Дельфис

Пробуждение неведомого

На подоконнике было много разных цветов, их листья причудливо переплетались и, если всмотреться в эти переплетения, то можно было «увидеть джунгли».

Окно выходило на солнечную сторону, и лучи солнца, проходя сквозь переплетения листьев, наполняли «джунгли» огромным разнообразием цветовых оттенков, различных бликов, теней и полутеней, а лёгкий ветерок, периодически залетавший сквозь приоткрытое окно, слегка шевелил листья растений и «джунгли» делались совсем живыми...

Этот светлый сказочный мир был наполнен очень интенсивной и разнообразной жизнью, и наблюдать за ней можно было бесконечно долго. А когда само собой вдруг включалось воображение, наблюдение сменялось живым участием, и сказка с удивительной радостью встречала гостя, вводя его в свою жизнь, знакомя с её обитателями и даря замечательные приключения.

Каждое насекомое, появлявшееся в этих переплетениях листьев, превращалось в сказочное существо, наблюдая за которым, я входил в его мир и участвовал в его жизни. Возникало множество сюжетов, проживание которых дарило бесконечное разнообразие ощущений и переливов чувств. Эти сюжеты переплетались, накладывались один на другой, словно это был какой-то неведомый многомерный калейдоскоп, и возникала удивительная мистерия, в которой внешняя реальность и детская фантазия были слиты воедино непрерывным потоком переживания...

Это простой школьный урок, я просто сижу за партой на своём обычном месте и просто смотрю на подоконник. Он совсем близко, просто потому, что моя парта стоит у окна, а моё место за партой — слева, то есть как раз рядом с подоконником.

Самый обычный урок в начальной школе. Урок, каких было сотни. А таких моментов, когда я забывался, глядя на этот подоконник, было, наверное, тысячи...

Но почему же так щемит сердце, почему так жжёт в груди, почему так прерывисто и неровно дыхание, почему из глаз течет непрерывный поток слёз, когда я переживаю всё это во сне сейчас, в свои 27 лет?

Почему состояние, которое 20 лет назад было обычным и повседневным, сейчас переживается как нечто трансцендентное, неземное, запредельное?

Что же произошло с моей жизнью, если состояние, в котором я просто жил когда-то, сейчас практически исчезло, а если вдруг и прорывается иногда, то является не иначе, как потрясением, буквально взрывающим изнутри.

Да ведь я же с этим родился! Это же не какой-то там профессиональный навык, который сам приобрёл, когда понадобилось, а потом утерял, если работа перестала быть интересной. Это же само моё человеческое естество, которое, вроде бы, ну никак не может исчезнуть, если я живу...

А я же жив!

Я же, по сути дела, тот же самый человек, что и 2о лет назад, и даже 27 лет назад... От маленького эмбриона в утробе матери, до взрослого человека я ни на минуту, ни на мгновение не прерывал своего существования! Менялся только возраст, но это же количественный показатель, но не качественный, не существенный!

Что же изменилось? Неужели же всё-таки может исчезнуть то, что является самим твоим естеством, самой твоей изначальной сущностью?

Совершенно очевидно, что если моё существование объективно не прерывалось, то ничто из того, что является моим объективным содержанием, бесследно и безвозвратно исчезнуть не может. Значит, это всё-таки какое-то серьёзное изменение и суть его такова, что я, непонятно как, когда и почему, перестал жить самим собой — тем, каким я был рождён, каким был создан этой объективной вселенной. А стал я жить чем-то совсем другим, отличным от самого себя — от того совершенно объективного явления природы, появившегося на свет 27 лет назад...

Для того, чем я неизвестно почему стал быть, тот я-изначальный является чем-то очень далёким, неразличимым, практически несуществующим и нереальным, чем-то совершенно никак не связанным с повседневной жизнью.

Но ведь если посмотреть на это со стороны меня-изначального, то получается, что нереальным является именно то, чем я стал, утеряв эту свою изначальную природу — то, чем я сейчас живу в своей повседневности современного взрослого человека.

