Дельфис

Речь пойдёт не о явлении, обозначенном в мировой литературе именем Чехова, а о человеке, стоящем в ряду всех людей под общим для всех знаком вечных вопросов: для чего человек приходит в этот мир, в чём смысл его жизни, может ли он изменить себя и изменить мир, в котором живёт?

Вопросы эти, особенно, когда речь идёт о России и русской литературе (признанной самой духовной литературой в мире), имеют ответы вполне определённые и, как мне кажется, определённее всех русских писателей отвечает на них Чехов — не только своими книгами, но и тем, как он жил.

Корней Чуковский свою книжку о Чехове начинает так: «Он был гостеприимен, как магнат... Многим это могло показаться безумием, — пишет Чуковский дальше, — человек только что выбился из многолетней нужды, ему приходится таким тяжким трудом содержать всю семью — и мать, и брата, и сестру, и отца, — у него нет ни гроша на завтрашний день, а он весь свой дом, сверху донизу, набивает гостями, и кормит их, и развлекает, и лечит!»

Его фантастическое радушие было следствием его жизнелюбия. Приглашая к себе самых разных людей, он словно стремился объединить их в причастности к самой жизни. Любить жизнь, её «клейкие листочки» было для него так же естественно, как жить. Любящий мир с таким благоговением и с такой страстью (он писал: «Этот закат я готов был съесть!»), он отзывался на всё происходящее в нём, исчерпывая до конца возможности своего участия — будь то голод крестьян целых областей или конкретные обращения к нему отдельных людей (часто малознакомых) с просьбой о деньгах.

В то же время, в том, что касалось его самого, он был скромен до застенчивости и умел сохранять для себя только достоинство. Известна история его договора с издателем Марксом, договора, в определённых условиях для Чехова невыгодного. Но обратиться к издателю с просьбой о расторжении договора Чехов друзьям не разрешил: мол, я подписал этот договор и должен отвечать за свою подпись.

Помимо туберкулёза, он страдал ещё множеством изнурительных болезней, от которых люди становятся ипохондриками и, уж во всяком случае, мало радуют окружающих своим настроением. Чехов радовался, казалось, самому факту своего пребывания в этом мире, возможности встречаться с людьми (в шутках, в весёлой изобретательности, в актёрских импровизациях он был неистощим и блистателен), а главное, он радовался возможности отдавать... Он построил на свои деньги четыре школы, посылал сотни книг в библиотеки на Сахалин, а две тысячи книг (почти все свои книги) передал в городскую библиотеку Таганрога, там же, в родном Таганроге, поставил памятник его основателю Петру Великому работы Антокольского, организовав бесплатную перевозку памятника из Парижа (Пётр был для Чехова высочайшим символом деятельной жизни).

Невозможно перечислить всё, что ему удавалось сделать для обращавшихся к нему за помощью людей. И всё, что он сделал (не говоря уже о книгах), и то, как он жил, ясно отвечает на вечный вопрос: для чего создан человек в таком очевидном отличии от всех других живых существ? Ответ Чехова прост и отнесён к каждому: ты послан в мир, чтобы сделать его лучше.

Эту мысль можно развить так — Бог сказал человеку: вот Я тебе даю, единственному из всех живых, дар созидания духом, тебе предстоит продолжить работу сотворения мира, и для этого ты должен отдавать всё, что тебе дано, потому что не тебе дано, а через тебя — всем.

У Шиллера есть такая формула: «Хочешь себя научить, посмотри на людей и дела их. Хочешь людей изучить, в сердце к себе загляни».

Если бы можно было посмотреть на жизнь Чехова — на всю его жизнь сразу — кажется, можно было бы увидеть сплошные лица людей, тысячи лиц, с которыми его навсегда связывала даже случайная встреча. Он видел людей изнутри, через себя, умея принять их в себя так полно, что начинал жить их горестями. И это в той повседневности жизни, в которой у всех равные возможности и которую, оправдывая своё равнодушие и лень, мы так охотно называем «серой». (А есть ли большее поле для ежеминутного проявления любви к ближнему, чем эта серая повседневность!)

И достаточно прикоснуться к любому, даже раннему рассказу Чехова, чтобы понять: литература для него прежде всего — самый короткий путь для той же отдачи, потому что Слово его — воплощённая энергия любви (не в этом ли вообще признак гения?)

Бунин, не склонный кого-либо переоценивать (считавший, что и «Анну Каренину» можно было написать на двадцати страницах), писал о Чехове: «Такого, как Чехов, писателя ещё никогда не было!»

Вряд ли эта оценка нуждается в аналитических подтверждениях — в соприкосновении с гением нам предстоит только получить то, что посылает через него Бог. Чехову доверено передать человечеству многое. Но в духовной обездоленности нашей сегодняшней жизни, мне кажется, насущным как воздух для нас является знаменитый чеховский рассказ «Скучная история».

По существу, и не рассказ вовсе, а роман: он вмещает целую жизнь, и вопрос о смысле её возникает из самого течения жизни — она прослеживается неторопливо и обстоятельно, в мыслях и чувствах и как бы в самонаблюдениях героя, от имени которого ведётся рассказ.

