Дельфис

В комнате было что-то особое, чего не было, пожалуй, никогда. Та же комната, которую она знает столько лет и — совсем другая. Что же это, Господи? Она вживается в эту комнату, будто врастает в нее. Двигаться не хочется. Не надо. И невозможно. И говорить невозможно. Все смолкло. Даже часы остановились. Не тикают. Но как видны и слышны все вещи! Такими они не были еще никогда. Они точно опущены в некий аквариум, только не в воду, а в тишину. Промыты тишиной. Дышат ею. Да и она сама дышит тишиной. Как прежде воздухом, так теперь — тишиной. Вот оно-то особое, чего никогда раньше не было: тишина. Густая. Весомая. Живая.

Комната словно раздвинулась, удлинилась, нет—углубилась и возвысилась. Потолок больше не препятствие на пути в высоту. Стены? Пол? Они точно начертаны на бумаге. И сквозь них так легко пройти... Но пока этого не надо. Пока ничего не надо. Кроме ожидания. Оно тоже заполнило комнату, как и тишина. Чего она ждет? И почему завешено зеркало? Этого, пожалуй, не нужно. Зеркало продолжает пространство. Когда зеркало завешено, пространство перерезано. Зачем это? Может быть они боятся, что она посмотрится в зеркало? О, нет! Этого ей совсем не нужно! Меньше всего на свете сейчас надо смотреть на себя. Да разве это возможно? Она же совсем прозрачна. Взгляду не во что упереться. Он проходит насквозь... Она слегка вздрогнула. Так вот что такое Бесконечность...

Только бы никто не нарушил тишины! Если нарушат, она не сможет дышать. Задохнется. О, они ведь этого совсем не понимают. Они не тем дышат...

Скрип двери. Входят. Это он. Тише... Тише... Пожалуйста, еще тише... О, ты очень бережен. Спасибо. Даже мысль твоя не движется. И слезы застыли. Вот сейчас я, наконец, тебе все скажу, что не успела за жизнь. А ты услышь. Слушаешь? Ты ведь знаешь, что сейчас что-то происходит и ты так неподвижен не по своей воле. Ты же это хорошо знаешь. И двинешься не раньше, чем услышишь все до конца. Ты так же, как и я, боишься, что войдут и спугнут тишину. Ты сейчас тоже дышишь тишиной. Ты так прислушиваешься к моему дыханию, что дышать вместе со мной. Тебе трудно? Очень трудно... Ты как будто в акваланге своего горя. Не спеши подниматься на поверхность. Смотри, какая здесь жизнь! Бесконечная... Ты начинаешь понимать, что такое Бесконечность?..

Ты расстегиваешь ворот. Задыхаешься... Ну хорошо, пускай хлынут слезы. Теперь уже можно.

* * *

И в автобусе была тишина. Ехала вместе с ними. Покачивалась и расплескивалась вокруг. И вдруг встала, как столб. Столб тишины. Храм.

Это мой новый дом. Там, где тишина сгустится и остановится, там буду я. Где тишину будут растить, там буду я... Как вам трудно растить тишину! В храме вас учат этому. Учат дышать вместе с нами. Прислушиваться к нашему дыханию. А, может, и нас самих здесь учат дышать. Нас принимают здесь, как новорожденных. Новопреставленных... Здесь принимают наш первый вздох, а дальше — небо. Это такая тишина! Такая полнота дыхания! Сплошной Дух...

Вам кажется, что я не дышу. Вы ошибаетесь. Это вы не дышите. Для вечной жизни нужно иное дыхание. Вы вздыхаете, а не дышите. То дышите, то нет. А разве можно жить, если дышишь лишь урывками?

А деревья дышат всегда. Вот у кого надо учиться дышать. Ты видишь их? Такие огромные! Такие золотые! Сколько золота! И голубая ель вся перевита золотом березы. Смотри на нее. Смотри, не отрываясь. Неужели ты можешь видеть эти деревья и не знать, что я жива?! Они же ликуют. Это пламя — ликование. Ликование на могиле. Да. Ликование — это встреча. А смерть — это одиночество. Когда есть деревья, нет одиночества. Есть встреча. Смотри же, смотри... Как они ликуют! Сколько здесь света! Какой свет!..

* * *

На кладбище к нему подошел N и поцеловал его. Так вот вдруг, когда все неподвижно стояли около могилы, шагнул к нему, обнял за плечи и поцеловал. Столько было души в этом поцелуе, что он почувствовал, что ближе N нет сейчас человека, хотя до этого никакой особой близости между ними не было.

На поминках было много людей. И слов много. Хороших. Подчас пронзительных. Ее любили. Он им всем очень благодарен. Они были с ним вместе. Но, конечно, на время. Не могут же люди всегда жить с разверстой душой. Это почти как у разверстой могилы, — подумал он и вздрогнул. — Ну да, могилу засыпают, души закрываются. Это естественно.

У него душа не закрывается. Не может. И это тоже естественно. И то, что люди со временем стали его сторониться, это он тоже понимает.

Все естественно.

Он один.

В церкви на отпевании священник сказал: Чтобы быть с ней вместе, надо молиться тому же Богу, которому и она молилась. Молиться в церкви на литургии, совершать те же обряды.

Вот как. Тому же Богу... А есть другой? Что, Бог не один?

Бог один. Это он знал так же ясно, как то, что небо одно, воздух один. И он знал теперь еще одно, чего не знал никогда раньше: Бог одинок. Бесконечно одинок. Потому что у всех есть стенки, границы. Люди забаррикадировались от Бога. Кто чем может. Люди от Него защищаются. Он им не нужен.

Да, при всех своих храмах, молениях — не нужен. Получить от Него что-то — да. Но Сам Он... Такой безграничный... Такой разверстый...

