Дельфис

Париж, 21 октября 1923

Дорогой Николай Константинович!

Пишу Вам обоим, Вам и дорогой Елене Ивановне, ибо создалась потребность быть услышанным Вами обоими.

Итак: душа зазвучала по-новому, и путь в Грядущее озарён Нечаянною Радостью. И всё это пришло через Вас, столь гармонично и прекрасно светящихся Красотою.

Не скажу всего, что чувствую, но знаю, что прежде слов моих мною владеет жажда действия. И формы его сами просятся, стучатся в мозг и сердце. Чтобы не быть болтливым и чтобы не казаться ненужно-восторженным, скажу кратко: сладостно последовать за Вашим светильником, и ещё сладостнее заплатить за право следовать за Вами ценою каких угодно оскорблений. Впрочем — не думаю об этом, ибо тьма бежит от света и свет всегда побеждает.

Вижу Ваши действия по отношению к нам, и пример их зажигает свет в моей кузнице. Пока что только раздувается горно, но аппетит работы и стук молота вот-вот наступит. Знаю, что и искры полетят от раскалённого железа, и, может быть, в приправу к музыке на наковальне азартно вырвутся суровые и крепкие слова.

Первая моя присяга перед Вами в том, что приступаю к действию — строжайший взгляд в себя и внешняя военная подтянутость. Смирно! Равнение прямо! Шагом — марш! И где-то далеко, но властно уже звучит вдохновляющий походный марш. В душе он отдаётся верою в Верховного Вождя и в моих ближайших Командиров, и полна предчувствием Победы жажда умереть под знаменем Грядущей Красоты.

Звучит, звучит... Но беру в руки свой порыв, смыкаю губы и прячу ликование под строгим взглядом жадного внимания.

Времени у нас осталось мало и, не теряя его, хочу кратко изложить тезисы моих американских лекций.

24 октября. Среда, утро. Письмо осталось незаконченным, так как сломалась моя машинка. Пишу под впечатлением вчерашнего вечера, проведённого у Вас. Поистине, растёт Радость, излучающаяся из Вас!

Вчера, получивши от Вас помощь в виде трёх тысяч франков, оказанную Вами с покоряющею простотой и лёгкостью, без всяких с моей с троны намёков, я ночью попытался поискать в своей душе ответов на вопрос: а нет ли чего-либо стыдного в том, что я так просто и легко взял деньги? Нет, в ответ мой дух сказал мне, что такой вопрос можно отнести к кокетству, и так как в душе нет дурных намерений, то и помощь эту принять радостно и нужно, как ключ от первых дверей к прекрасной, засиявшей радугою, цели. Но всё же решил Вам сообщить о светотенях первого движения ещё неопытной души.

Деньги положу как неприкосновенный капитал на билеты в Америку и тотчас после первого ноября начну старательно учиться языку. Не говорю Вам спасибо, так как это слово слишком неуместно. Но говорю Вам: да, учитель! Приемлю повеление твоё и начинаю радостный мой путь к искусству познавать Пути Господни. Да совершится порученное. Прилагаю программу моих лекций, весьма несовершенную, но продиктованную чистыми порывами служить действенно Единому Благу.

С Вами накрепко и навсегда, Георгий Гребенщиков

Париж, 23 ноября 1923

Дорогая Елена Иванона!

