Дельфис

2. Агасфер

Фалес Аргивянин сыну Милеса Афинянина о премудрости Бога Распятого — радоваться!

Слушай, Эмпедокл, я поведаю тебе великую быль о том, кто пошел в путь в роковой день распятия Бога, и о том, кто совершает этот путь до сих пор и будет совершать до дня, в который исполнится все, что предречено Распятым о последних днях планеты Земля.

Широка была дорога, по которой следовала на Голгофу Божественная жертва — ибо широка всякая дорога, ведущая к страданию, и узок всякий путь, ведущий к блаженству. Томительная жара накалила глинистую землю, усеянную выбоинами и затвердевшими глубокими колеями колес. В мертвенной тишине полуденного зноя застыла воздушная стихия, несмевшая еще верить тому, что свершалось на земле... По дороге с гиканьем и воем двигалась гигантская толпа народа. Впереди — ровным солдатским шагом шел бесстрастный пожилой центурион, за ним два солдата. Несметная толпа улюлюкающих мальчишек окружала то, что следовало за ними — группу из трех окровавленных, избитых людей, тащивших на спинах огромные кресты.

Я, Фалес Аргивянин, не стану описывать Того, Кто шел впереди и к Которому были обращены насмешки и вой окружающего человеческого стада, — не стану потому, что на твоем языке, Эмпедокл, нет ни слов, ни красок для передачи божественной любви, смешанной с человеческими страданиями, озарявшей кроткое и вместе с тем нечеловечески мудрое лицо Галилеянина. Полосы крови на Нем только усугубляли великую страшную тайну, осенявшую это лицо. За Ним следовал гигант - идумеянин, гордо и свободно несший на плечах бремя огромного креста. Его большие жгучие глаза с великим презрением глядели на толпу — глаза, в которых отразились предсмертные взоры десятков жертв, павших от руки самого страшного разбойника большой Тирской дороги. Молча, обливаясь потом и кровью, шел он, и только порой, когда толпа особенно напирала на идущего впереди, он издавал густое, дикое рычание опьяненного от крови льва, и толпа шарахалась в сторону, а идущие по бокам римские солдаты вздрагивали и сильнее сжимали рукояти мечей. Совсем пригнувшись к земле от тяжести креста, едва-едва полз за ними третий. Кровь и пот мешались у него на лице со слезами; но то не были слезы отчаяния — то были слезы отвратительной трусости; он тоже выл, но воем затравленной гиены, громко жалуясь все время на несправедливость суда, приговорившего его к позорной казни за ничтожное преступление. А на его лице, с мутными гноящимися глазами, были, между тем, написаны пороки и падения всего мира, смешанные с самым жалким, самым отвратительным страхом — за свою жизнь. Валившая сзади толпа была, как и всякое человеческое стадо, злобна и глупа: бездельники, едва оправившиеся от ночной попойки, бесчисленное количество нищих, фанатики, исступленно вывшие о богохульстве идущего впереди и злорадно издевавшиеся над Ним; просто равнодушные животные и радующиеся предстоящему зрелищу; блудницы, щеголявшие роскошью одеяний и поддельными красками на лицах, и между ними — группа важных, прекрасно одетых людей, степенно рассуждающих о необходимости предания казни дерзкого Назарея, осмелившегося порицать первенствующее сословие в народе и в корне подрывать всякое уважение к нему. То были саддукеи.

Порой только среди толпы мелькали бледные лица и задумчивые изможденные глаза неряшливо одетых книжников — ученых, на лицах которых можно было прочесть мучительное усилие разгадать загадку: почему так печален был вчера на ночном заседании Синедриона великий и мудрый Каиафа, почему он повелел уничтожить все записи о ныне неведомо за что распинаемом назаретском Учителе, так хорошо знающем писание и пророков, Учителе, которого, так уважали премудрые Никодим и Гамалиил, и, наконец, — самое главное — о чем так долго и грустно шептались Каиафа в углу двора с молодым учеником распинаемого — Иоанном? И что значили последние слова Каиафы:

— Почтенные собратья, избранные Израиля! Саддукеи требуют казни Иисуса Назарянина, именуемого в народе Христом. Если мы не присоединимся к их требованию, то они обвинят нас перед правителем Иудеи в единомыслии с Ним, отвергающим знатность, богатство, родовитость и заслуги на государственном поприще, проповедующим заслуги за бедность и нищету. Римляне заподозрят нас в желании возмущения, разгонят Синедрион и обложат нас еще большими податями и, в конце концов, все равно распнут Назарянина. Итак, братья, не лучше ли, если один человек погибнет за народ?

