Дельфис

У подножия Креста

Фалес Аргивянин Эмпедоклу, сыну Милеса Афинянина — о Любви Бесконечной Бога Распятого — радоваться!

Бесконечна и вечна дорога моя, Фалеса Аргивянина, между путей звездных, вселенных и космосов; не коснется меня сон Пралайи; цепь Манвантар туманом клубится передо мною; но нет такой бездны хаоса, нет такой Вечности, где я мог бы забыть хоть единый миг из проведенных мною у подножия Креста на Голгофе. Я попытаюсь передать тебе, Эмпедокл, человеческой несовершенной речью повесть, исполненную печали.

Когда я, Фалес Аргивянин, рассказывал тебе, Эмпедокл, историю Агасфера, я довел рассказ до того места, когда осужденные на распятие, окруженные зловонным человеческим стадом, подошли к Голгофе. На вершине холма несколько человек уже рыли ямы для водружения крестов. Около стояла небольшая группа саддукеев и фанатических священников, очевидно, распоряжавшихся всем. По их указаниям Симоний-кузнец тяжко опустил крест Галилеянина у средней ямы. Он отер пот, градом катившийся у него по лицу, и сказал: «Клянусь Озирисом! Я никогда в жизни не носил такой тяжести... Но не будь я Симоний-кузнец, если бы не согласился нести этот крест до конца жизни, лишь бы избавить от страданий этого кроткого Человека!»

— Будь благословен ты, Симонии, — раздался тихий голос Галилеянина, — кто хоть единый миг нес Крест Мой, понесет Вечность Блаженства в садах Отца...

— Я не понимаю, что Ты говоришь, — простодушно ответил Симонии, — но чувствую, что не было и не будет лучшей минуты в жизни моей. А что я сделал? Кто ты, кроткий Человек, что слова твои, будто холодная вода в пустыне для иссохших уст?

— Довольно разговоров! — визгливо орал, расталкивая всех, какой-то низенький злобный священник со всклоченной бородой и бегающими свиными глазами. — Раздевайте их и приступайте к распятию!

Последние слова были обращены к римским солдатам, полукружием стоящим за мрачным центурионом.

— Не раздавай приказаний тем, кем не командуешь, иудей, — резко сказал последний. — Мои солдаты исполняют свой долг по отношению этих двух, — указал он на разбойника и менялу, — ибо они осуждены самим проконсулом, а что до несчастного Назарея, Он отдан вам, вы и делайте с Ним, что хотите. Рука римского солдата не прикоснется к Нему. Но я сделаю то, что должен сделать...

И с этими словами центурион обернулся и сделал знак стоявшему сзади солдату. Тот подал ему дощечку, окрашенную ярко-красной краской, табличку с написанными на ней по-латыни, гречески и еврейски словами: «Иисус Назарей, Царь Иудейский».

Центурион прибил ее одним ударом молотка к возглавию Креста Галилеянина. Из уст сомкнувшихся подле саддукеев и священников вырвался крик гневного негодования.

— Сними это, солдат, сними тот же час! — кричали они, и маленький священник попытался было сорвать табличку, но был отброшен в сторону мощной рукой центуриона.

— По приказанию наместника Кесаря, Понтия Пилата! — властно возгласил он и поднял руку вверх. — Если вам не нравится надпись, идите к Консулу и требуйте смену, но пока, клянусь Юпитером, не советую никому мешать римскому солдату исполнять отданное ему повеление! Приступайте к делу, — коротко бросил он приказание своим солдатам.

Те молча подошли к разбойнику и меняле. Первый сам сбросил свою одежду и лег на крест, не отрывая ни на минуту глаз от кроткого, изнеможенного, но сиявшего каким-то внутренним светом лица Галилеянина, стоявшего, сложив руки, у своего Креста.

Отвратительная сцена началась с менялой, который кричал, визжал и кусал руки раздевавшим его солдатам.

