Дельфис

Озаглавив этот очерк «Мой Учитель», я не могу избавиться от некоего чувства вины и перед своими одноклассницами и перед многими другими учениками Алексея Николаевича Хмелёва. Мне всё хочется исправить местоимение «мой» на «наш». Ну, конечно, я расскажу здесь и о «Нашем Учителе», и о его учениках, их судьбах. Но позволю себе всё-таки оставить в названии местоимение «мой». И вот почему.

Только теперь — на 115-м году со дня рождения Учителя и через 30 лет после его смерти я поняла, наконец, что он не просто самый мой любимый и дорогой школьный преподаватель, он был для меня и Духовным Учителем.

В прежние времена — 50-е, 60-е, 70-е годы ушедшего века у нас, я имею в виду сверстников, ещё не существовало понятия Духовного Учителя — направляющего жизнь ученика в необходимое этому человеку русло, освещающего весь его путь светом своего сердца. Понятия не существовало, а Учитель-то был! И оказалось, что линия моей судьбы, будто даже случайно, исподволь, но прочерчена им, Учителем. Именно через него — Алексея Николаевича Хмелёва после самых невероятных моих шараханий и кульбитов в поиске своего пути, я нашла этот путь, став журналисткой. Мало того, именно он — Учитель привёл меня к Рериху, а значит и к Учению Агни Йога, или Живой Этике.

Всё это происходило на протяжении моей уже не короткой жизни, вроде бы, само собой, а сложилось в судьбу. И когда сложилось, то с высоты прожитых лет я вдруг увидела общий рисунок своей жизни и поняла, что рука школьного учителя истории оказалась для меня рукой Провидения. А то, что он с любовью вложил в паши души и сердца, стало для нас, его учеников, путеводным светом на дорогах жизни.

И мы, его ученики, всегда хотели о нём рассказать. Не потому только, что для многих встреча с учителем была определяющим моментом жизни. Не потому даже, что Алексей Николаевич был учеником великого русского историка В.О.Ключевского, а также известного учёного академика Р.Ю.Виппера. Хотя и это имело значение. Но главное было в другом. И говорить об Учителе от лица нескольких поколений его учеников (а начал он свой путь с 1910 года, ещё преподавая в гимназии) я взяла на себя смелость потому, что никогда, на мой взгляд, не было у нас, да не только у нас, а во всём мире, столь острой необходимости в педагогах такого типа, каким был Алексей Николаевич Хмелёв, во многом опередивший своё время.

Он пришёл к нам в 169-ю женскую школу Москвы в 1947 году. Послевоенное время. Многие девочки потеряли отцов. А тут — не учительница, а учитель. Бородка клинышком, внимательный, только к тебе, в момент разговора, об- ращённый взгляд. Нет, не то чтобы ласковый (ласку он вообще проявлял очень умеренно), а настолько заинтересованный, что ты невольно ощущала себя не просто человеком, с каким говорят на равных! Ты чувствовала, что интересна собеседнику. И тебе хотелось почувствовать это снова и снова.

На первом своём уроке Алексей Николаевич рассказывал нам о Пунических войнах — борьбе Рима с Карфагеном. Мои одноклассницы, кто был на уроке, помнят его спустя много лет. Пришёл к нам Алексей Николаевич в сентябре. А в апреле уже состоялась премьера трагедии Софокла «Антигона», поставленной под его руководством нашим историческим кружком.

Сколько бы лет ни утекло с тех пор, что бы за это время ни происходило, древнегреческая трагедия, сыгранная нами, 12—13-летними девочками на школьной сцене, останется в нашей памяти одним из главных событий, своего рода прологом к тому действу, что мы зовём судьбой. Это не преувеличение, не дань счастливым детским годам с незабываемыми их впечатлениями, нет. Только теперь я смогла осмыслить, что же дал нам Алексей Николаевич, открывая ту многомерность познания мира, началом которого стала «Антигона».

А тогда... Тогда мы были бесконечно горды, что ставили не «Снежную королеву», а взрослую трагедию. Тогда мы не вылезали из Исторического музея, где изучали Древнюю Грецию по археологическим экспонатам, по книгам, скульптуре. Мы делали себе из марли костюмы, нанося по трафаретам на плащи и хитоны древнегреческие орнаменты. Мы знали, что было модно у гречанок времён Софокла, как они держались, общались, причёсывались. И мы верили в живые их чувства, а, поверив, пусть и не до конца осознанно, но сердцем своим начали понимать, что благородство, справедливость, верность долгу во все века утверждалась человеком через подвиг, самопожертвование. Что именно в утверждении добра, нравственного закона человечества и состоит единство людей всех времён и народов. Единство той неразрывной всеобщей цепи поколений, в которой мы — необходимое её звено. Мы начинали, пусть по-детски, интуитивно постигать историю объёмно — через синтез науки, литературы, искусства, через Красоту. Синтез этот и был главным принципом в работе нашего учителя. Он будил не только ум, он будил сердце.