Боже мой, но ничего другого у меня нет!

Или всё-таки есть?..

Этот поток осознаний сильно и очень болезненно жёг мою грудь изнутри, и это бескомпромиссное жжение, словно высвобождало какую- то беспредельно блаженную вибрацию, которая исходила откуда-то из области середины груди.

Я чувствовал, что благодаря этому жжению в груди возникала словно бы трещина, из которой наружу пробивался свет. Этот свет и был той беспредельно блаженной вибрацией, столь интенсивной по своей частоте, что моё тело и моя психика просто не выдерживали этой перегрузки и были близки к тому, чтобы начать разрушаться.

Это состояние было подобно предсмертной агонии, и, хотя я никогда не был на смертном одре, я точно знал, что это именно то самое.

Казалось, что ещё мгновение — и из трещины наружу выйдет вся мощь этого света, выйдет то, что является источником этого света, имя которому я знал точно — Смерть.

Боль нарастала, возник спазм дыхания, я рефлекторно повернулся на бок и свернулся в клубок, прижав руки к груди, как бы пытаясь помешать увеличению этой трещины. Но во время всех этих движений я вдруг почувствовал, что лежу в своей палатке, ощутил своё тело, ощутил свою привычную реальность, и интенсивность всех процессов сразу уменьшилась.

Я по-прежнему тяжело дышал, по-прежнему болело в груди и щемило сердце, но теперь я чувствовал всё своё тело, чувствовал свой холодный лоб, весь мокрый от пота, чувствовал щекой столь знакомую ткань спальника, и это значительно стабилизировало всю ситуацию.

Я жадно ловил все эти привычные ощущения: руки, ноги, спина, живот...

Я слегка пошевелил пальцами рук, потрогал спальник, пошевелил пальцами ног, потом слегка повернул туда-сюда голову — все эти простые ощущения являлись тем, что вызволяло меня из неведомого и возвращало к жизни — пусть не реальной с точки зрения какого-то иного восприятия мира — но единственной, которая у меня была...

Вдруг я почувствовал своё дыхание и испытал буквально неописуемое наслаждение этим самым обычным физиологическим процессом. Жжение в груди прекратилось, а в том месте, где оно было, осталась только слегка ноющая боль и словно бы какое-то гудение, подобное тому, что возникает у колокола после удара железного языка. Постепенно это гудение перешло в ощущение чего-то мягкого, невесомого и пушистого, как облако, и, наконец всё это сублимировалось в очень приятное тепло.

Вскоре тепло распространилось на всё тело, мне стало жарко, и я расстегнул спальник.

Приоткрыв глаза, я увидел, что в палатке темно, но чувствовал, что сейчас уже ближе к утру. Двигаться не хотелось, поэтому я не стал смотреть на часы, перевернулся на спину, и, положив под голову руки, окончательно расслабился.

В сознании была совершенная тишина. Снаружи палатки тоже было тихо. Но я слушал эту тишину, и слушал её так внимательно, как будто это большое музыкальное произведение с обилием разнообразных музыкальных тем, голосов и исполняемое целым оркестром.

Тишина была поразительно звучащей, и я был просто заворожен её звучанием.

Постепенно я заметил, что это звучание исходит как снаружи, так и изнутри меня, распространяясь в бесконечность внешнего пространства и в бесконечность внутреннего мира.

Источник же этого звучания был между этих двух миров и находился у меня в груди, в том самом месте, где недавно была болезненная трещина...

Постепенно тишина полностью заполнила собой всё моё сознание, растворила меня в себе, и я не заметил, как уснул.

Я проснулся довольно поздно утром и весь день занимался наведением порядка в своих вещах, обустройством на новом месте, а также просто отдыхал, ничего не делая.

Уже во второй половине дня мне захотелось прогуляться, и я пошёл на ту тропу, по которой вчера проходил и с которой заметил Андрея Владимировича.

Я вышел на тропу и пошёл в том же направлении, что шёл вчера.

Я всё шёл и шёл, озеро осталось уже позади меня, а места стоянки Андрея Владимировича я так и не заметил.