Маленький священник, уже оправившийся от удара центуриона, о чем-то быстро шептался с группой иудеев, и, наконец, подбежал к нему и стал что-то быстро говорить, размахивая руками и указывая то на уже лежавшего на кресте разбойника, то на визжавшего менялу. Выражение неизъяснимого отвращения и презрения пробежало по мужественному лицу солдата.

— Клянусь Юпитером, — сквозь зубы пробормотал он, — сколько низости кроется в душе твоей, священник. Какому богу ты служишь? Кровь тебе, по-твоему, запрещено проливать, а лгать, обманывать и продавать можно? Но ты прав, два этих негодяя тоже иудеи, и относительно них я не имею приказаний, а ты назначен распорядителем казни. Делай, что хочешь, я мешать не буду.

^{В.Т.Черноволенко. Явление}

Священник бросился к солдатам и остановил их. Изумленный разбойник поднялся с креста и, недоумевая, смотрел на священника и подошедших к нему саддукеев. Тут же рядом поставили дрожащего, полуголого менялу, как-то по-собачьи трусливо глядевшего вокруг.

— Слушайте, вы! — визгливо кривлялся перед ними священник. — Мы сейчас будем ходатайствовать перед консулом о прощении вас, но при условии, что вы свершите казнь над этим богохульником, — указал он — на Галилеянина, — нам нельзя проливать кровь и у нас нет никаких палачей, а римляне не желают совершать над Ним казни, ибо не они его судили. Ну? Хотите вы?

Меняла сразу как-то подпрыгнул и кинулся в ноги к священнику.

— Возьмите, возьмите меня, — вопил он. — Я всегда буду служить вам. Священник одобрительно кивнул головой, лукаво ухмыляясь.

— Ты хочешь, чтобы я пригвоздил Его, — кивнул разбойник головой на Галилеянина, — ко Кресту?

— Ну да, — нетерпеливо подтвердил священник.

Гневно сверкнули глаза разбойника. Он глубоко вздохнул и ожесточенно плюнул прямо в глаза священнику, затем повернулся и, раздвинув толпу, подошел к своему кресту и снова молча лег на него.

Сзади раздалось одобрительное рычание центуриона.

— Клянусь Юпитером, из него вышел бы бравый солдат, — сказал он.

Священник очнулся от неожиданного оскорбления, и пена бешенства и ярости оросила его губы.

— Прибивайте его, прибивайте! — визжал он и, подбежав к лежавшему на кресте разбойнику, ударил его обутой в сандалию ногой в голову.

Но тут солдаты по приказанию центуриона оттолкнули его и молча взялись за свое страшное дело. Не прошло и трех минут, как огромный крест, с висевшим на нем гигантским окровавленным телом разбойника, как-то печально поднялся и тяжело ушел в землю. Ни одного стона не вырвалось из крепко сжатых уст казнимого, на перекошенном от страдания лице ярко горели только глаза, неотступно глядевшие на Галилеянина.

А Галилеянин поднял руку и, как бы благословляя разбойника, что-то тихо прошептал.

 И мои глаза, глаза Посвященного высшей степени, ясно увидели, как чьи-то нежные, едва заметные даже для меня крылья осенили голову вознесенного на крест разбойника и любовно затрепетали над ним...

А отвратительный меняла уже торопливо хлопотал около неподвижно стоявшего Галилеянина, срывая с Него одежду. Свою адскую работу он пересыпал адскими гнуснейшими ругательствами и насмешками, искоса поглядывая на окружающих, как бы стараясь своим поведением заслужить одобрение толпы.

Но лица саддукеев и священников пылали только лицемерием и злобой, а лица солдат были мрачны и угрюмы. Толпа сгрудилась около него, сдерживаемая полукружием солдат

— Аргивянин! — сказал мне стоявший подле меня Арраим. — Близится миг Великой Жертвы. Чувствуешь ли ты, как притаилась от ужаса природа?