Вчера вечером я заметил какую-то лёгкую тень на прекрасном лице Вашем. Потом Ваши вопросы о моих сомнениях разъяснили мне причину Вашей озабоченности. Кроме тех слов, что были сказаны мною вчера, хочу Вам написать, чтобы были словам моим точные обозначения. Впрочем, ещё не пришли те слова и образы, которыми я хотел бы Вам сказать о моих чувствах к Вам и Николаю Константиновичу. Кроме того, мешает Ваша огромная доброта к нам Вы уже физически столь щедро осыпали нас знаками внимания, что делается неудобно говорить Вам в лицо красивые фразы. Позвольте же, лелея думы о Вас втайне и приберегая радость любви к Вам для того, чтобы без Вас жить ею, позвольте же в словах суровых повторить Вам то, что мною сказано вчера. Да, я не буду уверять Вас в моей верности к Вашему свету, потому что буду пользоваться этой верностью, как благом, и потому, что Служение Учителю есть такая величайшая для нас радость, что это перестаёт быть долгом и не нуждается в клятвах или уверениях. Дела будущих дней моих будут знаками подтверждения слов моих. И, да! Повторяю: верю в благость Вашего пути и почту за счастье умереть на кремнистых тропинках к Обители Его и к путям во Храм Мира всего мира. Вы видите отсюда, что в лице хана Вы имеете не только верного ученика и друга, но и истинного брата, чующего Вашу малейшую заботу и жаждущего снять тень сомнения со взора Вашего. Возрадуйтесь же, что у Вас был случай направить хана на истинную дорогу, которую он так ревностно искал многие годы, и с полной верой в его Такт и поступки продолжайте светлый путь Ваш к вершинам Новых Откровений. Положитесь на моё чутьё, и совесть моя да будет Вам порукою, что доверенное мне не расплескаю в сутолоке европейского базара.

Буду изредка писать Вам о своих делах и продвижениях, но о сомнениях теперь не может быть никаких дум. Под лучами света Вашего бегут все тени. И да просветится незабываемо-прекрасное лицо Ваше, наш Светлый, дивный Друг!

Неизреченна радость моя, что Вы идёте рядом с величайшим из человеков нашего времени, светлым другом и учителем моим. Имя Ваше вырастает в сердце и в душе моей, как новый луч, как новое доказательство Чуда Божьего. Не могу, не хочу словами выражать невыразимое. Боюсь слов обыкновенных, а необыкновенные придут в тиши одиноких раздумий над образами моих скромных трудов.

Но Слава Вам, прекрасные, гармонически слитые в единое священное созвучие, неповторяемые, питающие гордое сознание моё Вашей дружбою, Друзья мои. Не могу оторваться от письма — так упоительно писать Вам

Георгий Гребенщиков

20 января 1924

Чудные, милые, светлые Учители мои! С особым светлым чувством беру перо на этот раз, потому что знаю, что путь Ваш свершается уже вблизи сияющих вершин. За эти месяцы проверена радость и любовь моя к Вам, и ещё больше засияла Ваша любовь ко всем нам. Лучами светлыми сплетены мы с Америкой, Индией, Ригой. Звучит гармоническая симфония положенного Вами Начала. И вера, что это Начало поведёт всех нас к бесконечности, делает маленькими все наши житейские заботы. Правда, труд наш не ослабел, физическое напряжение не имело случая смениться отдыхом, но дух наш бодр, надежды крылатые нас осеняют, и Ваша близость чувствуется ежечасно, ежеминутно. Мы с Вами неразрывны и чувствуем Вас вот так, с тихим, тёплым сиянием, которое столь удивительно влекло нас к Вам на rue de Messine и которое давало гамму предельного счастья около Вас.

Получили Ваше письмо от 31 декабря и открытку со снежными вершинами Гималаев. Милые — порадуйтесь — горы Алтайские не меньше, величие их не менее сурово, снега их более белы и блистательны! И какое счастие знать, что Вы дышите дыханием гор и тигры и леопарды почтительно склоняются перед Вами. Ни одной минуты я за Вас не беспокоюсь Вас хранит и ведёт Он Сам, ибо «Устремляя вас в горы, Вооружаю вас к жизни».

Знаю и то, что на пути много мусора житейского, но ведь мы знаем, «Чей щит над вами». И будут окрылены ступни ног Ваших. И по молнии перейдёте бездны!

