Дельфис

Возможно, вы согласитесь со мной, дорогие читатели, что у многих из нас в душе, даже если жизнь складывается удачно, счастливо, живёт некая неутолимая жажда. В суете буден она не всегда нами и осознаётся, но, таясь в глубинах духа, вдруг просыпается и тоскует, жаждет чуда. Едва ли я сделаю открытие, если скажу, что жажда эта — вечная, неутолимая наша потребность любви. Любви — красоты. Ведь высшая духовная ипостась красоты, наверное, и есть любовь во всей её многогранности и полноте. Та самая, которая зовётся божественной и по которой мы — дети Бога — всегда тоскуем.

Но Творец открыл нам тропинки, что ведут к безмерному океану божественной любви. Тропинок таких много, как и разновидностей этого чувства. Сейчас я говорю только об одном из них — о любви мужчины и женщины, которая с незапамятных времён давала жизнь всё новым и новым поколениям человечества, а в высшем проявлении это чувство открывало людям свою божественную природу.

Вот о такой любви я и хочу рассказать. Особенно это важно теперь, когда средства массовой информации и поп-культуры низводят её до физиологического партнёрства. Чему удивляться, если министр культуры России в телепрограмме «Культурная революция» проводит диспут «Секс как двигатель культуры»! Обратите внимание: не любовь, а секс! Диспут, где нет никакой дискуссии, есть только утверждение постыдно-издевательского тезиса.

После такой программы, а их на экране и в печати легион, хочется омыть и отмыть душу. Хочется вспомнить о тех великих людях, что не только испытали и пронесли через всю жизнь любовь, заповеданную Богом, но и в творчестве своём рассказали нам, как она раскрывает перед человеком беспредельность мироздания, его высшие законы, главным из которых можно назвать любовь — созидающую, творящую силу космоса.

Человек, о котором я хочу рассказать, великий, на мой взгляд, русский поэт и драматург — граф Алексей Константинович Толстой (1817-1875). В этом году 24 августа исполняется 185 лет со дня его рождения. В советские времена его творчество не входило в школьную программу и не пропагандировалось. Но четырёхтомник полного собрания сочинений издавался и в 1964, и в 1969 годах, а двухтомник поэзии и драматургии в 1982-м. В конце 70-х годов в Малом театре была поставлена его трагедия «Царь Фёдор Иоанович», а позже вся трилогия. Не сходит она со сцены и по сей день.

Что касается меня, то в молодости, как советский человек, я была больше сориентирована на революционно-демократическую поэзию. Творчество литераторов, названных любимым моим Некрасовым «поэтами второго ряда» (после Пушкина и Лермонтова), в число которых был отнесён и А.К.Толстой, прошло мимо моего внимания. И, возможно, был в этом для меня некий смысл. До великих русских поэтов этого ряда мне надо было созреть, как, пожалуй, и вообще для более глубокого понимания поэзии. Позже я увлеклась Тютчевым, Фетом. И только лет пятнадцать назад вдруг обнаружила А.К.Толстого.

^{Фальтен. Портрет А.К.Толстого в детском возрасте. Акварель}

Я, конечно, с интересом смотрела раньше спектакль «Царь Фёдор Иоанович». Очень любила и люблю романсы на его стихи, смеюсь, перечитывая «Историю государства российского от Гостомысла до Тимашева», афоризмы Козьмы Пруткова. Но настоящего понимания стихов его лирического цикла у меня не было.

То, что теперь я воспринимаю как поэтические прозрения великого поэта-эзотерика, который стал предтечей Серебряного века русской поэзии и философии, раньше бы я приняла за романтическое преувеличение и украшательство. Так что, спасибо судьбе, ведь «лучше поздно, чем никогда». И ещё спасибо Н.К.Рериху, чьим любимым поэтом был А.К.Толстой. Спасибо Учению Живой Этики. Всё это, вместе взятое, открыло мне глаза на очень многое и в понимании жизни, и постижении той профетической роли искусства, какую оно в ней играет.

А теперь я расскажу о некоторых произведениях Алексея Константиновича Толстого, главным образом 50-60-х годов XIX века, о любви поэта к Софье Андреевне Миллер, а позднее Толстой, которой посвящён цикл стихов, вошедших в сокровищницу русской любовно-философской лирики. Расскажу также об удивительно одарённой женщине, высоко поднявшейся над интеллектуально-духовным уровнем того времени и оказавшей большое влияние на всё творчество поэта. Но прежде — о самом Алексее Константиновиче.