«Все это так, — думали книжники, — но зачем же тогда уничтожать записи о великих деяниях Назарянина?» А что бы сказали они, если бы присутствовали на тайном заседании Великого, неведомого им Синедриона, состоящего из двенадцати халдеев, потерявших счет годам, освященных знаком Великого Духа Лунного Посвящения, таинственного Адонаи, владычествовавшего в Вавилоне по именем бога Вола? Растерянно, без обычной уверенности, звучал голос того же Каиафы, говорившего Синедриону:

— Посвященные бога Авраама, Исаака и Иакова, дети Адонаи, да будет благословенно Его имя! Пришел странный час, которого мы не ожидали. Наша мудрость бессильна, молчат звезды, безмолвствуют стихии, онемела Земля, в святая святых храма я не могу добиться ответа от Великого Святилища Луны. Братья! Мы оставлены одни с нашей мудростью перед великой загадкой простого плотника из Назарета. Братья! Со всех концов Земли собрал я вас на великое совещание, ибо наступает великий час в жизни охраняемого нами народа. Это вам известно. Что нам делать, братья? Как спасти народ и как отнестись к странной загадке Назаретского плотника?

Долго, в глубоком раздумье, поглаживая длинные бороды, безмолвствовало собрание. И вот встал Великий халдей Даниил, бывший первым жрецом Вавилона и доверенным могучих царей, и сказал:

— Братья! И я ничего не могу сказать вам. Мое предвидение безмолвствует, нет откровений светлых духов Адонаи, нет разгадки в начертаниях таинственной Каббалы. Кто этот Иисус? Тот ли, кого ожидает весь мир, или странное, неведомое порождение глубин иного Космоса? Как узнать? Таинственны и велики дела Его, но чудно и неожиданно учение, отдающее страшные тайны древней мудрости на волю и изучение толпы. А ведь мы призваны охранять тайны этой мудрости. Итак, кто Он — величайший ли преступник в Космосе или, странно сказать, Бог? И кем окажемся мы — противодействующими Ему или помогающими? Страшный час, братья, для нас, покинутых на этот час Адонаи, да будет благословенно имя Его! Пусть все силы нашей мудрости будут напряжены, братья, ибо ясно, что недаром мы оставлены одни, ясно, что этот вопрос должен быть решен только одной мудростью Земли!

Тут встал мудрый халдей равви Израэль из Ниневии и сказал: — Братья! Мудр наш представитель в светском Синедрионе Каиафа. Я вижу там, за занавесью, трех представителей иных святилищ древней мудрости. Он пригласил их сюда. Я одобряю его поступок — и, хотя правила нашего святилища Луны запрещают нам пользоваться чужой мудростью, но час слишком велик и грозен, чтобы поступиться буквой. Я вижу знаки двух мудрецов и только темен для меня знак третьего. Братья, попросим их высказаться в столь грозный час, пусть чужая мудрость подкрепит нашу.

Безмолвными кивками голов собрание выразило свое одобрение словам мудрого равви Израэля и поступку еще мудрейшего Каиафы. Из-за занавеси выступили трое: то был я, Фалес Аргивянин, Великий Посвященный Фиванского Святилища, носитель Маяка Вечности; Мудрый Фома, Посвященный Треугольника и ученик Назарея, и третий — на нем не было знака, но весь он таинственно сиял голубоватым светом, а лицо его было скрыто от глаз посторонних белым покрывалом.

Первым выступил Фома. Мягким тихим голосом сказал он:

^{Рисунки С.Кузнецова}

— Сыны мудрости Лунной! Я ничего не могу сказать, ибо мой Треугольник сложен мною к ногам Того, Кто через день будет казнен на кресте. Братья

по мудрости человеческой, я — ученик Назарея и не мне говорить о Нем.

Безмолвно склонились головы Синедриона перед прстыми словами Фомы. Скромно и тихо отошел он в сторону. Его место занял я, Фалес Аргивянин.