Напишу теперь о житейском. Во-первых, три больших письма написал по-английски: Логвану¹, мисс Грант² и мистеру Крейну³. Конечно, с массою ошибок, но всё-таки через два месяца, при отсутствии времени учиться дома, — это чудо. Последнее письмо от мистера Хорша всё сам разобрал. И чую, что через 6 месяцев — заговорю прилично. Два англичанина-учителя выделили моё произношение. Значит, надежда есть читать лекции.

Мистер Буайе⁴ прислал гонца — пригласил прочесть в Институте восточных языков 4 лекции о Сибири. Я не мог отказать, тем более что это в закрытой аудитории и темы не те, что для Америки. Первая — в будущий понедельник. Читаю перед французами на русском языке, и не по листам, а в виде рассказа Опираюсь на Ваше благословение.

Книга «Микула Буянович» печатается. Первый экземпляр из именных на японской бумаге — назначен Вам, как первому из первых. Из Америки получил подкрепление 300 долларов, как паи Логвана и Авираха⁵. Я счастлив бесконечно. «Алатас» утверждён всеми. Шибаев⁶ милый уже предлагает сам помочь в распространении.

Руманов⁷ исчез. Адреса не могу найти. На его суеверие я вначале смотрел как на прояснение сознания и страх Божий. Но, видимо, человек погиб, хотя я не теряю надежды, что он так или иначе внесёт [долг].

Г-жу Бертран мы навестили. Ни одна из двух Ваших вещей не продана, и говорит, надежды мало, так как это вещи на любителя. О выдаче денег, если бы даже они были проданы, она почему-то считает невозможным говорить с Дунканом. Она предлагает взять вещи и передать ей потом на комиссию, но без ручательства за продажу. По её расчётам, если взять две вещи, то за одну следует ещё доплата. В общем, она была очень любезна и искренно проявила готовность ликвидировать этот вопрос по-дружески. Я не решился взять вещей только потому, что от Вас не было уполномочия, но считаю, что лучше взять хотя бы одну большую, но без всякой доплаты, и попробовать продать в другом месте или сохранить для Америки. Подожду от Вас указания и если не дождусь — поступлю по разумению и достойно.

Житейское всё ещё одолевает и оказалось более громоздко, потому ещё добавляю. Слышали ли о появлении новых островов или земель в океане около Испании? В начале января парижские газеты были полны описаниями катастрофы на побережье. Смыло целые городки, деревни. Вода поднималась до первого этажа в некоторых прибрежных гостиницах. Чую, что это не только житейское, а очень важное и предречённое Вами.

Нет, мы не заметили, чтобы письма Ваши к нам были распечатаны.

Ремизов⁸ совершенно не отвечает мне. Завадские⁹ несут крест сугубой суетности и почти всё впустую. Старушка не встаёт с постели месяцами. Переезд едва ли перенесёт. Оставить же её боятся. Да и веру ей и девушке не дали. А сам он между двух огней и всё ещё ни одного концерта не дал. Денег на поездку нет, а надо 600 долларов. Братья предлагают прислать, но В.В. [Завадский] кокетничает. Пароходства же их двоих берут охотней, нежели меня, ибо я не артист и не профессор, даже без диплома. И вот какое ещё появилось затруднение. Рассматривая материалы обо мне, директор натолкнулся на то, что я рождён на Алтае. Посмотрел на особую карту, и, оказывается, Америка совершенно не впускает лиц жёлтой расы, а Алтай включён как раз в краешек жёлтых стран. Далее: в статьях обо мне почти всюду говорится, что я по отцу происхожу из монголов. Теперь требуется документ, что я происхожу из белой расы... Я в затруднении: доказывать ли это? В какое положение я стану по отношению к своему прошлому, которое от этого мне стало как-то ещё дороже. Но в общем, я уверен, что Он проведёт меня в Америку, не унижая меня и избавив ото лжи. Всё это написано в Америку, и ждём контрактов с какими-либо антрепренёрами, а главное, указаний. Но вопрос с отъездом в апреле решён твёрдо, и уже чуем, что это Его воля, и лишь по Его воле останемся. Всё усиленно ускоряем. «Микула» должен выйти 15-20 марта, а выезд намечаем на 22 апреля, чтобы 30- го быть в Нью-Йорке. Куда послать Вам книгу мою?

