизнь цветка. И сквозь всё идёт он — невидимый облик цветка, творческая идея, воплощаемая в форму.

Но то, что в растительном царстве присуще целому виду, существующему во множестве особей, лишённых индивидуальности, то в человеческом царстве присуще каждой человеческой индивидуальности, потому что каждый человек одарён сознанием «Я» — душой. И вот ощутить душу свою как потенциал земных воплощений — это значит ощутить своё реальное бессмертие, то есть бессмертие не вне земли, не ценой отрыва, устремления прочь, а своё бессмертие в телесной вещественности, через те два момента трансформации, которые мы называем — рождение и смерть.

О карме

Идея перевоплощения неотделима от идеи кармы, одно без другого просто немыслимо. Идея кармы, ставшая не только идеей, а фактом, ощущением — есть то, что преобразует отношения к людям. В этой области душевных переживаний маяком, освещающим и движущим, является именно она. Здесь её работа неизмеримо сложней, трудней. Здесь душа — в страшной темнице, вся в оковах. Распутывать их, переплавлять эти тёмные глыбы — мучительный труд. Но и радости на этом пути — огромны.

О движении вперёд души

В моей жизни, действительно, есть некоторая уравновешенность, которую однако я ощущаю как некую внутреннюю опасность. Ведь всякое движение в конечном счёте рождается именно из нарушения равновесия. А полная уравновешенность — не идентична ли застою? Так по крайней мере обстоит дело для человеческого существа. Деятельный покой — это удел сверхчеловеческого сознания. Для нас же это — только та «вершина» душевного мира, достигнув которой, мы в сущности уже выходим «из себя», тот предел, приближение к которому — бесконечно. Движущую же силу этого движения нам, людям, дано почерпать лишь из чувства НЕдовольства, НЕудовлетворённости, из чувства неполноты своей жизни. Чем острее чувство неполноты, тем сильнее может быть импульс искания подлинной полноты.

Не в этом ли смысл первой заповеди: «блаженны нищие духом»? Ведь нищий — это тот, кто голоден, кто жадно ищет и молит о пище. Наша задача лишь в том, чтобы эту движущую силу, этот «внутренний мотор» направлять на такую путеводную звезду, чтобы жил он в нас как «святое беспокойство» , а не просто как душевная сумятица,

...Работа, безусловно, создаёт какую-то базу устойчивости, укореняет нас в действительности, даже если она сама по себе и не даёт душевного удовлетворения, а служит лишь средством существования.

Отсутствие работы создаёт большие добавочные трудности в деле «внутреннего самоопределения» хотя бы потому, что образуется уйма свободного времени, за использование которого чувствуешь какую-то ответственность. Ну что же — надо принять эту ответственность и вопрос «почему я попал в такое положение?» заменить вопросом «зачем я приведён в такое положение? Чего хотят, чего ждут от меня Водители судеб человеческих?». Это очень, очень трудно, и очень часто занятость работой, требующей физических и умственных сил, попросту «спасает» нас от этой задачи, заслоняет её от наших глаз, от нашего сознания.

О быте

Всё-таки быт — штука серьёзная. Это — «проблема быта», чтобы выразиться повнушительней. По-видимому она сводится к тому, чтобы строить «быт» так, чтобы он не мешал «жизни». И с этой точки зрения и печка и картошка могут иметь свою оценку именно с духовной точки зрения: могут или вторгаться в «жизнь» и нарушать её, а могут служить как бы материальным футляром, нужным и полезным для её охраны, для гармоничного развития той жизни, которая идёт внутри этого «футляра». При этом такие, например, вещи, как картошка, дрова и прочие, способны вторгаться разрушительно в «жизнь» и тогда, когда их слишком много, и тогда, когда их слишком мало. По-видимому «служебным футляром» они являются только тогда, когда их ровно столько, сколько необходимо.

Но вся беда в том, что мера этой необходимости — штука страшно субъективная. И, пожалуй, жизненная мудрость в том и заключается, чтобы учиться распознавать истинную «меру вещей», чтобы сохранить самое главное — благо-внутреннюю свободу. Христос указывал на мудрую беззаботность птиц небесных, которые «не собирают в житницы», но Он же совершил чудо, чтобы накормить людей, пришедших слушать слово Божье.