— Вам, присутствующим, о премудрости Великого Отца Мудрости Гераклита — радоваться! — так начал я. — Маяк Вечности, горящий над моим челом, Маяк, зажженный Гермесом Трижды Величайшим, осветил мне бездны Космоса, и я, Фалес Аргивянин, Великий Посвященный Фиванского Святилища, постиг Великую Загадку из Назарета!

Разом встали все двенадцать халдеев и с ними Фома, ученик Назарея, и тот, чей лик был покрыт белым покрывалом, низко поклонились мне.

— Привет Великой Мудрости Фиванского Святилища! — пронесся по залу тихий шепот.

— Но, — продолжал я властно, — постигнутая мной загадка есть тайна, но тайна не Земли, а Тайна Космоса и Хаоса. А вы знаете, что такие истины не могут быть передаваемы, а должны быть постигаемы. И поэтому я молчу. Могу только сказать вам, что Холод Великого Видения оледенил меня, и страшная разгадка Космоса и Хаоса разрушила даже любовь мою к Великому Маяку Вечности, горящему над моим челом. Я сказал все...

Пораженные и смущенные вскочили со своих мест халдеи. Раздался снова резкий голос мудрого Даниила:

— Братья! Великие слова мы слышали сейчас, но и они оледенили сердце мое. Что это за страшная тайна, которая могла пресечь космическую любовь Великого Посвященного? Усугубите осторожность, мудрые халдеи!

А на моем месте уже стоял таинственный третий. Белое покрывало было откинуто, на собравшихся глядели темные, глубокие, как бездна, глаза и смуглое, мудрое, спокойное, как небо полудня Эллады, лицо.

— Великий Арраим! — прошептал Даниил и пал ниц перед Царем и Посвященным Черных. За ним последовали и остальные, даже Фома, на ком не было знака, преклонил колено. Только я, Фалес Аргивянин, Великий Посвященный Фив, потомок Царственной Династии Города Золотых Врат, остался неподвижным, ибо что было мне, носящему в сердце своем Великий Холод Познания, до Величия Земли.

— Халдеи, — раздался металлический, спокойный, но могучий, как стихия, голос Арраима, — выслушайте меня. Вы, оставленные ныне вашим покровителем лишь лицом к лицу со своей Мудростью, сами должны найти выход из положения Великий Посвященный Фиванского Святилища Фалес Аргивянин, познавший истину, не может передать ее вам, ибо истина не передаваема, а познаваема. Вам нужно идти по средней дороге — дороге абсолютного предания решения на волю Неизреченного. Не помогайте ничему и не противодействуйте ничему, пусть свершится воля Единого. На Иисуса Назарянина, если вы не поняли Его разгадки, смотрите, как на человека. Уничтожьте все записи о Его Учении, жизни и делах. Ибо если все это от Неизреченного, то Он, Единый, и позаботится о том, чтобы дело Его не угасло. А если это не от Него, то все угаснет, ибо вы сами знаете, что только доброе семя приносит плод добрый... Поэтому там, в глубине веков, вы и найдете, может быть, разгадку Тайны плотника из Назарета.

Тишина охватила собрание, долго думали халдеи, поглаживая длинные бороды.

— Да будет так! — вымолвил наконец Даниил. И все, как один, встали и, поклонившись еще раз перед Арраимом, один за другим покинули место собрания.

Теперь, Эмпедокл, вернемся со мной к началу моего повествования. Как будто желая растопить грешную землю, пылало солнце. Толпа будто стала ленивее, стараясь идти там, где порой попадались еще кое-какие деревья; наконец, почти у самой Голгофы, толпа подошла к длинному ряду домов, утопающих в зелени роскошных садов. То были дома богатых саддукеев. Около одного из них стояла группа женщин, очевидно, ожидавшая прихода толпы, и между ними молодой ученик Назарея — Иоанн. Все они окружали высокую, в великом страдании женщину с плотно закрытым лицом, но сквозь покрывало я узнал глаза Великой Матери Великого, Матери, с которой раз говорил и я, Фалес Аргивянин. Об этом свидании я расскажу тебе, Эмпедокл, позже, когда, если будет к тебе милость Неизреченного, ты будешь мудрее. Ибо Великие Тайны поведаю тебе я, старый друг мой, и твой нынешний мозг не в состоянии будет постичь их.