Люди в нем захлебнутся, пропадут. Встреча со смертью и встреча с Богом — это, пожалуй, одно и то же. Кто же хочет встречаться со смертью?

Но если ты все же не можешь от Него закрыться? Не можешь и все... Не можешь и не хочешь...

Иногда, особенно на могиле, когда он подымал глаза к верхушкам деревьев и дальше к небу, его охватывало странное чувство, что смерть имеет предел, что она кончается. А встреча с Богом — встреча с беспредельностью. Но через смерть. И, может быть, чтобы войти в беспредельность, смерти не миновать. И еще у него было чувство, что хоть жить с разверстой душой и впрямь — почти, как у разверстой могилы, но это и есть жизнь, а все другое — полу-жизнь, четверть-жизнь, игра в прятки с жизнью.

Вот когда он слушает Баха или реквием Моцарта, или православную литургическую музыку, он не прячется от жизни. И от смерти тоже. Чтобы не прятаться от жизни, надо не прятаться от смерти.

Он все чаще ходит в Третьяковку. В иконные залы. Садится около Спаса с архангелом Михаилом и апостолом Павлом, или у Троицы Рублева и вдруг начинает чувствовать волны какого-то особого, ни с чем не сравнимого Покоя. Этот Покой движется. Растет. И когда достигает своей меры, которую может выдержать сердце, происходит чудо. Он никогда не решится сказать, в чем оно состоит, но оно есть. Появляется другое Дыхание. Ты как будто проходишь через смерть. В глазах, да и в ритме фигур некоторых икон есть такой покой, который не боится смерти. Эта поразительная открытость всему самому страшному. Никакой защиты, никакого барьера и — покой.

И он понял: жизнь — это школа открытости, школа безграничности. Мы живем частной жизнью, ограниченной, временной. И держимся за свои границы, как за саму жизнь. Хотя истинная жизнь — по ту сторону границ.

Истинная жизнь...

Глаза икон живут истинной жизнью. И зовут в безграничность. Но как пойти за ними? Для этого надо шагнуть в обрыв, ступить на воду... Да, следом за Тем, который идет по воде и не тонет. Он есть. Вот Он глядит из этих глаз. И все-таки идти за Ним неимоверно трудно. Она — есть. Он это знает. И все-таки, как преодолеть это великое, как небо, одиночество?

Не только он, она тоже так одинока! Мысль, что мертвые одиноки, поражала его все чаще и все глубже. Мертвым что-то надо от живых. Смерть — это одиночество. И преодолеть его могут только живые. Мертвым не дано преодолеть одиночество. Это дело живых. Самое трудное дело на свете. И живые бегут от этого дела. Живые отгораживаются всем, чем могут. Они обносят такой глухой стеной свою временную, частичную жизнь, как будто их главная задача — отгородиться от жизни вечной. А мертвые остаются за стеной. Мертвый ничего не может сделать. Только ждать, что сделаем мы, живые.

Да, жизнь — это школа безграничности, школа открытости. И если мы при жизни были плохими учениками, как нам будет трудно потом, когда безграничность обступит со всех сторон и от нее уже не спрячешься. Тогда — провал, ужас — ад. Так вот что такое ад — безграничность, к которой мы совсем не готовы, которой совсем не хотим и от которой никуда не денешься. Ад — это когда безграничность — проклятие, бог — наказание. Боже, Ты — источник жизни — наказание?!.

Наказанье Божье... Да никого Бог не наказывает. Он сам является или высшей наградой или высшим наказанием. Вот и все. И другого нет.

* * *

По комнате разливался закатный свет. Он залил все окно, догорал на стенках и вдруг осветил ее портрет. Господи, как она любила этот свет!

Он отключил телефон. И сидел у окна до тех пор, пока на блеклом небе не стали появляться первые звезды.

Самое тяжелое — ложиться в постель. В их постель. Одному. Чем бы ни являлась постель для тысячи других людей, для них — ложиться в постель было ежевечернее причастие. Самый молитвенный, святой час. Перелить друг в друга все, что вместилось в сердце. Разделить бесконечность. И вот — один.

Но... небо продолжает входить в него всеми звездами, всей тишиной. Тишина сгущается, расширяется, углубляется, становится весомой и живой.

И вдруг он почувствовал себя на море. Так было только когда они вместе смотрели на море с гор. Когда весь простор входил в душу так, что если бы еще немного, этого можно было бы не выдержать. Так было только когда она поворачивалась и глядела ему в глаза всем морем и всем небом. Так было только когда она была рядом.

И вот что-то огромное, неимоверное накатило, как вал, опрокинуло, перевернуло его и зашвырнуло... куда? Он не знает. Он в ином мире. Нет больше ни пространства, ни времени. Он не знает, где он. Он не понимает, который год и час. Но ему и не нужно ничего знать. Он чувствует абсолютную полноту бытия. И понимает, что это есть цель и смысл всей его жизни.

Она — здесь.

Полнота бытия без нее невозможна. Первое, что он увидел или скорее ощутил рукой, возвращаясь в наш трехмерный мир, это подушка, ее подушка. Он обнял ее, прижался к ней, насквозь промочил слезами. И понял, что никогда и никому не сможет рассказать того, что пережил. Встреча. Слияние. Едва ли не более полное, чем при самой полной близости. И, однако — никакого явления, никакого образа, ничего, что было бы рядом с ним. Все — в нем.

Да, он ничего не сможет рассказать, засвидетельствовать. Но он сам стал свидетельством.

Он стал иным. То, что было, не явилось на время и прошло, — оно вошло в него и осталось в нем. Оно светилось в глазах, проявлялось в каждом жесте и интонации голоса.

Ничего не надо было рассказывать. Кто видел его, видел Это.

Октябрь, 1995