И верно, как будто жизнь кипела только в толпе на Голгофе; все прочее вокруг замерло в каком-то оцепенении: не было ни дыхания ветерка, ни полета птиц, ни треска насекомых, солнце стало красным, но сила его лучей как будто стала жарче, знойнее, удушливее. От горизонта надвигалась какая-то густая, жуткая мгла...

— Смотри, Аргивянин! — послышался вновь голос Арраима. И вот на потемневшем фоне синевато-черного неба, я, Фалес Аргивянин, увидел чьи-то скорбные, полные такой невыразимой нечеловеческой муки глаза, что дрогнула моя застывшая в великом холоде Всеведения душа от несказанной тайной мистерии Божественной печали, и я, Фалес Аргивянин, чей дух был подобен спокойствию базальтовых скал в глубине океана, почувствовал, как жгучие слезы очей моих растопили лед сердца моего...

То были глаза вознесенного людьми на Крест Бога.

И проклятым, воющим диссонансом ворвался сюда визг менялы, обманутого священником и ныне с ожесточением терзаемого римскими солдатами...

Еще момент, и три креста осенили вершину Голгофы...

— Написано бо: «И к злодеям причтен», — услышал я произнесенные рядом слова и, обернувшись, увидел молодого Иоанна, который полными слез глазами глядел на своего Учителя и своего Бога. Залитая дивным светом любви, не выдержала моя душа, и я порывисто взял его руку. Он вздрогнул и посмотрел на меня.

— Мудрый Эллин! — сказал он. — Вот где мы встретились с тобой. Ты предсказал это, мудрый. Я знаю, ты любишь моего Учителя. Не можешь ли ты попросить разрешения, чтобы он пропустил к Кресту Мать Господа моего?

Но только я собрался исполнить просьбу Иоанна, как увидел центуриона, подходившего к нам с Арраимом.

— Этот знатный эфиопянин, — сказал он, — прибыл от Понтия Пилата с приказанием мне выполнить желание распятого Царя Иудейского. Он сказал мне, что Она здесь и с тобою, ученик Распятого. Где Она и чего Она желает? Клянусь Юпитером! Я выполню все, что могу: даже больше, ибо никогда душа моя не болела так, как теперь, при виде этой гнусной казни невинного. Погляди, — он гневно указал на группу саддукеев и священников, омерзительно кривлявшихся в какой-то сатанинской радости у подножия Креста. — Погляди! Я много видел на своем веку, пусть разразит меня гром, никогда не видел более густой крови, чем пролившаяся сегодня, и более гнусных людей, чем твои соотчичи, ученик Распятого! — и он отвернулся и с ожесточением плюнул.

— Мы хотим просить тебя, римлянин, чтобы ты допустил к Кресту Мать моего Учителя, — мягко сказал Иоанн.

— И чтобы Она слышала все издевательства и насмешки, которые сыплют на голову Ее страдающего Сына эти дети Тартара? — спросил римлянин. — Впрочем, я помогу этому делу. Проси сюда женщину и иди с нею сам.

И центурион подошел к Кресту.

— Довольно! — крикнул он. — Ваше дело сделано. Ваш царь висит на Кресте. Уйдите отсюда прочь. Дайте место священным слезам Матери!

Гневно косясь на центуриона и недовольно ворча, отхлынули от Креста саддукеи и священники.

Тихим шагом, опираясь на руку Иоанна, подошла окутанная в покрывало женщина и с немым рыданием припала к окровавленным ногам Распятого.

С божественной кротостью глянули вниз очи Бога, страдающего муками человеческими.

— Иоанн, — раздался тихий голос. — Даю тебе Мать Свою, отдай Ее им... Мать! Сойди с высот Твоих и иди к ним...

И опять поднялись очи Спасителя и остановились на группе, которую составили я, Фалес Аргивянин, Арраим и центурион...

Невольно глянул я на Арраима. Обратив очи на Спасителя, самый могучий маг на земле был весь порыв и устремление, и я понял, что один лишь знак с Креста, и все вокруг было бы испепелено страшным огнем пространства...