Решив, что от обилия впечатлений на меня напала рассеянность, я пошел обратно, внимательно глядя в том направлении, где находилось это место. Когда же я находился там, где по всем расчётам тропа проходила ближе всего к палатке Андрея Владимировича, я обнаружил, что с тропы места его стоянки совершенно не видно.

В недоумении, я решил изменить направление поисков и для начала найти то место, где у меня случился казус с рюкзаком.

Каково же было моё изумление, когда я этого места тоже не нашёл!

Что за наваждение?

Я прошёл назад по тропе, туда, где она ещё только подходила к озеру, и снова пошёл вперёд, с предельной внимательностью всё осматривая. Вдруг я заметил на тропе пересохшую лужицу, и, наконец вспомнил, как всё вчера было.

Позавчера был дождь, а в этом месте была небольшая ложбинка, поэтому на тропе был небольшой участок грязи.

Не то чтобы это была серьёзная грязь, но когда я вчера шёл, мне почему-то не захотелось по ней идти, и я сошёл с тропы вправо, а для этого нужно было подняться на пару шагов выше. Я поднялся, и тут-то у меня и треснул мой старый замок на поясе рюкзака.

Я узнал это место, встал на него, и, посмотрев в сторону озера, увидел место стоянки Андрея Владимировича, а точнее ту её часть, где располагался его костёр. Палатки же его, как и того места, где мы сидели и разговаривали, отсюда всё равно не было видно. Глядя на всё это, я понял, что если бы вчера, в тот момент, когда я стоял на этом месте, Андрей Владимирович не стоял у костра и не готовил на нём пищу, я бы ничего не заметил.

Когда же я спустился на тропу, я понял, что с неё не увидел бы Андрея Владимировича, даже если бы он стоял у костра, равно как не увидел бы и дыма от его костра — разве что специально присматриваясь.

Мне стало сразу понятно, почему я поначалу ничего не заметил, когда искал это место. Ведь озеро и стоянка Андрея Владимировича находились слева по ходу тропы, я же, обходя грязный участок, брал вправо, поэтому, когда я искал это место, ориентируясь на озеро, я смотрел в противоположную от него сторону — а потому, конечно же, его и не заметил.

Грязь же на тропе за вчерашний и сегодняшний день, бывшие по-летнему солнечными, настолько подсохла, что, когда я сегодня ходил по тропе туда-сюда, я её даже и не заметил. Тропа была совершенно нормальной, и необходимости сходить с неё вправо или влево просто не возникало.

Соотнеся всё это, я вдруг осознал, что наша встреча является, прямо сказать, величайшей случайностью. Столь много самых разнообразных нюансов должно было совпасть воедино, чтобы эта встреча произошла, что я и впрямь задумался о «провидении», «руке судьбы» и тому подобных вещах.

Размышляя обо всём этом, я вдруг заметил метрах в 50 вперёд по тропе человека, идущего в моём направлении, который вскоре свернул с тропы в сторону озера.

Мне показалось, что это был Андрей Владимирович, но я не успел разглядеть его настолько, чтобы быть уверенным в этом. Тут же мне вспомнилось вчерашнее моё ощущение, что он здесь не один, и подумал, что, может быть, он вчера ожидал кого-то, и вот этот человек пришёл? А может, это вообще посторонний человек — турист или местный житель, — просто случайно свернувший к озеру? Но при всём этом уж больно он был похож на самого Андрея Владимировича.

Он или не он?

Заинтригованный, я отправился в сторону стоянки Андрея Владимировича, проделывая тот же путь, что и вчера, когда впервые решил к нему подойти.

Андрей Владимирович сидел у палатки и разбирал свой рюкзак. Было видно, что он только что пришёл...

Увидев меня, он весело мне кивнул и сразу спросил, что это я там такое делал, долго стоя на пригорке и разглядывая озеро?

Я рассказал ему о своих следопытских занятиях и спросил его, что он имеет в виду, говоря, что я «долго» рассматривал озеро. Я же спустился с пригорка буквально через минуту после того, как его увидел...