Вот мой разговор с художницей, доцентом Строгановского училища Татьяной Петровной Шабановой, к сожалению, недавно ушедшей из жизни. Она также была ученицей Алексея Николаевича из нашей школы, только более позднего выпуска.

^{А.Н.Хмелёв}

— Танечка, как ты считаешь, правильно ли я определяю, в чём его сила была как педагога? - спросила её тогда я. — Он ведь не только блестяще владел предметом, он пытался нам дать его объёмно, через эмоциональное восприятие.

— Поэтому он и пробуждал в нас лучшее через эмоции, через искусство.

— Этим он как бы животворил историю, открывая её нам, как портрет человечества в его развитии, в осмыслении им себя во времени. Ведь вне истории не существует ничего...

— ...Ни искусства, ни науки, ни этики. Практически история пронизывает собой всё.

— А для воспитания детской души, её нравственно-этической составляющей (а это самое важное) история — один из главных предметов, как и литература...

— ...Которая также во многих смыслах — история.

— Конечно, история души человека, его чувств, мыслей, история взаимоотношений людей, их представление о том, что истинно и прекрасно.

— Он привёл меня, — рассказала Татьяна Петровна Шабанова, — в Исторический музей к Вере Ефремовне Пестель (правнучатой племяннице декабриста), и она сказала мне, что вот ты должна быть художницей! Я, допустим, в Строгановское училище пошла, а Наташа Орлова занимается росписью по тканям, Красапова Валя у нас модельер. Это всё из нашего класса.

— Ну вот, казалось бы, учитель истории, и причём тут художники?

— Он в каждом видел главное, и пытался развить именно эту черту.

Как Алексей Николаевич берёг наши способности, не давая нам самим о них забывать, можно даже сейчас судить по тому, что рисунок Тани — портрет Рабиндраната Тагора, со школьных лет висел в комнате Учителя, а теперь — на одной из стен квартиры его племянницы Наталии Владимировны Хмелёвой. Она — научный сотрудник МГУ, кандидат географических наук. Как и мы, она также считает Алексея Николаевича своим Учителем, а не только любимым дядей. Именно благодаря ей я смогла написать этот очерк, получив документы, воспоминания, книги, связанные с жизнью этого замечательного человека.

О том, кем был для каждого из нас Алексей Николаевич, рассказала и моя одноклассница Лидия Константиновна Бажанова, историк. Она много лет занимается изданием труда «Письма и бумаги императора Петра I», и, как никто другой, умеет разбирать его руку.

— В моей судьбе, — говорит Лидия Константиновна, — Алексей Николаевич очень много значит. То есть всё, что заложено во мне, заложено им, — призналась она. — Вспомни, Ада, со сколькими интересными людьми он нас познакомил. Тот же Рощин — историк, который, плача, влетел однажды к Алексею Николаевичу, когда мы были у него. Рощин принимал участие во вскрытии гробниц в Кремле. Вскрывают гробницу Марфы Собакиной, а там лежит красивейшая женщина, у неё только край платья попорчен. Её же отравили.

Напомню читателям, что Марфа Собакина была невестой Ивана Грозного. Многие знают об этом по опере Римского-Корсакова «Царская невеста». Мы, благодаря Алексею Николаевичу, узнали о ней сначала по драме Мея того же названия (она и легла в основу либретто). А пьесу эту видели в постановке нашего учителя в другой школе, где он также преподавал. Мы ходили на спектакли той школы, а они - на наши: и на «Пушкинский вечер», и на вечер комедии, где сцены из Гоголя сменялись средневековым фарсом, и на вечер, посвящённый декабристам... Но вернёмся к разговору о Марфе Собакиной.

— Да, усопшая была вся пропитана ядом и была абсолютно как живая, — продолжала Лидия Константиновна. — Но историки, не успев сфотографировать, начали её поднимать. И она... рассыпалась. Рощин приехал не к кому- нибудь, а к Алексею Николаевичу, и буквально плакал из-за этой неудачи. И в Пушкинском доме мы тоже побывали первый раз благодаря Алексею Николаевичу, это было в 1949 году. Вот сейчас многие школьники совершают различные экскурсии в другие города, а ведь тогда подобное было впервые — мы же ехали на две недели в Ленинград, обошли и объездили все пригороды. Я ещё вспоминаю, как только наступала весна, Алексей Николаевич нам всем говорил: необходимо срочно выехать за город, потому что уже поют соловьи, кукует кукушка — и мы собирались. Вот сейчас говорят, нужно учить детей любить природу. Он делал это как- то исподволь, как бы вёл нас по каким-то ступенькам. Уже в дальнейшей своей жизни я ловила себя на том, что своего сына я стараюсь вести по той же лестнице, по той же дороге. Я знакомила его с теми же спектаклями, на какие Алексей Николаевич нас водил. Или с музеями, где мы бывали с Алексеем Николаевичем. Я уже стала зрелым человеком, а учитель где-то всё время шёл рядом, как бы вёл, словно путеводная звезда.