Когда осенивший всю эту группу кедр бросил свою гостеприимную тень на лицо Божественного Осужденного и когда Его осияли дивные глаза Его страдающей Матери, — Он пошатнулся и упал на одно колено. Послышался омерзительный хохот и насмешки толпы; визгливо обрушилась на Него брань третьего осужденного, и только второй — гигант разбойник — почти с ненавистью наклонился над ним и даже поддержал одной рукой край угнетавшего Назарянина креста.

— Великий Аргивянин! — раздался около меня тихий голос Арраима. — Видишь ли ты ранний всход Божественного семени в глазах кровожадного разбойника?

Видя остановку толпы, шедший впереди центурион подошел ближе. Его суровый взгляд солдата окинул толпу.

— Иерусалимские свиньи! — зычно сказал он. — Его отдали вам на потеху, распять вы Его имеете право, но Он идет на смерть, и я не позволю издеваться над Ним. Он изнемог. Его крест больше, чем крест других. Не поможет ли кто-нибудь Ему? — Толпа оцепенела. Как? Взять крест осужденного? Принять тем самым на себя часть его позора? Кто из правоверных иудеев мог бы решиться на это?

— Клянусь Озирисом! Ты прав, солдат! — раздался вдруг чей-то громовой голос, и сквозь толпу властно протиснулся гигантского роста мужчина с густой, окладистой, уже седеющей бородой. — Ты прав, солдат! Только гнусные иудеи могут издеваться над страданиями человеческими, над страданиями человека, как я слышал, осужденного в угоду богатым. Вставай, друг мой, я понесу крест твой, будь он хоть свинцовый, клянусь Озирисом и Изидой, не будь я кузнец Симоний из Карнака!

И гигант ухватил крест Спасителя и одним взмахом вскинул его себе на плечи. Но глаза его в ту же минуту вспыхнули огнем изумления.

— Да он на самом деле точно из свинца, — пробормотал он. — Как Он нес его до сей поры?

— Великий Аргивянин! — снова послышался около меня голос Арраима. — Считай внимательно! Разбойник из Финикии, солдат из Рима и грубый кузнец из Египта!

Что скажешь ты о Великом посеве скромного плотника из Галилеи?

Вдруг толпа женщин была раздвинута чьей-то белой, но властной рукой, и около Назарянина очутился пожилой, высокий, худощавый иудей в роскошной одежде богатого саддукея. Глаза его блистали дикой злобой; он гневно ухватил Галилеянина за плечи и толкнул Его вперед.

— Иди! Иди! — только и мог выговорить он, задыхаясь от злобы и ярости.

Кротко, тихо глянул на него Спаситель.

— Привет тебе, Агасфер, — чуть слышно прошептали Его окровавленные губы, и Он, медленно поднявшись из праха, пошел за Симонием, несшим его крест. Пошел, тихо опершись на руку второго разбойника, приветливо протянутую Ему.

Шумя и крича двинулась за ними толпа, двинулась и группа женщин. Около калитки своего роскошного дома остался один Агасфер, продолжая изрыгать хулу и проклятия вслед осужденному.

В одну минуту очутился перед ним Арраим. Я не узнал его. Это не был уже скромный паломник, это не был ученый, поучающий мудрости мудрых халдеев, — это был Великий Первосвященник Неизреченного, Его огненный слуга, собравший в себе все великое магическое могущество планеты. Неотразимой силой Хаоса сверкали его глаза, и непередаваемый леденящий ужас сковал тело злобного Агасфера.

Медленно, медленно поднялась рука Арраима.

— Агасфер! — как стальная полоса, звучал его голос. Тебе говорю твои же слова: Иди! Иди! Иди! Доколе Он не вернется вновь! Иди! От Востока на Запад лежит путь твой! Иди! Каждое столетие даю тебе три дня на отдых. И пусть вечно работает мозг твой! Иди! Рассматривай! Познавай и раскаивайся! Иди! Это тебе мое проклятие Арраима, Царя и Отца Черных! Иди! Именем того, чье имя — Молчание, кто есть Великий Первосвященник Неизреченного, говорю тебе — иди!

И вот Агасфер, как будто во сне, вздрогнул, покачнулся и пошел.