По матери он происходил из знаменитого рода Разумовских по его побочной, но узаконенной линии. Прадедом поэта был Кирилл Разумовский — последний гетман Украины, дедом — екатерининский сенатор, а позднее министр народного просвещения при Александре I. Отец поэта — граф Константин Петрович вышел из не менее знатного рода Толстых (по некоторым источникам был троюродным братом Льва Толстого).

Почти сразу после рождения сына в Петербурге родители его разошлись. Мать Анна Алексеевна увезла ребёнка в малороссийское своё имение — Красный Рог (ныне это Брянская область). Здесь в доме, построенном архитектором Растрелли, и рос мальчик, считая своей родиной именно эти места.

Стоит опустелый над сонным, прудом,

Где ивы поникли главой.

На славу Растреллием строенный дом

И герб на щите вековом...

Отпрыск столь знатного рода, в 8 лет уже представленный наследнику — будущему императору Александру II, мальчик никогда не был изнеженным баловнем. Положение семьи обязывало его стать человеком весьма образованным. И с малых лет (если в шесть он уже пытался писать стихи!) круглый год, ежедневно с раннего утра занимался он с многочисленными учителями французским, немецким, английским, латынью и другими необходимыми в то время языками и науками. В общем, жизнь вёл напряжённо-трудовую, что, наверное, не всегда нравилось резвому ребёнку. Конечно, учиться верховой езде, стрелять было куда интереснее. Может быть, потому его дядя Алексей Алексеевич Перовский, которого мальчик очень любил и звал папой, решил сочинить в назидание 10-летнему племяннику чудную сказку. Ведь он, Алексей Перовский, был известным в то время литератором, писавшим под псевдонимом Антон Погорельский.

Думаю, что многие из нас помнят с детства эту сказку — «Чёрная курица, или Подземные жители». Герой её добрый мальчик Алёша после своих волшебных — и радостных, и очень грустных приключений понимает, что лень и ложь, в плен к которым он попал по недомыслию, делают человека не только глупым, но и способным на малодушие и предательство. А такое по кодексу чести семьи с настоящим (не сказочным) Алёшей произойти никак не могло.

Это подтвердила вся дальнейшая жизнь поэта. Знавшие его современники считали образцом благородства. При дворе ему приходилось служить и камер-юнкером, и церемониймейстером, и флигель-адъютантом Александра II. Императрица Мария Фёдоровна называла его самым честным и правдивым человеком из всего своего окружения. Наверное, поэтому заступничество А.К.Толстого за Шевченко, Тургенева, Аксакова имело успех. Вот только просьба освободить Чернышевского осталась неудовлетворённой.

Но я несколько забежала вперёд, а следует сказать ещё и о том, что в литературном салоне своего дяди мальчик видел многих знаменитостей, в том числе и Пушкина, которому дядя показывал стихотворные опыты племянника, и великий поэт благожелательно о них отзывался. Знаком был юный граф и с Жуковским, старый мастер также наблюдал за первыми поэтическими шагами отрока.

В 10 лет с матерью и дядей мальчик посещал в Веймаре Гёте, сидел у него на коленях и получил в подарок кусок клыка мамонта, на коем великим немцем был нарисован фрегат. Долго путешествуя с семьёй по Италии, уже подростком влюбился Алексей в искусство старых итальянских мастеров и в 13-14 лет мог безошибочно определять, чьей кисти принадлежит то или другое полотно.

1841 год ознаменовался дебютом молодого графа, когда под псевдонимом Краснорожский он опубликовал в Петербурге свою фантастическую повесть «Упырь», отмеченную самим Белинским. Вслед за этим были напечатаны некоторые его ранние стихи, а задуманный поэтом вместе с двоюродными братьями Алексеем и Владимиром Жемчужниковыми¹ Козьма Прутков начал постепенно «выходить в свет».

Зимой 1850 или 1851 года 34-летний граф А.К.Толстой, сопровождая на маскараде наследника, познакомился с женой конно-гвардейского полковника Миллера — Софьей Андреевной. Ей, как я думаю, по косвенным данным тогда было 27-28 лет (точной даты рождения найти не удалось). Встреча эта оказалась для обоих судьбоносной и навсегда была запечатлена в дивном стихотворении, обратившимся позднее в не менее прекрасный романс Чайковского «Средь шумного бала». И ему, и ей было ясно, что любви, охватившей их, предстоят большие испытания. Но что растянутся они на 12 лет. выматывая души, особенно душу Софьи Андреевны Миллер двусмысленностью положения, что в те времена для женщины её круга было почти невыносимо, таких испытаний, наверное, даже сами любящие не могли и вообразить.