О восприятии природы

Постараюсь объясниться по поводу «мудрого друга леса». Да, соната существует и звучит сама по себе, и «ей» нет до «меня» никакого дела. И в то же время — пока она звучит, она живёт во мне, и я живу в ней и с ней. И от этого события нечто во мне происходит, нечто меняется, нечто мне даётся. Вот так же «звучит» во мне и лес, и поле, и речка. В день солнечный и в день дождливый. Сосновый бор и берёзовая роща. Неисчерпаемо музыкальное творчество природы. И в нём нет плохой музыки. В этом отличие. В сонате звучит индивидуальность автора, то есть существа, стоящего на одной со мной ступени мирового бытия. А в симфонии леса звучат существа со мной несоизмеримые. Их откровение — всегда и во всём. Оно может открыться в любом ощущении, а не только в одних субъективно приятных. «Дачное отношение» — в том, что мы «открываемся» только приятным и «закрываемся» для неприятных. С наступлением плохой погоды природа перестаёт для нас существовать, мы теряем к ней интерес, воспринимая её только как субъективно неприятные ощущения. Одним словом — «дачники» удирают в город. Разумеется, бродя тёмным осенним вечером под дождём, с мокрыми и грязными ногами и т.д. я буду чувствовать себя очень несчастной и ни о каком «приобщении к союзу двух стихий» и речи быть не может. Но всё-таки здесь есть существенная разница в отношении к этому самому «несчастью». Можно идти и досадовать на дождь, на ветер, на грязь как на внешние обстоятельства, причиняющие мне неприятности. А можно идти и горевать вместе со всем этим, и вместе с той берёзой, которая «мотается на юру».

И тогда и только тогда можно ощутить в себе, в этом мокро-грязном и природно несчастном существе некий огонёк, который всё-таки бредёт да бредёт среди этой грязи и мрака, — и ветры его не задуют.

Это — по поводу, так сказать, «метафизики грязи» и о дачниках. Теперь — об антропоморфичности выражения «мудрый друг». В значительной мере и этот пункт уясняется сравнением с восприятием музыкальных произведений. Говоря о них, характеризуя их индивидуальные черты, мы их нисколько не антропоморфизируем. Их индивидуальность не похожа на индивидуальность человека. А знаем мы их через свою индивидуальность и только в ней. Индивидуальность «леса» не похожа ни на индивидуальность человека, ни на индивидуальность сонаты. Она с ним несоизмерима. И тем не менее мы можем что-то узнавать о ней — в отражении собственной индивидуальности, ибо мы испытываем её воздействие. И если это воздействие воспринимается нами как воздействие мудрости, то мы вправе назвать лес мудрым. Поскольку же мы это воздействие любим и считаем для себя благодетельным, мы вправе назвать его и другом. Ведь пребывание в лесу как-то незаметно разглаживает всякие психические судороги и внушает гармоничные мысли и решения.

О встрече Нового года

Встреча Нового года заведена людьми для того, чтобы хотя бы в эти краткие мгновенья души людей прислушались к поступи Времени. Она неслышна в трескотне повседневности, в её стремительном беге. А Время шествует и шествует. И важно, чтобы хотя раз в году и тоже в определённом ритме люди повёртывали головы, прислушиваясь к ритму движения, уносящего наши жизни, как река уносит плоты. И в эти мгновения тайна Времени проносится в сознании людей — у кого в сознательном обращении, у кого — в смутном предчувствии, у кого — в тихом вздохе личных воспоминаний, — но во всех душах эта тайна в этот миг оставляет свои лёгкие следы.

С Новым годом принято поздравлять. Новый год — это праздник. Но почему, собственно, это праздник? В сущности, это непонятно. Прошёл один год, начинается новый — чем же радует нас это событие?

Вероятно, радость родится оттого, что в этот миг, когда прошлое вплотную смыкается с будущим, а настоящее сжимается в одну нереальную, а лишь «умопостигаемую» точку — полночь Нового года — душа наша, пусть и бессознательно, ощущает, что эта нереальная «умопостигаемая» точка — действительно есть «точка» нашей свободы, тот Архимедов рычаг, с помощью которого мы перевёртываем мир, это «энергоцентр личности». Поэтому-то и связывается с Новым годом столько надежд, пожеланий, решений. Сколько людей, встречая Новый год, клянутся себе и другим не повторять прошлых ошибок, жить по-новому, выполнить множество прекрасно задуманных планов. В этот момент человек чувствует себя творцом будущего, он празднует таинственный миг Настоящего, ту единственную точку, где наша свобода абсолютна. Прошлое — это царство необходимости, в ней властвует закон причинности. Обращая свой взор в прошлое, мы задаём вопрос: «почему?». Обращаясь же к будущему, мы спрашиваем: «зачем?». Прошлым управляют причины, будущим — цели. И праздник Нового года потому праздник, что в нём мы утверждаем и чествуем абсолютность человеческой свободы, то есть — вспоминаем и напоминаем себе и другим (пусть бессознательно в 90% случаев) о творческой, божественной природе человеческого «Я».