И ещё одна ученица Алексея Николаевича, более позднего, чем мы, выпуска нашей школы, кандидат географических наук Любовь Александровна Петрова вспоминает:

— Он приучил нас к такому разнообразию интересов жизненных, что понятия — «мне скучно», например, вот у тех, кто у него учился, не было. У всех нас наполненная внутренняя жизнь. И человеку благодаря этому легче жить, личные какие-то неприятности переносятся гораздо проще, поскольку у каждого есть свой мир, мир обширный, ведь познание безгранично, а оно — основной смысл жизни. И что очень серьёзное значение имеет, это то, что благодаря ему мы не потеряли связи, хотя уже сколько лет, как окончили школу, но каждый год собираемся. Мы часто приходили к учителю в гости, он уже тогда был очень немолод, и в курсе всяких жизненных проблем и дел, казалось, должны бы быть именно мы. Но получалось всегда, что от него мы получали куда больше нового, нежели сами ему приносили. Он нам говорил, в каком журнале что прочитать, какую книгу надо достать, а то и давал эту книгу, какая где выставка проходит. Практически, он продолжал обучать нас жизни и дальше.

Думая об Алексее Николаевиче, я вспоминаю слова Достоевского: «У нас создался веками какой-то ещё нигде не виданный высший культурный тип, которого пет в целом мире — тип всемирного боления за всех. Это тип русский. Он хранит в себе будущее России».

Собственно слова эти, на мой взгляд, — краткая и точная характеристика русской интеллигенции, к коей принадлежала и семья Алексея Николаевича Хмелёва. Это был дворянский род, ведущий свою генеалогию от времён Ивана Грозного. Род, известный прогрессивной и просветительской деятельностью. Дед Алексея Николаевича, мировой судья, — участник освобождения крестьян. По семейным преданиям, секретарём у него была Вера Фигнер. Отец — преподаватель латыни в гимназии, а затем руководитель отдела народного образования в Московском земстве, поборник высших женских курсов. В имении своём, соседнем с чеховским Мелиховым, Николай Николаевич Хмелёв, отец нашего учителя, как и великий писатель, создал для крестьян школу. В Мелиховском музее хранятся письма к нему Чехова, а в экспозиции на столике в передней — визитная карточка Николая Николаевича Хмелёва.

Сын его — наш Алексей Николаевич — получал в гимназии уроки истории от того, кто был внуком декабриста Якушкина, а в Московском университете — от Ключевского и Виппера. Вот какую эстафету из рук в руки принимали мы — новые и новые поколения учеников Алексея Николаевича.

В школе уже в старших классах, общаясь с ним, я часто вспоминала очерк Горького о Ленине — место, где он приводит высказывание о нём одного рабочего: «Прост, как правда». Эти слова очень точно характеризуют и Алексея Николаевича. Он действительно обладал такой простотой и доступностью, какие свойственны людям и высоко интеллигентным, и высоко духовным.

Удивительно прост и даже аскетичен был он и в быту. Жил в комнатке коммунальной квартиры, где там же за ширмочкой спала его племянница, приехавшая из Подмосковья учиться, а потом и работать. А когда-то не только квартира, но и весь этот шестиэтажный дом принадлежал его жене, умершей в 1940 году. И что поражает меня до сих пор: никогда, ни в чём не чувствовали мы его какой-то обиды на революцию, на советскую власть. Конечно, он не обо всём с нами говорил, но ведь многое понятно и без слов.

Цельность характера, какой-то гармоничный строй души оставались у него нерушимыми при всех катаклизмах истории нашей страны, какие пережил он за свои 84 года. А доброжелательность, неиссякающий интерес к людям, честность, прямота суждений и при этом способность не обидеть человека — поражали!

— В старших классах я иногда задумывалась: в чём же секрет Алексея Николаевича? — говорит Татьяна Петровна Шабанова. — И вот уже теперь, в последние годы, просмотрела немало передач с выступлением учителей-новаторов, поскольку я и сама работаю не только как художник, но и преподаю. И мне иной раз хотелось закричать: так вот, уже был, был такой учитель-новатор! Ведь он же учил меня!

Так понимаем смысл и значение деятельности нашего учителя мы — его школьные ученики. А какова точка зрения специалиста? В Институте усовершенствования учителей я познакомилась с директором одной из московских школ, также преподавателем истории Элеонорой Юрьевной Бараль.