Казалось бы, такое же обозрение пройденной жизни, как и в «Смерти Ивана Ильича». Но у Толстого обнажена жизнь изначально бессмысленная, порождённая ложью самой общественной системы, жизнь чиновника, призванного не к творчеству и созиданию, а к «отправлению государственных нужд», то есть жизнь человека, отрешённого от истинной жизни.

«Скучная история» рассказана от имени человека вполне замечательного, учёного с мировым именем, умного и талантливого, осыпанного научными званиями, наградами и общественными регалиями. Труд его жизни сам по себе бесспорно созидателен и полезен, он любим студентами — и, несмотря на всё это, и ему перед надвигающимся концом открывается бессмысленность его жизни.

Но вот что ему открывается ещё: «Каждое чувство и каждая мысль живут во мне особняком, и во всех моих суждениях о науке, театре, литературе, учениках и во всех картинках, которые рисует моё воображение, даже самый искусный аналитик не найдёт того, что называется общей идеей... Когда в человеке нет того, что выше и сильнее всех внешних влияний, то, право, достаточно для него хорошего насморка, чтобы потерять равновесие и начать видеть в каждой птице сову, в каждом звуке слышать собачий вой».

Прожив свою благополучную «скучную историю», человек обнаруживает в конце её причину «скуки»: нельзя жить без идеи высшей, надматериальной, общей для всех, потому что там, где нет «всех внешних влияний», там нет и того, что разделяет людей, и кем бы ты ни был, учёным или дворником, если ты живёшь этой общей идеей — твоя жизнь всегда имеет смысл.

Почти о том же, но как бы с «противоположной стороны» — в другом рассказе Чехова «На пути». Герой его с детства одержим идеей, множеством идей, возникающих на разных путях его жизни, и каждый раз, не задумываясь, он отдаёт им жизнь, и естественно, что за свою эту великую устремлённость к тому, что всегда дальше вытянутой руки, он исхлёстан жизнью и нищ. Однако молодая женщина, случайная встреча с которой и составляет содержание рассказа, потрясённая историей его жизни, кажется, готова идти за ним на край света, потому что видит в нём эту высшую движущую человеком силу — одержимость идеей.

Жизнь Чехова — путь в гору, чем дальше, тем выше — и внутри себя и для всего мира. Впрочем, мир открывал его неторопливо и осторожно, не умея сразу увидеть и понять это колоссальное и совершенно новое человеческое явление. Новое — не только потому, что как человек он словно явился из будущего, где уже изжиты предрассудки и заблуждения эгоизма, из будущего, которое он видел так ясно и уверенно, как может видеть только уже побывавший там, но ещё и потому, что в самой своей человеческой сути он наглядно воплотил ту «таинственную русскую душу», которую и самые развязные нынешние скептики не осмеливаются вполне отнести к разряду «славянофильских бредней». И главное в этой тайне — то, что ещё Достоевский в своей Пушкинской речи обозначил как устремление к всечеловеческому братству, — Чехов явил в своей жизни так полно и так естественно, что это стало неотрывным от него и вошло в известное сегодня всему миру понятие «Чехов».

И, наконец, — это грандиозное событие его жизни — поездка на Сахалин!

Впервые узнав о своём даре (после известного письма Григоровича), он прежде всего задумывается о своей ответственности перед ним. «Если у меня есть дар, который следует уважать, то, каюсь перед чистотой Вашего сердца, я доселе не уважал его». Это слова из его ответа Григоровичу. И теперь для него главное — выстрадать этот дар, выстрадать право на него, заново передумать жизнь, обрести что-то главное, что в самой глубине жизни... И может быть, перед лицом этого главного писать — вовсе несерьёзно и не нужно.

Знакомое состояние для русского писателя — и тут, прежде всего, Толстой, его отрешение от всего своего художественного творчества, решение выйти к людям ещё короче, не через своих персонажей-посредников, а прямо от себя, в письмах, статьях, публицистике; или Гоголь в своём обращении к концу жизни к духовной деятельности, в сжигании рукописей, в бегстве в Италию, в эту единственную страну, где он «чувствует себя человеком»...

^{А.Зурабов выступает на вечере в Центральном доме журналиста}

Чехов делает то, что не сделал никто. Чехов едет на Сахалин. В самое страшное место в России. (Тогда многие писали о Сахалине, и он знал о мучениях каторжан.) Он поехал, чтоб увидеть и написать о них, пользуясь тем, что голос его теперь слышен на всю Россию. Потому что не имеет права человек вообще, а писатель — тем более, жить хорошо, когда известно о тех, кому плохо. Нельзя отрываться от общей жизни и перестать чувствовать, что ты только часть её, а если теряешь это чувство, то теряешь и то всеопределяющее в жизни, что зовётся совестью, потому что совесть — и есть сознание своей неразрывности с общим.

Так вот — Сибирь, через которую надо проехать на перекладных, чтоб попасть на Сахалин, весна, распутица, разливы рек, переправы в лодках, «вываливаюсь в грязи», как он пишет с дороги близким.