Но время — извечный враг человеческой свободы. Время — как химический фермент, присутствием своим вызывающий химический процесс — ежемгновенный и непрерывный: превращение будущего в прошлое. И Боже! В каком, большей частью искаженном, жалком виде опрокидываются сияющие чертоги будущего в тёмные волны прошлого!

Необходимость — порождение прошлого — ежемгновенно захватывает, разлагает нашу свободу. Борьба этих двух противоположностей — реальное содержание всякого «настоящего». Карма и свободная воля — глубочайшее из всех противоречий. А движение — действие, жизнь — есть диалектическое его разрешение в каждый миг времени. Абсолютное же его разрешение дано только в формуле «Христос — Владыка кармы». И по-настоящему праздник Нового года должен был бы проходить под знаком погружения в эту тайну — тайну слияния свободы и необходимости, то есть тайну творчества.

...Вот и эту новогоднюю ночь встречаю я согласно уже укоренившейся в течение многих лет традиции: одна, в ночной тишине, в раздумьях о многом и многих. В реальности со мной только перо и бумага. Но воображение не спит. Проворным гонцом носится оно во времени и пространстве, созывая приглашённых на новогоднюю встречу. И многие приходят (ведь уже полстолетия легло за плечами!) — и живые и умершие.

И идёт беседа — «от души к душе» — такая, которая, конечно, никогда не может осуществиться в действительности. В ней нет ничего «мистического», пи тем более какого-либо надрыва, патетики и прочее. Она ведётся очень трезво — разве лишь много сосредоточенней обычного «разговора». И притом — прямо, от человека к человеку, минуя все и всяческие обходы и уклончивости, которые в реальном разговоре неизбежны, а во многих случаях и необходимы. А участие в этой «беседе» умерших наравне с живыми делает её особенно, до конца, правдивой перед самим собой и собеседниками.

Мне жаль расстаться с традицией именно такого наполнения новогодней ночи. Начало ей было положено в самую мрачную из всех моих новогодних ночей. 1936 год я встречала, хотя ещё в Москве, но в полной оторванности от всех близких. Нас было 6 человек, случайно соединённых в одной комнате². Сначала мы хотели встретить Новый год как-нибудь совместно, в пределах наших возможностей. Но почувствовав, что из этого ничего, кроме «надрыва», не получится, уговорились провести этот вечер в полном молчании, взаимно давая друг другу ничем не нарушаемую возможность уйти в своё.

Никогда не забуду этого вечера. Как будто какие-то неведомые и чудесные весы встали в душе.

И обострилось зрение. И под этим пристальным взглядом многое-многое, вся жизнь, шаг за шагом проходила сквозь весы. И отходило главное от неглавного, существенное от несущественного. Как будто какие-то «силовые линии» души перестраивались.

И брезжили вехи — пройденные и предстоящие. Или ещё так можно сравнить: из мешанины жизни, из её густо замешанного варева, под действием какого-то нового жара, зажегшегося в ту пору в душе, медленно выкристаллизовывались крошечные, но драгоценные крупинки чистого золота — металла верного и надёжного, которого «ни ржа, ни моль не истребляет» и которого никто и ничто ни отнять, ни лишить не может. Крупинки эти падали на самое дно души и слагались там в какую-то опору — твёрдую и нерушимую. И ясно становилось, что отныне всё дело в том, чтобы всегда и во всём — на этой опоре держаться.

Зарядка, мне подаренная в ту ночь, была сильна. Никогда больше не повторялась та удивительная ясность сознания. Но всё же все последующие новогодние ночи, не будучи в силах повторить ту, свой первый прообраз, всё же в какой-то степени продолжают ту же линию. Тем они мне и дороги, что в той или иной мере, но помогают в путанице всяких перекрёстков и просёлков улавливать вехи «большака» — большей частью для того, чтобы констатировать своё от них отклонение, к сожалению!