Дельфис

К настоящему времени историки науки уже давно расстались с мыслью о том, что она развивается линейно, путём постепенного накопления знаний (с одновременным отбрасыванием тех идей, что более не согласуются с открытыми фактами) и уточнения достигнутых результатов, при котором концепции, приходящие на смену прежним научным системам, полностью отрицают и заменяют собой старые, или, опираясь на старые, как бы надстраиваются над ними подобно годовым кольцам древесного ствола. В качестве доказательства несостоятельности прежнего (прогрессистского) взгляда на формирование научной картины мира выступает всё более нарастающая тенденция возрождения современной наукой, казалось бы, давно отвергнутых и забытых теорий, а также обнаружение неожиданных совпадений между новейшими достижениями науки и целым рядом представлений античной и средневековой натурфилософии – совпадений, на первый взгляд свидетельствующих о необъяснимой способности предвидения, которой обладали наши предшественники.

В контекст указанного процесса вписываются прежде всего замечания русского философа А.Ф.Лосева, сделанные им ещё в 1927 году в сочинении с характерным (можно сказать – программным) названием «Античный космос и современная наука» [1]. Говоря конкретнее, можно упомянуть о той необычайной популярности, что завоевали в XX веке идеи платоновского «Тимея» у химиков и исследователей физики элементарных частиц: П.Фридлендера («Строение и разрушение атома согласно “Тимею” Платона») [2], Е.М.Брейнса («Химия “Тимея”») [3], В.Гейзенберга («Часть и целое») [4]. Русский историк науки И.Д.Рожанский в статье «Платон и современная физика» [5], говоря об удивительной интуиции античного философа, утверждает, что в его «правдоподобных рассуждениях… неожиданно проявляются идеи, нашедшие развитие в ряде областей науки, о которых античность не имела ни малейшего представления: в атомной физике, молекулярной химии, теории элементарных частиц, теории фазовых превращений...» [5]. Формулируя главные догадки Платона, он поясняет: «Первая состояла в том, что каждому элементу сопоставлялся некоторый тип мельчайших частиц, определяющих свойства этого элемента. Вторая заключалась в допущении, что различия между этими частицами обусловлены их внутренней структурой, могущей подвергаться изменениям и перестройке» [5]. Действительно, кризис в физике XX века привёл к тому, что в наше время гипотеза Платона о правильных многогранниках, лежащих в основе материального мира, представляется далеко не столь нелепой, какой она могла казаться ещё в позапрошлом столетии, ибо в современных концепциях о строении вещества проблемы геометрической структуры и связанные с ними проблемы симметрии имеют первостепенное значение.

В то же время А.Койре настаивает, в свою очередь, на том, что в XX веке нам дано наблюдать реставрацию в науке аристотелизма, выражающуюся прежде всего в отрицании однородности пространства и бесконечности Вселенной и, как следствие, в восстановлении средневековых взглядов на характер движения в физическом мире. Ведь очевидно, что для А.Эйнштейна, как и для Аристотеля, время и пространство (чьи свойства определяются физическими объектами) находятся во Вселенной, а не Вселенная со всеми её объектами «находится во» времени и пространстве [6]. К тому же, уже у Теофраста (372–287 до н. э.), преемника Аристотеля по руководству перипатетической школой[1], пространство понимается как некое упорядочивающее отношение между вещами: «Возможно, что пространство не есть самостоятельная сущность, но оно определяется положением и порядком тел соответственно их природе и способностям...» (цит. по [7]) – а это, пожалуй, исторически первая формулировка релятивистской концепции. Кроме того, можно вспомнить и о том, что теория действительного числа, построенная в середине XIX века Р.Дедекиндом в виде теории сечений в множестве рациональных чисел, по сути совпадает с теорией пропорций в V книге «Элементов» Евклида; что корпускулярная теория света Ньютона пролежала в научных запасниках 300 лет, после чего была реабилитирована Эйнштейном лишь в начале XX века; что по прошествии колоссального количества времени современная наука вновь возвращается к представлениям, весьма близким к пифагорейской (а также платоновско-аристотелевской) концепции структурных парных оппозиций [8], и т. д.

Подобное положение дел отчасти можно объяснить тем, что наука практически никогда не развивается автономно: на выбор того или иного способа научного описания действительности («языка» науки) зачастую влияют разделяемые мыслителями метафизические и теологические концепции, в момент своего выдвижения отнюдь не связанные непосредственно с опытными данными. Вышеупомянутый А.Койре специально подчёркивал в связи с этим, что «выбор языка, решение его принять не могут определяться экспериментом, ибо сама возможность проведения последнего определяется использованием языка. Источники этого выбора и решения следует искать в чём-то другом» [9]. Так, например, и становление научной программы Нового времени, чьи постулаты были окончательно утверждены в результате мировоззренческой революции XVII века, «не может быть объяснено только исходя из внутреннего преобразования аристотелевской физики: нужен был целый ряд других факторов, которые дискредитировали бы саму аристотелевскую программу» [10]. Этим фактором, по мысли А.Койре, было принятие на вооружение творцами новой науки платонической по своему происхождению теории геометрического пространства – теории, обусловившей смену научной парадигмы без накопления новых данных опыта: «Представляется совершенно очевидным, что эта революция, заменившая качественный мир здравого смысла и повседневного опыта архимедовым миром формообразующей геометрии, не может быть объяснена влиянием опыта, более богатого и обширного по сравнению с тем опытом, которым располагали древние вообще и Аристотель в частности» [9].

Полностью статья будет опубликована позже. Этот номер журнала «Дельфис» Вы можете приобрести в книжном Интернет-магазине «Дельфис».