И тихо, тихо прозвучало с Креста:

— Отче! Прости им, не знают, что делают...

— Клянусь Юпитером! — изумленно прошептал возле меня центурион. — Он прощает им! Да Он воистину Божий Сын!

Я, Фалес Аргивянин, жадно следящий за всем, ибо сердце мое было переполнено вместо холода всезнания потоком любви Божественной, и увидел я, как очи Бога обратились к разбойнику, и с креста в несказанных муках не отрывавшему взора от Господа. Не то стон, не то рычание было ответом на взгляд Бога.

— Где Царство Твое, распятый Царь? — мучительно вырвалось из растерзанной груди разбойника.

— Где бы Ты ни был, Кроткий, возьми меня с собой!

— Ныне же будешь со Мною в Царстве Моем, — послышался тихий ответ с Креста.

И снова увидел я, как затрепетали невидимые крылья над головой первого избранника Божия — разбойника с большой дороги, и какая-то тень легла на лицо его. Он глубоко вздохнул, и голова его опустилась на грудь.

— Клянусь Юпитером! — недоуменно прошептал стоявший подле меня центурион. — Что за дивные дела творятся сегодня. Да ведь он никак уже умер!

— Смотри, Аргивянин, — как-то особенно торжественно сказал мне Арраим, и рука его легла на плечо мне.

И вот мгла, которая давно стала накапливаться на горизонте, как-то придвинулась ближе и стала мрачнее. И я, Фалес Аргивянин, увидел, как из нее выросли два гигантских черных крыла, похожих на крылья летучей мыши, как отверзлись два огромных кроваво-красных ока, как вырисовалось чье-то могучее, как дыхание Хаоса, гордое чело с перевернутым над ним треугольником — и вот, все это неведомое, неимоверно тягостное «что-то» опустилось на Голгофу.

Во мгле грянул страшный удар грома, и могучим толчком потрясения ответила ему земля. Раздался вой людской толпы, которая, околевая от ужаса, кинулась во тьме бежать куда попало, попадая в рытвины и ямы, давя и опрокидывая друг друга.

И черная мгла склубилась в гигантское круглое тело, как тело змия, и медленно вползло на Голгофу, и, о чудо из чудес Космоса! Голова с кроваво-красными очами приникла к ногам Распятого. И мои уши, уши Великого Посвященного, услышали своеобразную гармонию Хаоса, как будто поднимавшуюся отдаленными раскатами грома из неведомых бездн творений. То был голос самого Мрака, Голос Великого Господина Материи, Непроявленной в духе. Он сказал:

— Светлый Брат! Ты взял к себе слугу моего, возьми же к себе и его господина...

— Ей, гряди, Страдающий! — послышался ответ с Креста.

— И семя жены стерло главу змия! — послышался мне металлический шепот Арраима. — Свершилось Великое Таинство Примирения. Гляди, Аргивянин!..

И тут перед моими глазами развернулась такая дивная картина, которую мне не увидеть никогда, хотя бы биллионы великих циклов творения пронеслись передо мной.

Вспыхнул Великий Свет, и сноп его, широкий, как горизонт, восстал к Небу. И в снопе Света этого я увидел голову Распятого, такую божественно прекрасную, озаренную таким несказанным выражением любви божественной, что даже хоры ангельские не могут передать этого.

И вот рядом с головой Бога, ушедшего из плоти, вырисовалась другая голова, прекрасная гордой, но человеческой красотой, еще не разгладились на ней черты страдания великого, еще не ушли совсем знаки борьбы космической, но очи не были кроваво-красны, а сияли глубинами неба полуденного и горели любовью, неведомой людям, обращенной ко Христу-Победителю.

— Рождение нового Архангела, — прошептал Арраим.

И тут же между этими гигантскими фигурами трепетал белый комочек света, радостно скользивший около груди Господа.

То была душа освобожденного разбойника с большой Тирской дороги.

И точно струна гигантской арфы оборвалась в небесах, и тихий звук пронесся над землею.

— Свершилось!!!