Шлём Вам мы двое любовь, молитвы и благословение путей Ваших и верблюдов и яков Ваших.

Вам послушный, Тарухан

21 января, утром

Сейчас получил письмо от мистера Крейна, который, разбирая мои статьи о Сибири, находит их неподходящими для американцев. Придётся ещё поработать над новыми. Меня это огорчило, но я попробую, не подделываясь под американские вкусы, всё же сделать статьи для них более интересными.

Висбаден. Канун 24-го марта! (1924), вечер, 8 часов

Тихо, уединённо, благостно на душе. С Вами беседуем и Книгу Учителя раскрываем благоговейно.

«Не думай о падениях, когда даны крылья для полёта».

«Нужно беречь себя и дотянуть до конца боя».

«Расы сотрутся в новом мире».

«Сумейте явить простор красоте».

«Будучи в доме, не ощущаем его, ибо мы в нём».

«Пыль книги почтенна, но дух парит без пыли».

Каждое слово даёт целую радугу представлений и чувств, но дух всё-таки не в силах объять необъятное, и только радостно, что это необъятно и непостижимо...

Мы лишь вчера приехали сюда¹⁰, приурочив именно канун 24-го пробыть в уединении, а 24-го — в праздновании. Вчера же принялись чистить немецкую грязь в доме и в саду и довольно хорошо настроились от физических усилий и движений. Сегодня же и завтра будем беседовать с Вами и чувствовать себя объединёнными со всеми Вами и там, в Америке, где так волнуются все, возле Ваших дивных созданий, дорогой Учитель!

Сейчас, разбираясь в бумагах, Татьяна нашла запись своего сна от 23 мая 1923 г. Удивительный, изумительный это сон! Она непременно перепишет его, как только вернётся в Париж, и пошлёт Вам, ибо он предрёк, оказывается, нам Вас, орла руководящего.

А мы, все братья и сёстры, здесь, в Европе, в знак прощания с европейским материком, затеваем устроить 20 апреля, в 1-й день Пасхи, «Пасхальный вечер», посвящённый Вам, Николай Константинович, и будет читать Ремизов, и будут играться «Цветы Мории» Завадским¹¹, и будет моя лекция, оканчивающаяся Вашими «Путями благословения». Не знаю, как это выйдет и выйдет ли согласно, но зал «Мажестика» я уже снял и половину денег внёс. Думаю, будут осложнения с Табук-Черкес, ибо она должна петь партию Глашатая, это взял на себя Завадский, а я должен был уехать сюда, так как большинство моих бумаг здесь, да и с домом надо что-то сделать.

Не буду Вам описывать здешней жизни. Русских и иностранцев отсюда ветром разнесло куда- то, а немцы налились довольством и высокомерием. В общем, как-то всё уныло, хотя у нас на горке, вдали от города, очень хорошо, и солнечно, и тихо.

Скоро Вы получите мою книгу. Теперь, когда письмо это дойдёт к Вам (какой это удивительно чудесный факт, что вот эти строки придут к Вам и этот лист будет в Ваших руках!..), — книга, вероятно, уже будет частью прочитана. Буду уже в Нью-Йорке ждать о ней Вашего обстоятельного судоговорения. А с другой стороны: «Пыль книги почтенна, но дух парит без пыли». Грустно как-то думать, что, может быть, вовсе не нужно писать никаких книг!.. Может быть, доживу и до радости освобождения от желания писать их. Но когда что-либо читаю из Книги, во многом ещё недоступной, берёт страх: а что, если бы этой Книги не было совсем!.. И вообще, какой это был бы ужас, если бы мы не встретили Вас в Париже!.. Какое счастье, что мы Вас встретили и что Вы так почуяли на расстоянии и дважды повторили об адресе на rue de Messine. И вот минуло уже полгода, и минет год!.. И уже не жаль, что летит время, так как каждый день его что-либо приносит и приближает к Вам. Вот вернёмся 1-го апреля в Париж и там найдём самое любимое письмо с самым любимым почерком, любимее сына моего, глубоко любимого! Милые мои, родные и благословенные! Как радостно мне вновь и вновь сказать Вам эти слабые слова, так мало выражающие мои устремления к Вам!..