В романе «Воскресенье» Толстой рассказал о судьбе одной каторжанки. На Сахалине их было десятки тысяч, мужчин и женщин, по существу виновных разве только в том, что им пришлось (как и всем в мире!) жить в чудовищно-нелепой социальной несправедливости.

^{И.Рукавишников. А.П.Чехов, бронза, гранит. 1960}

Но кроме каторжан, на Сахалине жили и те, кто их охранял: генералы, офицеры, врачи, чиновники — достаточно образованные, чтобы хотя бы понимать вопиющую безысходность в судьбе живущих рядом несчастных людей. Что они делали? Использовали мужчин как бесплатную рабочую скотину, устраивали гаремы, пьянствовали, играли в карты, затаптывали себя в состояние полного нравственного бесчувствия, то есть становились «духовными каторжанами» с видимостью той свободы, которой хватало на безнаказанное высвобождение самых гнусных своих пороков.

И Чехов это увидел. Помимо работы по переписи населения острова — единственно реальной возможности знакомства с его обитателями (работы для бригады не менее, чем в двадцать человек, которую он провёл один!), он делал выписки из документов, вёл обстоятельные записи о впечатлениях, писал письма домой, в которых мог не сдерживать своего возмущения. Он предвидел, что в книге о Сахалине по условиям цензуры надо будет придерживаться интонации ровной и спокойной, как пишут о нормальной жизни, довольствуясь только тем, что можно хотя бы сообщить миру сухие факты.

Поездка на Сахалин, помимо всех её физических и нравственных мук, явилась ещё и самым трудным для писателя испытанием — не иметь права возмущаться злом.

Способность сдерживать себя, когда этого требовали обстоятельства (или чаще — всегда неизбежное для Чехова уважение к личности человека), он не унаследовал от родителей и не получил в среде, в которой рос с детства, а воспитал в себе сам. В одном из писем жене он признавался, что в молодости был несдержан и раздражителен (порок, который считал недопустимым), и сам сделал из себя воспитанного человека.

О том же — об этой возможности самовоспитания — и известное письмо к брату Николаю, где он излагает «кодекс воспитанного человека». Можно считать, что реальность претворения этого «кодекса» в жизнь проверена была на самом себе.

Но реальным для Чехова было не только преодоление собственных пороков, но и преодоление пороков других людей. Он не мог забыть, как тирания отца отняла у него детство. Но память об этом не вызывала ненависти или даже неприязни к отцу. Наоборот, она вызывала желание успеть изменить отца, чтоб он хотя бы за оставшуюся жизнь понял, что что-то делал не так... И отец это понял. Он сам говорил, что помог ему это понять Антон.

Чехов никогда не уставал говорить о том, что, на его взгляд, определяло самую основу человеческой жизни: не на книгах, не на учениях и философии, а только на собственном опыте борьбы с собой и победы над собой может изменить себя человек. И — помочь измениться другим. А значит — и изменить мир, потому что все трагедии и драмы мира в конечном итоге проистекают из пороков людей.

Есть у Чехова рассказ «Припадок» — о том, как некоего студента два его приятеля впервые повели в публичный дом. Герой рассказа бежит оттуда — приятели возмущаются его возмущением. Крик его о невозможности такой жизни они принимают за болезненный припадок.

Чехов весь в этом крике: Нельзя так жить! Не будьте рабами!

Он любил говорить: «это — несправедливо», «это неверно». Он был уверен, что победа над собой доступна каждому.

Одной из его любимых статей была статья Тургенева «Гамлет и Дон Кихот». В ней Гамлет — эгоцентрик, который вечно копается в себе и поэтому не способен на поступок, а Дон Кихот — человек открытого сердца, вмещающий горести людей и поэтому готовый к подвигу самопожертвования и любви.

У Ромэна Роллана есть такое определение героизма: «Существует на свете один героизм: героизм видеть мир таким, каков он есть — и любить его». Чехов воплотил эту формулу в наивысшей мере. И в то же время был нетерпим к человеческим порокам. Доброта его была взыскательной и суровой. Да и может ли доброта — главное, если не единственное, человеческое проявление в человеке — быть не взыскательной и не суровой, если сама она — результат преодоления эгоизма, победа над которым и есть основная забота человека.

Чехов один из немногих, кому эта победа удалась. Репин, который пытался его рисовать, говорил: «Я в нём видел великого силача». Так видел его и Лев Толстой, называвший его «Пушкиным в прозе». Для Толстого единственным критерием в жизни и в искусстве являлось нравственное чувство, то есть степень освобождения человека от эгоизма.

Всё, что написал Чехов, и сама его сорокачетырёхлетняя жизнь убеждают: несмотря ни на что, человек прекрасен и ему надо только помочь через все несчастья и горести его жизни пробиться к истинному себе. И тогда станет ясно, что людей и этот мир можно изменить.

И это, мне кажется, самое главное, что Бог поручил Чехову передать нам, особенно сегодня, когда мы так самозабвенно возводим клевету на самих себя.