И поползло с холма тело обезглавленного Змея, рассеялось в пространстве. Стало светлее.

Обуреваемый происшедшим, я подошел к Кресту вместе с Арраимом и, подняв глаза на Распятого, увидел глаза Его, еще живые, но зла в них не было. То была одна человеческая плоть, страдающая, бесконечно добрая, бесконечно просветленная, но увы! — только человеческая. Дух отошел от нее, оставив ее на последнее мучительное одиночество. И плоть простонала:

— Боже Мой, зачем Ты оставил меня?

— Клянусь Юпитером! Я не могу более выдержать! — хрипло крикнул около меня центурион и, вырвав из рук бледного как смерть солдата копье, с силой вонзил его в бок Распятого.

— Пусть я поступил против присяги, уменьшив Его страдания, — сказал центурион, уставившись на меня полубезумными глазами, — но того, чему я был свидетель, не выдержал бы сам Август! Что это была за мгла? Что за голоса? Скажи мне, мудрый эфиопянин, — дрожащим голосом обратился он к Арраиму.

— Ты сам недавно сказал, солдат, что это был Сын Божий, — ответил ему Арраим.

Недоуменно расставив руки, грубый римлянин с выражением мучительного, неразрешимого вопроса глядел на покрытое уже тенью смерти лицо Галилеянина.

Я медленно обратился и оглядел все вокруг. Только два солдата, бледные и насмерть перепутанные, были на ногах, остальные ничком лежали на земле.

В теле жалкого менялы еще теплилась жизнь. Очнувшийся уже центурион отдал приказание солдату перебить ему голени, а сам задумчиво отошел в сторону.

В это время из близлежащих кустов стали показываться бледные лица женщин и учеников Галилеянина. Я узнал Марию из Магдалы и Петра. Заметив меня, Мария подбежала ко мне и, заливаясь слезами, спросила:

— Мудрый Эллин! Неужели Он мог умереть?

— Он воскреснет, Мария, — ответил я и, видя ее страдания, обдал ее теплом своей мудрости.

Она вздрогнула и выпрямилась.

— Я знала это! Благодарю тебя, мудрый, — прошептала она и, подбежав к Кресту, припала к ногам Распятого с другой стороны.

— Клянусь Юпитером! Я не знаю, что мне делать? — бормотал центурион, рассеянно глядя на эту сцену.

— Не смущайся, храбрый солдат, — сказал ему Арраим, взяв его за руку. — Мне известны все предположения почтенного Понтия Пилата, он мой друг — и поверь мне, что твоя милость по отношению к женщинам и ученикам Распятого не встретят его осуждения. Я знаю, он отдаст тело почитателям Его...

— Спасибо тебе, эфиопянин, — ответил ему центурион, отирая пот, градом ливший с его лица. — Но не скажешь ли ты мне, у кого я могу узнать подробно, кто был Распятый, и что значат слова «Сын Божий», сорвавшиеся с моего языка? И что за чудеса, свидетелем которых я был сегодня?

Задумчиво посмотрел на него Арраим.

— Не теряй из виду вот этого, — ответил он, указывая на Иоанна, ученика. — Он все расскажет тебе, и ты узнаешь, кто был Распятый.

— И будешь первым распятым на кресте христианином, — шепотом добавил он, обращаясь ко мне.

— Идем отсюда, Аргивянин, — сказал он громко, — да не будет лишних очей при изъявлении скорби Матери...

Мы медленно стали спускаться с холма. То там, то сям лежали еще не очнувшиеся от смертельного ужаса люди; несколько домов рухнули от подземного толчка. Небо несколько очистилось, но ночь уже простирала покров свой над изредка еще вздрагивающей землей.

Вдали показалась кучка спешивших людей, между ними я узнал длинную бороду мудрого Иосифа из Аримафеи.

Предпоследний аккорд Великой Космической Мистерии кончился. Начался последний — Величайший.

Мир да будет с тобой, Эмпедокл.

Фалес Аргивянин