Софья Андреевна (урождённая Бахметева) уже в ранней юности получила страшный удар судьбы — всю жизнь не заживающую рану. Любимый её брат Юрий погиб на дуэли, защищая честь сестры, увлёкшейся князем Вяземским (нет, то не был друг Пушкина). Брак с Миллером стал для девушки таким, как замужество пушкинской Татьяны. Помните:

Меня с слезами заклинаний

Молила мать; для бедной Тани

Все были жребии равны.

Я вышла замуж...

Она не была красавицей. Но вот какой портрет немолодой уже Софьи Андреевны даёт в своих воспоминаниях, отнюдь к ней не расположенная, двоюродная сестра А.К. Толстого по его матери. А мать до самой смерти была категорически против женитьбы сына на «этой женщине» и соответствующим образом настроила всю свою родню. Та не принимала Софью Андреевну долгое время уже после её брака с А.К.Толстым. Так вот, что пишет родственница поэта о Софье Андреевне, познакомившись с нею уже в начале семидесятых годов²: «Она умела очаровывать. Не была красива. Но грудной бархатный голос, вкрадчиво-мягкая женственная манера, необыкновенный ум и образованность опутывали и увлекали мужчин, особенно в молодости. Женщины к ней были менее дружелюбны».

Как «в молодости» развивалось и крепло у поэта чувство к Софье Андреевне, можно проследить по многим стихам лирического цикла 50-х годов, посвящённых ей. Вот фрагмент одного из них — год 1851-й.

Слушая повесть твою, полюбил я тебя, моя радость!

Жизнью твоею я жил, и слезами твоими я плакал.

Бедное ты деревцо, поникшее долу головкой!

Ты прислонися ко мне деревцо, к зелёному вязу:

Ты прислонися ко мне, я стою надёжно и прочно!

И ещё, в тот же год:

Мне в душу, полную ничтожной суеты

Как бурный вихрь, страсть ворвалась нежданно,

С налёта смяла в ней нарядные цветы

И разметала сад, тщеславием убранный.

Условий мелких сор, крутящимся столбом

Из мысли унесла живительная сила

И током тёплых слёз, как благостным дождём,

Опустошённую мне душу оросила.

А вот что пишет он в письме своей любимой 14 октября 1851 года из имения Пустынька под Петербургом: «...бывают минуты, в которые моя душа при мысли о тебе как будто вспоминает далёкие, далёкие времена, когда мы знали друг друга ещё лучше и были ещё ближе, чем сейчас. А потом мне как бы чудится обещание, что мы опять станем так же близки, как были когда-то. И я испытываю счастье столь великое и столь отличное от всего доступного нашим представлениям здесь, что это словно предвкушение или предчувствие будущей жизни... Не бойся лишиться своей индивидуальности. (Это перевод с французского и, видимо, здесь идёт речь о новых личностях одной индивидуальности в процессе реинкарнации. — А.К.) ...Если несколько личностей возращаются в своё естественное состояние, они неизбежно сливаются друг с другом и в этом слиянии нет ничего огорчительного, поскольку оно приближает нас к Богу...»

Прочитав в письме эти строки, я поняла, что напрасно раньше считала поэта стихийным эзотериком. Здесь он видится человеком со сложившимися уже взглядами на такой закон, как реинкарнация. Когда это до меня дошло, его стихи засверкали всеми своими гранями ещё сильнее. И сейчас я хочу привести стихотворение, на мой взгляд, одно из немногих во всей мировой поэзии (насколько она мне известна). Стихотворение-откровение 1851-1852 гг., в котором точно и вдохновенно сказано о любви, любви человеческой, как отблеске божественной, созидающей вселенную. И сам поэт здесь предстаёт перед нами как демиург, творящий словом.

Меня во мраке и в пыли

Досель влачившего оковы,

Любови крылья вознесли

В отчизну пламени и слова.

И просветлел мой тёмный взор,

И стал мне виден мир незримый,

И слышит ухо с этих пор.

Что для других неуловимо.

И с горней выси я сошёл.

Проникнут весь её лучами,

И на волнующийся дол

Взираю новыми очами,

И слышу я, как разговор

Везде немолчный раздаётся.