Ночь поздняя. Тихо вокруг — лишь беззвучно движется время, приближая Его день — завтра! 24-е марта.

Тарухан

Пароход «Левиафан». 22 апреля 1924, 10 час. Вечера

Милые, чудные, светлые Учители!

Вашей светлой волею мы, двое, двинулись в океан — к берегам Америки.

Почти неописуемо чувство, с которым без 15 минут в 7 часов мы отчалили от берегов Европы на небольшом пароходе, чтобы в открытом море подняться на предназначенный корабль — чудо современных человеческих усилий и достижений.

Закатилось солнце в розовых облаках, и веером вниз спускались стреловидные лучи, и звонили многие колокола на шербургских храмах. Но море было без единой морщинки, и открывалась впереди беспредельность в молочной дымке — океан!!

Бедные, бедные Завадские! Чего они лишились, не сумев войти в открытые им двери. Ведь они истратили почти 800 долларов, должны ехать в 3-м классе, не имеют хорошей обуви и умирающую старуху оставляют без средств (только на 2 недели оставят, благодаря вечеру). Что они будут делать в Америке без помощи и до каких же пределов рассчитывают на помощь?

А нам даже неловко — до такой степени всё чудесно и внезапно красиво! И всё время с нами Вы двое и четверо! И ещё семеро, и ещё трое! Какие нити, какая сила! Крылья, крылья растут!

А ведь вчера ещё в Париже прочли во всех газетах, что «Левиафан» горит, что 3 часа горел, огромные убытки. Была паника, многие не поехали. Но мы решили не отступать, и оказалось, что правда, пожар был, но лишь в двух курильных комнатах первого класса и даже незаметно, где это. Такой это удивительный гигант-красавец!

И вот уже два часа, как мы на корабле. Уже роскошный наш багаж в кабине, и кабина — 4 места — для двоих нас, II класс — лучше 1-го на Волге. Обедали, как никогда ещё в жизни, под чудный струнный оркестр негритосов: такие славные, смуглые, узкоглазые, родные лица!

Завадские едут через 4 дня на «Аквитании». Старушка их явно долго не протянет и умрёт без них, на руках девочки. Мария Алексеевна всю эту историю истолкует по-своему, девочка останется одна, без средств, они в Америке будут терпеть моральные и материальные лишения, и я предвижу — тяжёлую драму. Помочь им надо, но нужна и рука-опека! Очень строгая.

^{Автограф письма Г.Д.Гребенщикова, написанного на борту парохода «Левиафан»}

Сейчас в зал, где я пишу за чудным столом, пришёл другой, французский, оркестр и снова

поднимает мои крылья, и я чую веяние Ваших лучей и стрелы Ваших мыслей, и желания головокружительно ласкают меня. К музыке я слаб, грешен.

Но знаю — пройдёт короткий праздник и начнутся трудовые будни, но светлые и радостные, рядом с новыми друзьями и братьями, и ничем-то нас теперь нельзя напугать, всё красиво и радостно. Только удалось бы выдержать в смысле здоровья, а всё остальное — только полёт, охватывающий невыразимо красочные горизонты, и мы чувствуем, что будут праздники ещё более чудные и светлые! Ведь предстоит видеть Храм-Музей с Вашими бессмертными творениями! Боже, Боже! Ты так воочию и близко существуешь! И существуют Пророки Твои! Благословите же, благословенные!