Он идет до сих пор, Эмпедокл. Я видел его и в тайге Сибири и на улицах Парижа, и на вершинах Андов, и в песках Сахары, и во льдах Северного полюса. Сгорбленный, с длинной развевающейся бородой и горящими глазами, идет он ровным шагом от полюса к полюсу, с Востока на Запад, идет, умудренный великой Мудростью и не менее великим раскаянием.

Иногда он ходит теперь не один. Глаза посвященного могут рассмотреть около него белую, сияющую нежно- голубым светом фигуру, фигуру с кроткими глазами, ведущую старика Агасфера как бы под руки. Что-то тихо и нежно шепчет ему фигура на ухо, и глаза старика орошаются тогда жгучими слезами, и бледные иссохшие уста его шепчут:

— Господь мой и Спаситель мой!!!

Чудные дела поведал я тебе, Эмпедокл, друг мой. Когда-нибудь, если огонь святой жизни будет тлеть в тебе, и мое стихийное сердце будет в состоянии без трепета вспомнить минувшее, я поведаю тебе о последних минутах Бога в образе человеческом.

Мир мой да будет с тобой, друг Эмпедокл!

3. Кубок второго посвящения

Фалес Аргивянин о премудрости Вечно Юной Девы- Матери, присутствующим радоваться!

Девять тысяч лет тому назад рек премудрый Гераклит Темный:

— Фалес Аргивянин! Пробил твой час! Нынче, когда закатится Святой Ра, ты снизойдешь в подземный храм богини Изиды и примешь там второй Кубок посвящения из рук божественной Матери. Фалес Аргивянин! Сильна ли душа твоя? Фалес Аргивянин! Чисто ли сердце твое? Фалес Аргивянин! Мудр ли разум твой? Ибо, если у тебя не будет этих трех качеств, смертный, не выдержишь ты взгляда Великой Богини-Матери.

— Учитель, — ответил ему я, — сильна душа моя, велико мое сердце и велик разум мой, внушенный тобой. Бестрепетно сойду я в подземное вместилище храма, и ученик не посрамит своего учителя.

— Иди, Фалес Аргивянин! — молвил Гераклит.

И когда ночные тени покрыли великую голову Нила, когда ночные ветерки задышали из пустыни, охлажденные от зноя, я, Фалес Аргивянин, завернувшись в плащ и взяв с собой фонарь с возжженным в нем огнем Земли, спустился в подземный храм Изиды. Долго я шел узким коридором, который порой понижался до расщелин, в которых я полз на коленях, не зная, будет ли выход впереди и можно ли мне будет выбраться обратно. Я шел по сырым лестницам, шел по гигантским катакомбам, со сводов которых падала вода, и вот... сорок девять ступеней. Взошел. Дверь, обитая железом, и на ней горящие знаки, означающие: «Смертный, остановись!»

Но я, Фалес Аргивянин, шел за бессмертием, и что мне были эти предостерегающие надписи?! Твердой рукой распахнул я дверь и вошел. На меня пахнуло сыростью какого-то гигантского подземелья. Долго я шел. Глухо раздавались шаги мои по каменным плитам, и вдруг над моей головой, где-то в вышине блеснул свет... и больше, шире, голубее... Трепетно побежали во все стороны тени; стали вырисовываться колонны, ниши, статуи, и я увидел себя стоящим в центре огромного храма. Впереди был алтарь, простой, из белого мрамора. На нем стояла золотая чаша, а там, за алтарем, высилась статуя женщины с завешенным покрывалом лицом. В одной руке женщина держала сферу, а в другой треугольник, опущенный вершиной вниз. Пуст был храм. В нем был только я, Фалес Аргивянин, лицом к лицу со статуей богини Изиды. Ни звука... ни шороха... Мертвая тишина. А ведь сюда приходит требующий второго Посвящения, не зная, что делать, не зная, как вопрошать, не зная, как вызывать! Он приходит сюда один со своей мудростью, со своей чистотой сердца и силой души. И я, Фалес Аргивянин, мудрый сын светоносной Эллады, потомок Божественной Династии Города Золотых Врат, смелыми шагами подошел к жертвеннику. Я поднял руки и властно призвал того, кто всегда отвечал мне на мои вызовы, как владыка воздушной стихии. Легкое дыхание пронеслось по храму, и я услышал:

— Я здесь, Аргивянин! Чего ты хочешь от меня в этом страшном и непривычном для меня месте?