— Вот, Элеонора Юрьевна, вы ведь тоже в некотором роде ученица и последователь Алексея Николаевича. Что дали Вам в педагогической практике встречи с ним? — спросила я.

— Я благодаря ему впервые поняла, насколько именно знание истории необходимо учителю, любому учителю. Это тот уровень интеллигентности, с которого вообще можно работать с учащимися. Он был тогда одним из немногих людей, которые удивительно относились к памятникам старины — это были 59-й, начало 60-х годов. Под его влиянием я впервые в жизни стала вести, и с тех пор веду факультатив по древнерусскому искусству. Когда мы познакомились с Алексеем Николаевичем, было время XX съезда, развенчания культа личности, и я, помню, поставила первый спектакль с ребятами.

— А вы это делали до знакомства с Алексеем Николаевичем?

— Нет, только после того, как посмотрела его спектакли. Так вот, поставила я спектакль о людях, которые погибли в ГУЛАГе: о Якире, Блюхере, Тухачевском. Мы писали сценарий с ребятами по документам, включали стихи Рождественского, Евтушенко. Пригласили Алексея Николаевича на спектакль.

В эти годы ученики Элеоноры Юрьевны, слишком близко к сердцу принявшие разоблачение культа личности, стали с ним «бороться». Они по собственной инициативе расклеивали по улицам листовки с призывом не допустить больше подобного культа, и молодую их учительницу чуть не лишили права преподавать историю. Именно Алексей Николаевич, обладая огромным авторитетом в педагогическом мире, спасал Элеонору Юрьевну — ходил в горком партии и добился того, чтобы её оставили в покое. Из этой школы она ушла, но любимый предмет продолжала вести в другой, а позже стала директором школы, кем остаётся в ней и по сей день, преподавая также историю.

— Кончился спектакль, — продолжала рассказывать Элеонора Юрьевна, — и вот подошёл Алексей Николаевич, обнял меня и сказал: «Я всё смотрел и думал: и Греция, и Шекспир, и то, что показали вы, как всё это похоже — добро и зло, величие и подлость».

Он смотрел на мир глазами подлинного гуманиста. Сейчас много говорят о педагогике и сотрудничестве с детьми. Что будет, если дети станут давать учителю оценки? Как они нас оценят? Я вот вспоминаю Алексея Николаевича. Когда мы с ним разбирали его архив, я прочитала письмо-оценку, которую каждый год давали ему ученики на рабфаке. Они писали: «Мы считаем, что Алексей Николаевич — человек удивительно склонный к работе на рабфаке». Это писали полуграмотные, наивные ребята. И он гордился этими оценками, гордился тем, что его история, история высокая, гуманная, культурная, она шла к народу, некогда тёмному и забитому. Он не боялся уровня этих ребят, он знал — насколько понятно даёт им эту историю — настолько ярко зажигает сердце рабфаковцев любовью к Родине.

Знаете, многие сейчас спорят: можно ли избирать директора школы всем коллективом, и педагогов, и детей? Если дети пойдут в педсовет, будет ли это страшно? Но вот Алексей Николаевич был первым выборным директором в нашей стране. В первый раз в школе, где он работал в 1920-е годы (это была очень передовая школа), ученики вошли в состав педсовета, и он был первым избранным директором. Он подписал тогда письмо к Луначарскому от старой интеллигенции, полностью поддерживающей позиции советской власти. Он ведь отказался от своего наследства совершенно, хотя был из богатой семьи, и ушёл в народное просвещение. Это было ещё до революции. Он вообще во многом был первым. И когда Ленин говорил о том, что мы должны взять лучшее из того, что было, то вот Алексей Николаевич взял это лучшее. И то, что было хорошего в старой школе в смысле уровня интеллигентности, широты мышления, и всё это совместил с новыми лучшими идеями советского времени.

— А вот в свете последних новаторских поисков в педагогике, — спросила я, — как можно было бы определить место Алексея Николаевича?

— Сейчас как раз новаторы и говорят, что воспитание не какой-то отдельный от преподавания процесс. Алексей Николаевич понимал, что плох тот учитель, который заканчивает урок на уроке, и только тот учитель современен, который вовлекает учеников в постижения мира. Для него каждый урок был возможностью воспитания гуманистических черт в человеке. Только нравственный стержень и интеллектуальное начало рождает человека. Алексей Николаевич как никто устремлял людей к духовному росту, и на уроке, и вне его. Если заглянуть в архив Хмелёва, там много говорится о том, как он и его ученики посетили Новый Иерусалим, сидели у костра и читали сонеты Петрарки, как переплывали в каком-то корыте через Волхов. И когда я ставлю с детьми постановки, то иду по пути Алексея Николаевича, пути привлечения детских сердец.

— Через красоту, через...

— ...интерес к высокому, что и движет человечеством.