Дельфис

Это было почти бессознательно.

Так вдруг сама по себе всплывает из глубин памяти полузабытая, но дорогая сердцу мелодия и начинает звучать в душе властно и неотступно.

—Но при чём, при чём здесь этот старый случайный набросок, сделанный несколько лет назад в Петербурге? — Виктор Михайлович улыбнулся, вспомнив, как, должно быть, восторженно сияли его глаза в те вечера, когда вслушивался он в родной, по их, по-северному окающий речитатив студента Ивана Савенкова, мастерски читавшего молодым художникам древние былины о богатырях земли русской... Вот тогда-то, кажется и закрепилось за Виктором Васнецовым прозвище «ясное солнышко», так открыто, простодушно смотрели на мир светло-голубые глаза недавнего семинариста, всё ещё не верившего, что он в Петербурге, в Академии. Ярко, по-девичьи, вспыхивал на его щеках застенчивый румянец.

—И теперь ещё, в двадцать восемь лет, — Виктор Михайлович усмехнулся про себя, — краснею, словно девица...

Вот он, этот набросок. Художник поставил его на мольберт, отошёл, пристально вглядываясь в чётко прорисованные силуэты трёх могучих всадников. Руки словно сами по себе начали привычно смешивать краски, и вот уже быстрые мазки один за другим ложатся на холст.

«Не этим бы мне сейчас заниматься, — думал художник. — Ведь не зря же столько дней бродил по Парижу, по его предместьям, не зря изрисовал целый альбом». «Типов социальных», на которых его постоянно нацеливал учитель — Иван Николаевич Крамской, и в Париже предостаточно. В общем-то и тема у него появилась здесь неплохая — «Балаганчики в окрестностях Парижа». Вот бы и заняться ему сейчас по свежему следу Пьеро да Коломбиной. Не легко они свой хлеб добывают... Так нет же! Голова полна французами, а в сердце — Русь Матушка, былины...

^{В.М.Васнецов. 1880-е гг.}

Внизу на лестнице хлопнула дверь. Наверное, Василий Дмитриевич. Да, на что, на что, а на друзей ему везёт. Не будь Поленова, в чьей мастерской он сейчас работает, разве смог бы он побывать в Париже при своих-то возможностях? А Репин, Крамской, Куинджи...

Васнецов уже заканчивал свой эскиз, когда Поленов вошёл и остановился поодаль — словно заворожённый, молча вглядываясь в небольшое полотно.

— Если нравится, — обернулся к нему Васнецов, —бери...

— А что ты думаешь, и возьму, — с несвойственной ему горячностью вдруг сказал Поленов и недоверчиво посмотрел в глаза Васнецова. Но глаза его как всегда были ясны, открыты, правдивы. — Да знаешь ли ты, «ясное солнышко», что это у тебя за прелесть? Да как же ты можешь отдать его?!

— Эскиз как эскиз... Ничего особенного в нём не вижу.

— А вот я вижу! Договоримся так. Ты даёшь мне слово, что эскиз этот будет наброском к большой картине. Когда она будет готова, тогда подаришь мне эскиз, но не раньше. Идёт?

— Идёт, пожалуй, — неуверенно улыбнулся Васнецов. — Только долго ждать придётся.

— Ничего, я терпеливый — подожду.

Это было осенним днём 1876 года в Париже. Тогда впервые, ещё робко и неуверенно, нащупал художник свою дорогу, запел свою песню, ту самую, что таилась в нём с детства. Помните замшелые стволы старых елей, тёмную чащу дремучего леса, и тут же рядом нежно-розовые созвездья цветов дикой яблоньки на знакомом нам с детства полотне — «Иван-царевич на сером волке» увозит Елену Прекрасную. Кто знает, может быть таким же волшебным и таинственным виделся будущему художнику лес из окон родительского дома. В такой же загадочный, жутковатый и вместе с тем родной и привычный лес ходил он со своими братьями, сыновьями бедного сельского священника Михаила Васильевича Васнецова. И по сей день в вятском крае немало Васнецовых — потомков древних новгородцев Васнецов — уходивших в дремучие лесные края обживать новые земли. От одного из них и вел свой род Виктор Михайлович. Деревенский уклад жизни, тесное общение с крестьянами, любовь и уважение к народному творчеству, к русской истории, привитые отцом — человеком гуманным и широко образованным, — вот та почва, на которой зрел художественный дар Виктора Михайловича Васнецова. «Во времена самого яркого увлечения жанром, — писал он впоследствии Стасову, — меня не покидали неясные исторические и сказочные грёзы». Вот эти смутные грёзы, бессознательно тлевшие в душе художника, вспыхнули вдруг в Париже вдали от России, родились от тоски по ней и вылились в былинно-песенные образы трёх богатырей. Замечательный русский художник В.Д.Поленов первый увидел поэтическую прелесть васнецовского эскиза и натолкнул его на мысль о создании картины. Виктор Михайлович выполнил своё обещание. Только ждать Поленову пришлось... двадцать два года.