В молитве за Вас и с Вами вовеки,

Тарухан

25 апреля 1924, 10 час. Вечера

Чувствуемые всегда и ведущие!

Исполнилось трое суток, как мы на корабле. Уже, после первого утомительного покоя, два дня бушевал шторм, и мы оба с Татьяной свалились (я с позором, а она без позора), и уже встали, снова выправились, и уже прошли пучину — уже перевалили половину океана — и ни на минуту не забыли, куда мы едем, под чьей хранящею рукой и для каких целей. И потому не было ни тени сомнения и нет, в том, что мы у цели будем. Были, впрочем, мы и готовы к перевоплощению и, точно сговорившись, думали покорно отдать тела волнам, а души Вам. Но приутихла буря, и только дрожь корабля напоминает о ней, и снова всё живёт и движется на нём, танцует и поёт, ест и курит, и болтает. И может быть, только мы двое несём в сердцах благую весть и чистые помыслы в страну с орлом величавым в круге под 13-ю звёздами.

Говорил ли я Вам, что это число для меня всегда было счастливым, и я люблю его? И вдруг вчера сосчитал на знаке звёзды — тринадцать!

Всё ещё не верится, что мы уже перевалили половину пути в Америку. Давно ли мечтали, грезили, трудились со сборами, изнемогали — и вот едем. Знаем, что впереди трудов много, но всё самое тяжёлое всё же позади. Уже одно то, что на берегу нас ждут родные и любимые люди, ждут, считают дни, а мы считаем часы — какая красота, какая присяга очищения во имя Его, Благословенного и Ведущего ко Благу! И складываются практические думы, как ступени восхождения к ним и с ними к общей созидательной работе. Но попутно складываются и будни, день за днём, чёрная работа, чтобы независимо достигать и одолевать. Так, может быть, успеем устроить вечер с артистами МХТ (Московского Художественного театра) или мою лекцию о Сибири для русских, если на общем совещании братьев это будет одобрено. А главное — будем торговать книгами и всячески трудиться.

29-го, утром. Сказка продолжалась вчера до 7 часов вечера, когда уже с пропусками в кармане, мы, стоя на борту, в одну секунду (одну из секунд) одновременно встретили орлиный взгляд Логвана. Всё было вовремя и чудесно. Чудом оказался пропускающий чиновник — бывший русский литовец, и Каталог Рерих-музеума оказался лучше контрактов, виз и паспортов. Я опишу это в Летописи подробно, как опишу каждую значительную минуту, как и всех братьев и сестёр по очереди и в образах.

Пока захвачен одной мыслью: дождаться 2-х часов сегодня, когда должны увидеть Музей и Школу и говорить об «Алатасе».

Пока бросаю это письмо в почтовый ящик с чувством таким, что это письмо ещё не весть о прибытии, а весть о прибытии будет иная, новая, написанная иными словами. Радостно, радостно!

Как я ни спокоен, как ни владею собою — я весь в трепете от волнения и радости и соприкосновения с Вами через них.

Г. Гребенщиков

30 апреля 1924. На Гималаи первая весть из Америки

Учители светлые!

Первый шаг наш на землю Американскую ознаменовался чудом великого значения. Опишу его особо, с особой любовью и неторопливостью.

Нельзя всё описывать и, может быть, не следует сразу: так сильно чувство умиления перед братьями и сёстрами и так таинственно и тихо зацветает в душе новая Радость. Радость моя отныне не личная, а как будто я почуял себя струной в едином музыкальном инструменте, и одна боязнь-забота: не сфальшивить бы, не нарушить бы гармонии.

Но слышу песню песней дивную и изъясню ли радость сознания, что и мои звуки могут звучать в этой песне, и Вы ли не поймёте — как это почуял я, вступив на первые ступени Храма Вашего, Храма нашего, Храма Его!