Как сердце каменное гор

С любовью в тёмных недрах бьётся.

С любовью в тверди голубой

Клубятся медленные тучи,

И под древесною корой.

Весною свежей и пахучей,

С любовью в листья сок живой

Струёй подъемлется певучей.

И вещим сердцем понял я,

Что всё, рождённое от Слова,

Лучи любви вокруг лия,

К нему вернуться жаждет снова;

И жизни каждая струя,

Любви покорная закону

Стремится силой бытия

Неудержимо к Божью лону;

И всюду звук, и всюду свет,

И всем мирам одно начало,

И ничего в природе нет,

Что бы любовью не дышало.

Не знаю, написал бы это стихотворение-провидение А.К.Толстой при всём своём даровании, если бы любимой его была другая. Смогла бы та, другая, так коснуться его души? Помните:

Не ветер, вея с высоты,

Листов коснулся ночью лунной;

Моей души коснулась ты,

Она тревожна, как листы,

Она, как гусли многострунна.

Смогла бы другая возжечь в творчестве поэта этот божественный огонь? Наверное, только соединение в любви таких двух личностей могло дать подобный результат.

«Я родился художником, — пишет поэт Софье Андреевне в одном из писем 1851 года, — но вся моя жизнь — до сих пор противилась, чтобы я сделался вполне художником (поэт имеет в виду службу при дворе, от какой долгое время не может освободиться). Если ты хочешь, чтобы я тебе сказал, какое моё настоящее призвание, — быть писателем. Я ещё ничего не сделал (!! — А.К.), меня никогда не поддерживали, но всегда обескураживали (дядя-литератор, который был поэту духовно близок, умер уже в 1836 году — А.К.). Но чувствую, что я мог бы сделать что-нибудь хорошее, — лишь бы мне быть уверенным, что я найду артистическое эхо, — и теперь я его нашёл... Это ты!».

А вот письмо уже 1856 года: «Знаешь, хотя это приятно и хорошо, но мне часто мешает та лёгкость, с которой мне даётся стихотворство. Когда я что-нибудь пишу, у меня всегда складывается 3-4 редакции той же мысли, и мне нужно свежее ухо, чтобы выбрать... Я ощущаю такую потребность говорить с тобой об искусстве, о поэзии, поделиться с тобой всеми мыслями и теориями, которые движутся в моём воображении... Помнишь, что я тебе говорил про стихи, витающие в воздухе? И что достаточно их ухватить за один волос, чтобы привлечь из первобытного мира в наш мир... Это так же относится к музыке, к скульптуре, живописи... Чтобы не портить и не губить то, что мы хотим внести в мир, нужны либо очень зоркий взгляд, либо полная отрешённость... или же любовь, подобная моей, но свободная от скорби и тревог».

Речь в этом письме идёт также о провидческом, эзотерическом стихотворении 1856 года, какое я должна привести полностью.

Тщетно, художник, ты мнишь, что творений своих

ты создатель!

Вечно носились они над землёю незримые оку.

Нет, то не Фидий воздвиг олимпийского славного

Зевса!

Фидий ли выдумал это чело, эту львиную гриву,

Ласковый царственный взор из-под мрака бровей

громоносных?

Нет, то не Гёте великого Фауста создал, который

В древнегерманской одежде, но в правде глубокой

вселенской

С образом сходен предвечным своим от слова до слова.

Или Бетховен, когда находил он свой марш похоронный,

Брал из себя этот ряд раздирающих сердце аккордов,

Плач неутешной души над погибшей великою мыслью.

Рушенье светлых миров в безнадёжную бездну хаоса?

Нет, эти звуки рыдали всегда в беспредельном

пространстве,

Он же, глухой для земли неземные подслушал рыданья.

Много в пространстве невидимых форм и

неслышимых звуков,

Много чудесных в нём есть сочетаний и слова, и света,

Но передаст их лишь тот, кто умеет и видеть, и

слышать,

Кто, уловив лишь рисунка черту, лишь созвучье, лишь

слово.

Целое с ним вовлекает созданье в наш мир удивлённый.

О, окружи себя мраком, поэт, окружися молчаньем,

Будь одинок и слеп, как Гомер, и глух, как Бетховен,

Слух же душевный сильней напрягай и душевное зрение,

И, как над пламенем грамоты тайной бесцветные

строки

Вдруг выступают, так выступят вдруг пред тобою

картины,

Выйдут из мрака всё ярче цвета, осязательней формы,

Стройные слов сочетанья в ясном сплетутся значенье...