Итак, Москва, 1898 год.

В эти часы, как и всегда, в доме Васнецовых воцарялась привычная тишина. Сигналом для всех домашних служил обычно скрип ступенек винтовой лестницы, что вела наверх, в мастерскую художника. А сегодня был день особенный. Виктор Михайлович должен был завершить свой многолетний труд и поставить, наконец, в левом углу огромного полотна подпись, которая теперь была хорошо известна всей мыслящей России и потому особенно обязывала. Собственно, картина была готова. И сейчас он шёл к любимому детищу на последнее свидание. Завтра за «Богатырями» приедут от Третьякова и место, где они ещё стоят, опустеет... Виктор Михайлович вошёл в мастерскую, плотно прикрыл за собой дверь, остановился. Вспомнилось, как радовался он, когда привёз, наконец, «Богатырей» в свой новый дом, что достался ему ценой девятилетнего титанического труда по росписи Владимирского собора в Киеве! Впоследствии он напишет: «Это был один из счастливейших дней моей жизни, когда я увидел стоящих в моей просторной, с правильным освещением мастерской милых моих «Богатырей». Теперь они могли не скитаться по чужим углам. Работалось мне здесь как-то внутренне свободно. Иногда даже пел во время работы. Подойду, отойду, посмотрю сбоку... А за окном — Москва, как подумаю — сердце забьётся радостно!». Москва... Нет для него лучше города на всей земле! Нет и не будет! Как он рвался сюда из Киева! Хотя, конечно, он не жалеет о тех девяти годах. Ему дороги созданные там образы Александра Невского, Андрея Боголюбского, летописца Нестора. Правда, не очень-то понравились они духовенству. «Не хотел бы я встретиться в лесу с такими пророками», — сказал тогда о его росписи Киевский митрополит. Но и другие были оценки. Очень хвалили его Богоматерь с младенцем. Художник запомнил, как мучился над решением её образа и как его нашёл. Жена однажды вынесла маленького сына на солнышко, и так он потянулся к нему радостно! Вот это пробуждение жизни в ребёнке на руках у матери он и старался передать, а при неумеренных сравнениях его с Рафаэлем Васнецов иронически улыбался и говорил: «Ну, где уж там Рафаэль! Хоть бы до Корреджио дотянуться! И Кукольник думал о себе, что он — Пушкин, да ошибся. Так Кукольником и остался, это помнить надо».

Виктор Михайлович взял стул, отнёс его в самый конец мастерской, сел, пристально вглядываясь в своих «Богатырей».

— На заставе был богатырь Илья,

Илья Муромец, сын Иванович

Крепко засели в памяти слова былины.

^{В.М. Васнецов Богатыри 1898 г.}

Из-под славного города из-под Мурома,

Из того ли села Карачарова,

И конь под Ильёй — лютый зверь...

Художник улыбнулся, вспомнив, как Танюша — его дочь — боялась этого чёрного, косящего глазом, словно живого коня. А как долго искал он образ Ильи! И в летописях, и в реальной жизни! В летописях нашёл упоминание о Добрыне, об Алёше Поповиче, не было только об Илье. И наконец, сообразил — ведь Илья-то — крестьянский сын, а летописи о них не писали. Но верил художник, твёрдо верил в реальное существование Ильи. Да и как не верить, если жил на свете Иван Петров — абрамцевский крестьянин, слившийся теперь в его воображении воедино с Ильёй Муромцем. До чего же легко и ловко этот огромный мужик вскакивал на могучего чёрного битюга. Не зря был Иван в Москве извозчиком и только весной возвращался крестьянствовать в Абрамцево.