— Это так, — смеясь, ответил он, — но перед тем, как ты увидел меня, я минут 10 наблюдал за тобой, выясняя, кто же это там стоит и что-то высматривает как раз в том направлении, где стоит моя палатка. А после того, как я понял, что это ты, я пытался понять, почему ты как коршун на охоте смотришь в мою сторону, вместо того, чтобы прийти сюда вдоль берега озера. как мы и шли вчера от моего места к твоему. Если, конечно, ты вообще хотел сюда прийти, а не замышлял какой-нибудь теракт.

Теперь смеяться начал я.

Наконец, как-то само собой я заговорил о том, что было ночью.

Оказалось, что это было не так-то просто... Как описать то, что происходило в каком-то другом состоянии сознания, чего ещё ни разу в жизни не было, и, соответственно, чего ни разу в жизни не приходилось описывать.

Поначалу я говорил очень путано и сбивчиво, но после того, как Андрей Владимирович начал задавать уточняющие вопросы, делать свои замечания по ходу моего рассказа и вообще проявлять самое искреннее участие, всё внутри встало на свои места, и то, что я хотел выразить, стало чётко оформляться в мысли, а мысли — легко излагаться в словах.

Было видно, что Андрей Владимирович вполне понимает всё, о чём я ему говорил. С одной стороны, я видел, что он был и удивлён и впечатлён теми процессами, что со мной происходили ночью, с другой стороны, я чувствовал, что феномены подобного рода ему знакомы. Более того, по его наводящим вопросам, которые он мне задавал, когда я говорил, я понял, что его представление о таких явлениях вполне конкретное и подкреплено опытом.

Тем не менее, когда я закончил свой рассказ, он надолго погрузился в молчание, созерцая зеркальную гладь озера. Я не чувствовал, что он как-то растерян или всерьёз озабочен моим рассказом, но вид у него был собранный.

Я же, напротив, почувствовал такое облегчение, словно бы уже получил ответы на все свои вопросы и объяснение всему, о чём хотел знать.

Это было так удивительно... Все проблемы словно бы уже были разрешены, а ведь Андрей Владимирович ещё ни слова мне не сказал в ответ на мой рассказ.

Мне было слишком хорошо, чтобы как-то более детально осмыслить этот факт, и я совершенно расслабился, предоставив всему течь, как оно само течёт.

Похоже, я даже слегка задремал, потому что, когда Андрей Владимирович начал говорить, я не сразу его услышал, а только лишь встрепенулся от его голоса, не понимая, что происходит. Состояние было натурально детское, когда ребёнок без малейшего беспокойства, в любое время может задремать, если рядом его родители. Видимо, я настолько смешно захлопал глазами, когда Андрей Владимирович обратился ко мне, что он рассмеялся, а потом начал заново.

— То, что происходило с тобой ночью, это чисто эзотерический феномен. Такого рода процессы включаются в организме человека, когда приходит время. Но, в отличие от множества других самых разнообразных психофизиологических процессов, свойственных людям, такого рода процессы пока ещё довольно редки... По крайней мере, академическая психология с ними ещё не работает и никакой психоаналитик тебе здесь не поможет.

Он расправил спину и плечи, устроился поудобнее и продолжил.

— Вот, скажем, ребёнок родился, и в самом начале жизни он существует сам в себе, будучи как бы замкнутым в своём собственном мире.