Ты ж в этот миг и внимай, и гляди, притаивши

дыханье,

И, созидая потом, мимолётное помни виденье!

Разве это стихотворение не подтверждает и не развивает эзотерический постулат о способности человека в момент высшей творческой концентрации считывать с космической матрицы живущие в Надземном мире мыслеобразы?

...Вот уже 5 лет их любви, но узаконить её браком, облегчить положение Софьи Андреевны, они не могут. Мать поэта мысли не допускает о женитьбе сына на «этой женщине», хотя знает, как выхаживала она его от тифа во время Крымской войны под Одессой. Поэт мечется между двумя любимыми женщинами. Но жить матери осталось недолго. В 1857 году она умирает.

Теперь нужно получить развод от мужа Софьи Андреевны. Она надеется, что её любимый, имея при дворе большое влияние, сможет развод ускорить. Но данный ею же самой творческий импульс поэтической деятельности Толстого опять задерживает их брак.

«Ты не знаешь, — писал он Софье Андреевне в имение брата, где она тогда жила, — какой гром рифм грохочет во мне, какие волны поэзии бушуют и просятся на волю». В эти годы им созданы две трети всех лирических стихотворений, пишется роман «Князь Серебряный», а сколько новых замыслов роятся в голове! И при этом он, как флигель-адъютант Александра II, должен бывать на службе при дворе.

В конце 50-х — начале 60-х годов разгорается борьба революционно-демократического крыла русской литературы и так называемых приверженцев «искусства для искусства». Поэт должен выбрать свою позицию, которую он и определяет в 1858 году стихотворением «Двух станов не боец, а только гость случайный».

^{К.Горбунов. Портрет А.К.Толстого. Рисунок карандашом}

Серьёзно увлечён он в эти годы и оккультизмом, дружит с известным медиатором и сенситивом Д.Юмом. Присутствует на его сеансах левитации, становится шафером, когда тот венчается в Петербурге. Всё это ещё больше укрепляет его идейную позицию.

Для ярых консерваторов, крепостников А.К.Толстой — революционер. Он всегда выступает на стороне справедливости, за освобождение крестьян. А для революционных демократов он — реакционер, служитель «искусства для искусства».

В 1861 году, написав Александру II письмо о том, что для поэта «служба и искусство несовместимы», он, наконец, добивается отставки.

В 60-м году создаётся драматическая поэма «Дон Жуан» с совершенно новой трактовкой этого образа, печатается «Князь Серебряный». Начинается осуществление замысла его замечательной драматической трилогии: «Смерть Иоанна Грозного», «Царь Фёдор Иоанович», «Царь Борис». В ней поэт рассматривает историю с нравственно-этических позиций. В опубликованном в эти же годы романе Достоевского «Идиот» его герой в сознании современников сближается с образом «Царя Фёдора Иоановича»...

И наконец-то, в гуще всех этих событий в 1863 году Софья Андреевна становится законной женой графа А.К.Толстого. Как тяжелы были для неё эти 12 лет ожидания, можно легко проследить по стихотворениям, где у поэта временами уже звучат и такие настроения. Например, в 1856 году, когда он ещё мечется между матерью и Софьей Андреевной.

Не верь мне, друг, когда в избытке горя,

Я говорю, что разлюбил тебя,

В отлива час не верь измене моря

Оно к земле воротится любя...

Или уже в 1858 году:

Слеза дрожит в твоём ревнивом взоре,

О, не грусти, ты всё мне дорога.

Но я любить могу лишь на просторе,

Мою любовь, широкую, как море,

Вместить не могут жизни берега...

И ещё — 1858 год:

Минула страсть, и пыл её тревожный

Уже не мучит сердца моего,

Но разлюбить тебя мне невозможно,

Всё, что не ты, - так суетно и ложно,

Всё, что не ты, - бесцветно и мертво!

Какие прекрасные, искренние стихи! Но всегда ли даже они могли быть утешением для любящей женщины, подвергнутой общественному остракизму? Какую нужно было иметь веру в любимого, какую волю, чтобы терпеть всё это 12 лет! Только сила духа и внутренняя независимость, только напряжённая творческая работа над собой, только невероятная любовь к знанию и систематические занятия в самых разных его областях помогли выдержать эти испытания.