— Помощи и совета, — сказал я ему. — Как мне вызвать великую богиню Изиду?

— Увы, Аргивянин, я этого не знаю.

— Тогда уйди! — сказал я.

И я, Фалес Аргивянин, остался один со своей мудростью. Я углубился в мое прошлое, вспомнил все, что было в Великой Атлантиде. Я смело воспарил в Высочайшие Планы Разума. Я дерзновенно брался за все тайны учения. Я знал, что если я не вызову Богиню, то из этого храма не выйду, как не вышли все те, кто спускался в этот храм до меня, и мне это было известно.

Вся моя мудрость подсказала мне, как быть. Я стал произносить Великие Тайные Моления, которые звучали в Атлантиде в храме Вечно Юной Девы-Матери.

— Мать Изида! — взывал я. — Открой Покрывало с Лица Твоего! Я знаю Тебя! Я молился Тебе в Великой Атлантиде! Открой свое Покрывало! Я знаю Тебя под именем Вечно Юной Девы-Матери! Великая Мать, открой Покрывало жрецу твоему!

И тихо-тихо из отдаленных уголков храма потянулись дрожащие серебряные звуки систрума; где-то вверху зазвенели светлые колокольчики, послышалось какое-то далекое пение, и храм начал наполняться голубовато-серебристым туманом, а облако этого тумана сгустилось над алтарем. И вспыхнули среди тумана два глаза. Если бы вы, подобно мне, ныне подлетающему к границам Вселенной, видели глубины бездны Космоса Хаоса, вы только тогда могли бы составить себе понятие о глубине этих очей. Вот и очертания головы в клафте, черты небесной красоты. Вот гигантский торс, непостижимый по прелести линий. А вот и ангельские хоры... Нет, это голос Богини, и я слышу:

— Аргивянин! Велика Мудрость твоя! Аргивянин! Велико дерзновение твое! Аргивянин! Велика будет награда твоя! Я пришла к тебе, Аргивянин. Я пришла к тебе, старый жрец Мой, молившийся Мне в храмах Атлантиды. Я пришла к тебе, великий светоч Фиванского Святилища, ныне, как покровительница твоя — Изида. Подойди ближе, сын Мой! Дай Я дохну на тебя дыханием Моим.

Сильна была душа моя. Я смело подошел к алтарю и преклонил колена. И здесь я получил дыхание Богини-Матери.

— Фалес Аргивянин! — сказала Она мне. В бесконечности Вселенной являюсь Я под многими образами. Но только мудрые, такие как ты, Фалес Аргивянин, могут узнать Меня в бесконечных проявлениях Моих. Аргивянин! Я знала, что ты узнаешь Меня. Я знала это по тому, что когда ты, мудрый, получил первое Посвящение, разговаривая в Элладе со светлой Дочерью Моей, которую вы называете Афиной- Палладой — Я и тогда прочла в мыслях твоих, что все это одно. Разум, пошедший навстречу Великому Откровению. Я тогда же отметила тебя перстом Своим. Я знала, что и сегодня твоя Мудрость останется победительницей. Чем же вознагражу тебя, Великий сын Мой? Вижу твой ответ — Ничем, Великая Мать! — Но вознагражу тебя словами Своими, Аргивянин! Странна, необыкновенна будет судьба твоя! Ты, будучи человеком, будешь нечеловеком. Могущество твое будет необычайно. Но... Аргивянин, это могущество тобою будет принесено к ногам... Моим. Пройдут тысячелетия, пробегут они над головой твоей, и только тогда ты, даже ты, великий в Мудрости твоей, поймешь то, что Я сказала тебе в этом храме. — Богиня подняла чашу, поднесла ее к правой груди Своей и из Ее груди хлынула струя в чашу. Когда она наполнилась, Богиня подошла ко мне.

— Пей, сын Мой! Пей молоко твоей Матери!

И я выпил... Удар грома раздался в груди моей; грохот сотен тысяч Космосов пронесся над головой моей; как будто в бесконечность, я падал в бездну, я возносился к завесе огненной. Когда я очнулся, то увидел, над собой озабоченное, но ласковое лицо своего Учителя Гераклита.

— Встань, сын мой! Встань, новый Светоч Фиванского Святилища!

Фалес Аргивянин

(Продолжение следует)