Абрамцево... Тихая задушевная прелесть Подмосковья: холмы, поля, перелески, прихотливо извилистая речка Воря, тенистый парк, светлая радостная атмосфера в доме Саввы Мамонтова. Дорогой это человек и для него, и для других художников. Сколько раз приходил к ним на помощь Саввушка! А уж он-то, Васнецов, как обязан тем дням, что провёл в Абрамцеве! Именно здесь в 1881 году написана милая его сердцу «Алёнушка». Так хотелось ему, чтобы эта обиженная людьми, но не потерявшая к ним любви и доверия девушка-сирота, стала дорогой не только для него, но и для каждого, кто её увидит! Сказка... Откуда у тебя такая власть над человеком? И ведь, что удивительно, больше всего нужна ты малому, да старому. Малому, потому что живёт дитя в мечтах о будущем, верит в непременное торжество добра, а старому, у которого за плечами немало уже и горюшка, нельзя уходить из жизни без веры в то, что добро всё-таки сильнее зла, что жизнь прекрасна и мечта нужна людям как хлеб насущный... Вот и ему уже пятьдесят. И немало за плечами тягот и лишений: скитания по чужим углам, вечная забота, как прокормить семью, как помочь стать на ноги брату Апполинарию — талантливому художнику. Разве забудешь время, когда ему самому, немолодому уже отцу большого семейства, приходилось носить в заклад единственную ценность — серебряные часы, чтобы хоть как-то свести концы с концами и отстоять свою мечту, свою песню. Он всегда помнил напутствие Крамского: «Чувствуй, пой как птица небесная! Только, ради Бога, своим голосом!» А вот обрести-то свой голос, запеть в полную силу — легко ли? Даже он — Крамской, видевший в нём продолжателя Федотова, Перова, Маковского, не сразу понял и принял его в новом качестве. Зато и сейчас подступает к горлу комок, как подумает о другом своём учителе Павле Петровиче Чистякове.

Это было в 1880 году, когда провалилась на выставке его картина «После побоища дружины Игорева с половцами», где он всё-таки окончательно решил выступить художником новой эпическо-былинной темы. «Вы, благороднейший Виктор Михайлович, поэт-художник, — писал ему тогда П.П.Чистяков, — таким далёким, таким грандиозным по-своему самобытным русским духом пахнуло на меня с этой картины! И увидел я Русь родную мою, и реки широкие, и поля бесконечные и разнотипный народ наш, товарищей детства и Вас, русского по духу и смыслу человека. Спасибо душевное Вам!».

Картина «После побоища Игоря Святославича с половцами», несмотря на её провал, а, возможно, и благодаря ему, особенно разожгла в художнике «богатырскую» тему, всё отчётливей вырисовывались в его воображении образы трёх могучих богатырей. «Окончательно натолкнули меня приняться за "Богатырей", — писал художник в одном из писем, — мощные абрамцевские дубы, росшие в парке кряжистыми великанами, и невольно приходила на ум мысль: это ведь наша Матушка-Русь! Её, как и дубы, голыми руками не возьмёшь! Не страшны ей ни метели, ни ураганы, ни пронёсшиеся столетия! А уж как дубы превратились в Богатырей, объяснить не могу — должно быть приснились».

Сто пять лет минуло с тех пор, как васнецовские «Богатыри» навечно заняли в Третьяковской галерее своё место. Но творческое наследие большого русского мастера далеко не исчерпывалось одной — былинно-сказочной — темой. В Историческом музее можно увидеть прекрасную монументальную роспись — фриз Васнецова — "Каменный век". Вот что писал художник В.Д.Поленов в письме к своему другу Виктору Михайловичу: «Как я ставлю высоко в отношении радостного искусства твой «Каменный век», я и сказать не умею». Учитель же Васнецова, воспитавший целую плеяду замечательных русских художников, Павел Петрович Чистяков, выражая общее мнение того времени о «Каменном веке», сказал: «Васнецов дошёл в этой работе до ясновидения. В ней выражено всё будущее человечества, всё, ради чего стоит жить». Увидев в «Каменном веке» Васнецова способность первобытных людей к объединению во имя общего блага и созидания, замечательный деятель русского искусства П.П.Чистяков не мог представить иного в развитии человечества. Как и его ученик В.М.Васнецов, и другие современники, верившие только в созидательную силу прогресса, они, к счастью, не в состоянии были даже вообразить, на что этот прогресс может быть направлен в XXI столетии!

Живопись В.М.Васнецова породила целую школу в русском искусстве. А известный архитектор А.В.Щусев, считая себя последователем В.М.Васнецова, в строительстве Казанского вокзала чётко обозначил черты васнецовского стиля. Как воспринимали творчество замечательного русского художника многие поколения россиян, удивительно точно выразил писатель Владимир Солоухин в книге «Письма из Русского музея»:

«То ли эта степь дорога нам, как сон, что мы снова дети и летаем, то ли сказка здесь накрепко переплелась с реальной историей народа, но как-то не верится, что "Витязя на распутье" не было до 1882 года и все предыдущие поколения русских людей, детей, во всяком случае, росли, не держа в воображении васнецовских "Богатырей". Кажется, они существовали всегда, как сама степь, как Киев, как Волга, как исторические сказки и были о ней. Образы Васнецова шире, больше его полотен. Вероятно, они всегда жили среди нас, мерещились нам. Он намекнул, и мы вспомнили, как забытое из детства...»