Софья Андреевна была чрезвычайно одарённым человеком. По свидетельству знавших её людей она владела 14-16-ю языками: современными и древними, среди них и санскритом. «Не было, кажется ни одной отрасли знания, в какой бы она ни была сведуща, — писала не очень любящая Софью Андреевну двоюродная сестра А.К.Толстого — Е.Матвеева. — Толстой называл её своей Энциклопедией. Он говорил, что, когда ему нужна какая-то справка, то нет надобности рыться в книгах, надо только спросить у Софы. Но учёностью своей Софья Андреевна никогда не козыряла, и Толстой гордился своей Софой, любил её беззаветно, тушевался перед нею охотно».

«Однажды в Карлсбад, где я гостила у Толстых, приехал из Лейпцига какой-то профессор. Он очень хотел поговорить с А.К.Толстым, — рассказывает родственница графа. — А Алексей Константинович не был расположен к спору и старался втянуть в разговор жену. Она сначала отделывалась улыбками, короткими замечаниями. Но, когда завязался спор о какой-то старине, Софья Андреевна оживилась. Профессор сначала совсем не обращал на неё внимание. Но услышав какой-то её довод, резко к ней обернулся и почти грубо спросил: — А почему вы это знаете? Софья Андреевна спокойно ответила, и разговор продолжился. Но профессор не мог прийти в себя от удивления и всё повторял: "Потрясающе! Потрясающе! Впервые встречаю такую эрудицию в женщине!" А.К.Толстой блаженствовал!»

В конце 60-х годов этот физически невероятно сильный человек (он связывал в узел кочергу, разминал пальцами, как воск, серебряную монету, один ходил на медведя) заболел. Его мучила астма и страшные невралгические головные боли. Иногда ему приходилось ездить за границу на лечение без Софьи Андреевны.

В 1870 году граф писал жене из Дрездена, где они 7 лет назад обвенчались: «Вот я здесь опять, и мне тяжело на сердце, когда я вижу эти улицы, эту гостиницу, эти комнаты без тебя. Три часа ночи. Я только что приехал и не могу лечь, не сказав тебе то, что говорю уже 20 лет. Что не могу жить без тебя, что ты — единственное моё сокровище на земле, я плачу над этим письмом, как плакал 20 лет назад... Думая о тебе, я в твоём образе не вижу ни одной тени, ни одной! Всё — свет и счастье...»

И словно в развитие этих строк в 1871 году рождается стихотворение-воспоминание, стихотворение-благодарность. Его можно назвать гимном начала любви, гимном не только поэтическим, но и, благодаря Чайковскому, музыкальным.

То было раннею весной,

Трава ещё всходила,

Ручьи текли, не парил зной,

И зелень рощ сквозила;

Труба пастушья поутру

Ещё не пела звонко,

И в завитках ещё в бору

Был папоротник тонкий.

То было раннею весной,

В тени берёз то было

Когда с улыбкой предо мной

Ты очи опустила.

То на любовь мою в ответ

Ты опустила вежды –

О жизнь! О лес! О солнца свет!

О юность! О надежды!

И плакал я перед тобой,

На лик твой глядя милый, -

То было раннею весной,

В тени берёз то было!

То было утро наших лет –

О счастье! О слёзы!

О лес! О жизнь! О солнца свет!

О свежий дух берёзы!

Заграничные лечения не очень помогали, болезнь прогрессировала. Спасаться от невыносимых болей поэт начал уколами морфина. 28 августа 1875 года, 62-х лет от роду поэт в любимом своём Красном Роге, не рассчитав, видимо, дозу, сделал себе укол и заснул навсегда. Похоронили его в этом имении.

Софья Андреевна, если верить не всегда точным источникам, пережила мужа на 17 лет. Местом её пребывания был Петербург, где с ней часто общался Ф.М.Достоевский, который очень уважал Софью Андреевну, дорожил её оценкой своего творчества. Иногда она подолгу жила недалеко от Петербурга в имении, оставшемся от А.К.Толстого — Пустынька на реке Тосна. Жила там со своей замужней племянницей Софьей Петровной Хитрово. Часто в Пустыньку наезжал замечательный русский философ и поэт Серебряного века Владимир Соловьёв. Он очень дорожил дружбой с Софьей Андреевной и был безнадёжно влюблён в её замужнюю племянницу.

Вот так символически сошлись в этой Пустыньке пути А.К.Толстого — предтечи Серебряного века русского искусства и философской мысли и великого представителя уже этого «века» — Владимира Соловьёва.