Помнишь, как он пугается при появлении незнакомых людей, как прячется за маму, когда появляются новые люди или когда он попадает в незнакомое место. Но в какой-то момент в его организме вдруг включаются какие-то процессы, которые пробуждают в нём всепоглощающий интерес к окружающему миру. Меняется его физиология, при виде чего-то незнакомого он испытывает какие-то новые, уже совсем другие ощущения в своём теле, и теперь при встрече с незнакомым его заполняет энергия этого интереса и движет его к взаимодействию с этим незнакомым. Можно сказать, что он попадает в новый мир — мир познания. Потом, ещё через какое-то время, у него в организме включаются какие-то новые центры, точки, железы и прочие активные элементы, и он вдруг начинает чувствовать совершенно новый спектр ощущений, связанный с представителями противоположного пола. Снова что-то меняется в его физиологии, появляются незнакомые ощущения, да такие интенсивные, что нередко это детей даже и пугает. В результате, опять меняется характер восприятия окружающего, и человек входит в новый мир, такой огромный, наполненный безграничным разнообразием свойственных ему процессов — мир любви, мир познания любви, мир познания мира через любовь. В обиходе это называется юность.

Далее, человек взрослеет, и в какой-то момент его организм начинает вырабатывать новый вид гормонов, который снова изменяет восприятие мира. Появляются новые ощущения, и человек начинает видеть то, чего раньше не воспринимал, не замечал и не придавал никакого значения — скажем, мир иерархического устройства социума, организационную структуру общества. Его влечёт новый опыт, ему становится интересно включиться в эту систему, он желает сделать карьеру, занять своё место в этой громадной структуре... Подобным же образом, через включение разных других центров, желез, гормонов, запускающих какие- то свои специфические процессы, человек открывает для себя самые различные миры: мир научного познания, мир искусства, мир религии, мир природы, или же миры иного ряда: мир уголовщины, мир мафии, мир теневого бизнеса. Приходит время, обозначенное судьбой человека, и включаются те или иные процессы, открывающие этому человеку те или иные миры...

Он замолчал и посмотрел на небо. Увидев это, я тоже поднял голову и стал смотреть ввысь. Сумеречное небо было почти безоблачным. Мы сидели примерно в северо-западном направлении, закатное солнце было где-то позади нас, а все облака, которые мы наблюдали, были щедро им окрашены во множество оттенков розового.

Я ничего не хотел спрашивать, и, видимо, почувствовав это, Андрей Владимирович продолжил.

— Совсем не в каждом человеке включаются все эти виды гормонов. Есть люди, у которых за всю жизнь так и не начинаются процессы, связанные с переживанием любви, есть люди, которые совершенно не воспринимают понятия карьеры и вообще — активной жизненной позиции, у многих людей не включаются процессы религиозного восприятия, и ничто в направлении духовности их не трогает. А уж что касается тех процессов, с которыми ты познакомился сегодня ночью, так они в настоящее время ещё более редки.

Он снова сделал паузу, немного подождал, видимо давая мне возможность что-то спросить, если у меня появились вопросы. Я же, по- прежнему, молчал, внимательно слушая, и он продолжил.

— Конечно, всё, что я говорю, это самый общий, беглый взгляд на существо того, что с тобой происходит, и, возможно, мы ещё что-то тут конкретизируем, но главное, что я хочу сейчас всем этим сказать, это то, что, с одной стороны, всё, с тобой происходящее, — это естественный процесс, свойственный человеку так же, как тяга к общению, интерес к миру, любовь, творчество и тому подобные; но вместе с этим, это достаточно нестандартный процесс, который обществом за нормальный и естественный пока не признаётся. Поэтому тебе не стоит особо переживать и бояться за своё здоровье и психику, но и особо распространяться окружающим людям о том, что с тобой происходит, не следует. Для того, чтобы этот процесс шёл гармонично, тебе нужно просто занять по отношению к нему правильную позицию, подобно тому, как это должны сделать родители по отношению к ребёнку, у которого начался переходный возраст. Если на этом сложном этапе жизни ребёнка родители занимают неправильную позицию, в будущем это влечёт за собой немало проблем. Так и здесь, с той только разницей, что в этом сложном психологическом процессе и родителем и ребёнком являешься ты сам.

То, что с тобой начинает происходить, пока не входит в описание мира, которое имеет наш социум, поэтому ждать от окружающих людей непосредственного понимания и поддержки тебе не придётся. Ни психолог, ни священник, ни приятель тебе не помогут, если ты им откроешься в полноте. Скорее всего, они просто обозначат всё, что с тобой происходит, в своих специфических терминах и будут пытаться помочь тебе справиться с этой «напастью». А это всё равно, что пытаться справиться с «напастью» взросления ребёнка. Как ты понимаешь, его можно только искалечить такой заботой. И точно так же можно искалечить то, что в тебе вчера пробудилось.

Он сделал паузу, поменял положение тела и поглядел на меня.

— Естественно, — через некоторое время продолжил он, — жизнь организована так, что без помощи не остаётся никто — если только на это есть его свободная воля, его выбор, — поэтому у каждого ребёнка есть какие-то взрослые, которые ему, хорошо ли, плохо ли, помогают, у каждого начинающего специалиста есть какие-то наставники, у каждого ученика — учителя. Также и у каждого человека, в ком пробуждается духовное начало, как правило, есть кто- то, кто помогает, по крайней мере, поначалу, сориентироваться в происходящем.

К примеру, когда у меня начались подобные процессы, в моей жизни появился человек, который сформулировал для меня на доступном мне языке суть происходящего, а у тебя таким человеком оказался я. Хотя основную нагрузку и ответственность в такого рода процессах несёт сам человек. Как я уже говорил, ты сам, будучи существом рационально мыслящим, осознающим и достаточно социализированным, являешься родителем для этого «ребёнка» — нового качества сознания.

Когда Андрей Владимирович говорил, я поначалу пытался его слушать с максимальным вниманием, вникая в каждое слово, но всё время обнаруживал себя словно бы «отключённым». Не то чтобы я совсем отключался — в смысле, засыпал — поскольку я продолжал слушать, но характер моего восприятия становился другой, отличающийся от обычного.

Было похоже, что я воспринимаю чем-то иным в себе, нежели интеллект — привычный мой центр восприятия. Словно бы что-то неведомое во мне внимало словам Андрея Владимировича, периодически отключая мой ум. При этом общее состояние у меня было настолько приятное, расслабленное, даже где-то томное, что сопротивляться и протестовать против такого неуважительного отношения к своему уму я не мог, поскольку боялся потревожить эту, установившуюся во всём моём существе, гармонию.

— В истории человечества, — продолжал Андрей Владимирович, — был довольно длительный период, когда для подобного рода процессов создавались специальные «роддома», где всё было организовано так, чтобы помочь человеку пробудить это иное качество сознания, а тем людям, у кого оно уже пробудилось, помочь ему «встать на ноги», окрепнуть, утвердиться во внутреннем мире человека. Такие места в истории известны как различные общины, ашрамы, монастыри, ордены. А организаторами таких мест были люди, у которых это иное — духовное — качество сознания не только родилось, утвердилось и встало на ноги, но уже и возмужало, полностью ассимилировав прежнее — рациональное — качество сознания.

История сохранила довольно мало имён людей такого плана — гораздо меньше, чем их было в разные эпохи в разных этносах, но всё-таки их достаточно для того, чтобы понять, о чём идёт речь. Это, например, Бодхидхарма и другие патриархи дзен, апостолы Иисуса, Патанджали, Пифагор, Миларепа, Франциск Ассизский, Сергий Радонежский, нагвали (подобные Хуану Матусу), Серафим Саровский. Из более современных имён — Раджниш, Шри Ауробиндо, Гурджиев, Рамана Махарши.

— А Иисус? — спросил я, заинтересовавшись, почему Андрей Владимирович назвал апостолов, а не назвал их Учителя.

— Да, конечно, это имя из того же ряда, но вместе с тем, масштаб реализации Иисуса Христа, кстати, как и Будды Шакьямуни, был настолько глобален и настолько превышал то, о чём я в данный момент говорю, что их имена у меня как-то само собой не включились..

Мне было очень интересно поговорить об этом, но Андрей Владимирович предложил пока не прерывать ту линию, которую мы сейчас ведём, поскольку она на данный момент более существенна.

— К началу нынешнего века, эти места уже практически полностью исчерпали свою историческую роль, и мы видим, что XX век явил небывало широкомасштабное уничтожение монастырей: Россия, Средняя Азия, Китай. Даже знаменитый Тибет — страна монастырей — и то не избегла этой участи. Там было разрушено что-то порядка шести тысяч монастырей! Представь себе: в труднодоступной горной стране, монастыри, в течение многих и многих веков бывшие неприступными твердынями, были разрушены и уничтожены. И никакая религия, никакая вера, никакие молитвы не спасли эти монастыри и сотни тысяч тибетцев, погибших в период китайской экспансии. Ну, нашу, отечественную историю ты сам знаешь... Тоже ведь никакие молитвы не спасли...

И вот сейчас такой этап в развитии нашей цивилизации, когда нужно, чтобы все эти духовные процессы — по крайней мере до какого-то уровня — могли бы происходить прямо в социуме, прямо в миру, без ухода за монастырские стены, в далёкий скит или пещеру. Именно это сейчас — если так можно выразиться — интересно для всеобщего хода вещей, для эволюции. Ей интересно, чтобы теперь этот монастырь, ашрам, келья были выстроены внутри человека... Соответственно, теперь человек ставится в такие условия, когда иное качество сознания, делающее его более тонко воспринимающим, более глубоко переживающим всё происходящее и, таким образом, более ранимым и уязвимым, пробуждается в нём не за монастырскими стенами, а прямо внутри социальной жизни человека, прямо, так сказать, «на скаку»...

Слушая это, я вдруг представил себе, насколько отличается состояние беременной женщины, вот-вот ждущей появления на свет ребёнка, когда она лежит в хорошем роддоме или когда она находится в каких-то экстремальных условиях, скажем, во время стихийного бедствия или что-то в этом роде...

Я сказал об этом Андрею Владимировичу, а он, сразу включившись в мою мысль, стал её развивать.

— При этом, посмотри, в обоих случаях результат может быть вполне хорошим. Ребёнок, родившийся в самых экстремальных и непредсказуемых условиях, может быть вполне здоров, и даже здоровее, чем тот, который родился в комфортабельном родильном доме. Но для матери это очень даже ощутимая разница...Так и здесь: пробуждение духовного начала в стенах ашрама или в гуще социума, может иметь равнозначный — гармоничный или плачевный — результат, но тяжесть разноуровневых нагрузок при этом будет существенно отличаться.

— А если, допустим, человек при этом материально обеспечен, имеет свой дом, живёт в процветающей стране. Он же сможет создать себе условия даже лучше, чем в любом монастыре, — спросил я.

— В принципе, конечно, может, но кроме материального обеспечения существует масса других опасностей, и их ровно столько, сколько у человека существует социальных связей: родственных, дружеских, приятельских, деловых, любовных и так далее. Ты просто, видимо, не представляешь себе, какова бывает реакция родных и близких на то, что человек вдруг ни с того, ни с сего начинает выходить из их сферы распространения. Вспомни из той же художественной литературы, насколько болезненно реагировали родственники, друзья, знакомые, партнёры, когда человек — знатный, богатый, культурный, респектабельный — вдруг решал принять постриг, уйти в монастырь, причём со всем своим состоянием. Какой это был для кого-то шок, для кого-то удар, для кого-то недоумение, для кого-то негодование. В более мягком случае — сожаление, что, мол, погубил своё блестящее будущее. И только как исключение встречалось понимание, не говоря уж об уважении к такому поступку. Но ведь, посмотри, при уходе в монастырь человек физически уходит, и в тех обстоятельствах, где он был, его уже не стало — как говорится, отрезанный ломоть. Он ушёл — и, значит, уже недоступен, тем более, что в официальной морали общества такой поступок осуждать было нельзя. А когда он физически никуда не уходит, но вдруг кардинально изменяется по отношению ко всем этим связям, реакция окружающих может быть куда более серьёзной, ведь человек остаётся доступен. Посмотри, насколько круто общество может встать ему в оппозицию, ведь он отворачивается от самых его основ: теряет интерес к светской жизни, светскому общению, перестаёт видеть смысл во многих общепризнанных вещах, теряет «волчью хватку» в бизнесе и перестаёт ценить её в других, наконец, он перестаёт ценить в светских женщинах самые лелеемые ими качества и достоинства, не реагирует на их игру... А если он ещё и говорить начал о чём- то непонятном и столь далёком от «реальной жизни»... Тут столько всего может включиться—и действительно включается, — что человек вполне может даже и потерять всё своё материальное достояние, подвергнуться преследованиям различного характера.

— Но почему же так? — с какой-то наивной обидой спросил я, — ведь ничего же плохого с человеком не происходит... Это же не то, что человек опустился, деградировал...

— Тут причина довольно глубокая... Одно дело, когда человек ушёл из социума, и там где-то стал душевным, духовным, просветлённым. И совсем другое дело — в смысле влияния на окружающее, — когда эта просветлённость возникает прямо в самом социуме... Представь себе ночь, а тебе надо идти, и путь твой лежит через тьму, полную опасностей. Свет, горящий где-то за толстой стеной, тебе не поможет, тебе нужен человек, идущий здесь же, в этой же самой ночи, но со своим светом. Ты можешь либо попросить его сопроводить тебя, либо научить сделать такую же лампу, факел или что там ещё — чтобы ты сам мог добывать себе свет и был всегда со светом. И вот этот человек с огнём ходит по этой ночи, кого-то сопровождает, кого-то научает — согласись, его влияние на тьму гораздо более ощутимо для сил, заинтересованных в этой тьме, делающих благодаря ей свой бизнес. В нашем обществе существует, и всегда существовало, немало сил, заинтересованных в отсутствии духовного начала непосредственно внутри общества, в системе его связей. И эти силы, когда человек пытается реализовать хоть какой-то уровень духовности в обществе, включаются на полную катушку и действуют прежде всего и главным образом именно через личные связи человека. Соответственно, чем у него их больше, тем опаснее...

— А если человек, скажем, сирота, не имеет никаких особых дружеских связей... — начал было я, но Андрей Владимирович тут же стал продолжать мою мысль:

— ...не женат, не имеет детей, не имеет подружек, живёт тихо, замкнуто, нелюдимо, и так далее, и тому подобное. Этот смысловой ряд можно ещё продолжать, и, в конце концов, мы придём к человеку, который фактически ведёт отшельническую жизнь, то есть по сути дела — к тому самому «монастырскому варианту». Но понимаешь, эволюцию-то интересует, чтобы у человека как раз и были эти разнообразные социальные связи и чтобы именно не разрывая их столь кардинально, как при уходе в монастырь, человек изменил качество своего сознания, чтобы он сумел так переорганизовать и перегруппировать всю свою внутреннюю и внешнюю жизнь, чтобы быть вне социума, внешне находясь прямо в нём. Представляешь, задачка! Но именно эта игра — кстати, действительно стоящая свеч, — интересна сейчас эволюции.

Андрей Владимирович замолчал и занялся восстановлением почти потухшего костра. Он разворошил пепел, положил немного бумаги, наложил веток и стал раздувать огонь. Вечерело, и становилось уже прохладно. Всё-таки была осень.

Я встал, потянулся, прошёлся по берегу. Я чувствовал себя слегка растерянным, поскольку, с одной стороны, чувствовал, что всё, о чём говорил Андрей Владимирович, как-то связано с моей жизнью и мне нужно в это вникать, а с другой стороны, совершенно не понимал, причём здесь я и моя жизнь. Впервые с момента встречи с Андреем Владимировичем я чувствовал в себе некоторый конфликт: с одной стороны, я был счастлив и беспредельно благодарен судьбе за то, что пришло в мою жизнь, а с другой стороны, мне очень не хотелось возникновения каких-то новых проблем, хотя при этом никакого ясного представления об этих проблемах у меня не было. Я чувствовал, что во мне что-то встревожилось и насторожилось — но что это было, я никак не мог определить...

г. Нижний Новгород

 (Фото из архива автора)