И вот знайте и порадуйтесь за меня — новыми глаголами просится к выражению душа моя. И сердце моё затеплилось неугасимым огнём тайны и ясности, и нету пока слов выразить всё величие минут, внутри Храма проведённых, творениями Вашими озарённых и безглагольно-глаголющих.

Дивный Учитель наш, Рерих! Благоговейным поклоном моим свидетельствую Вам, что никогда не представлял, чтобы семеро людей, возглавленные Логваном, могли дышать столь созвучно эфиром, Вами очищенным. Никогда не мог я думать, чтобы семеро, как единый ученик усердный и чистый, могли столь послушно и радостно следовать за каждым движением духа Вашего, и чтобы так жадно ловились на лету все слова, как капли дождя цветами, слова Ваши, наших учителей единственных...

И почуял я, войдя в Храм наш (наш, наш теперь — какое это счастье!), почуял и увидел, сколько окон из него открыто в мир и в беспредельность, ибо каждая картина Ваша — свет неизреченный, лучами поступающий из космических эмалевых глубин. Каждый труд Ваш — луч счастья, — и это они все семеро почуяли, и все озарены, и как в броню одет, в кольчугу закован, главный вождь их — Логван, — да будет хранима всеми нами любовь к нему и благодарность всех, получающих лучи в Доме Учителя!

И как же Вы почуете моё приобщение к этой семье священной, когда узнаете, что и мне уже отведён светлый угол в доме этом для работы. Не словами, но трудами в нём я буду выражать все мои чувства благодарности и радости и чую в себе трепет устремления, и радостной слезой сегодня утром при пробуждении полил я росток своей  готовности радостно умереть с мечом в руках у ступеней храма, если бы приблизились враги и осквернители. Но чую, что яко от лица огня тает воск — расточатся враги Его, и Свет бессмертия, Вами нам указанный, поможет нам в битвах за мир всего мира! И аз, смиренный летописец, первой вестью этой к Вам свидетельствую о великом чуде, мною видимом.

Тарухан

6 мая 1924

Господи, благослови! Благослови, Учитель! Учители Благословенные, благословите!

Не прошло и пяти секунд, как, получивши новые бланки со знаком [издательства «Алатас»], я начал Вам писать это письмо — радость, что мы теперь и внешне, и официально вступаем на путь работы «Алатаса». Благоговейно направляю к Вам первую мысль на этом первом листе с великим и многозначащим знаком — мысль о благословении Вашем и о благословении Божием — к делу во славу Грядущего!

И первое, что по делу мыслится, — издать книгу «Лампада Путника» со статьями «Пути благословения» и особенно «Струны земли» — не могу не повторить о радости читать эти великие глаголы! Читать и перечитывать, и думать о том, что, может быть, великий дух Соломона и Христа, Будды и Сергия Радонежского говорят устами автора этих глаголов. Так думалось при чтении статьи.

Знак этот заказан именно с оригинала, написанного рукою Николая Константиновича на голубом клочке бумаги. Мы считаем, что именно подлинный рисунок, а не перерисовка, может быть, и более тщательная, должен быть у нас на бумаге.

Почти каждый день нахожу минуты писать Летопись, пока что робкое описание первых впечатлений. Потом буду учиться кратко заносить наиболее важные факты, хотя и знаю, что трудно отличить важное в малом и великом.

Всё чаще думаю обо всех Вас, представляя, как Вы ходите, смотрите из окон на горы, улыбаетесь обезьянам и зверям, разговариваете, пишите нам письма и читаете от нас. И знаю, что сейчас, в 3 часа дня — у Вас 4 часа ночи, и Вы видите, быть может, какой-то вещий сон о будущих деяниях «Алатаса». Ведь первые слабые лучики — книги его более сотни уже разошлись по земле. Потихоньку будут они идти в мир, и особенно засияет «Алатас», когда «Лампада Путника» звёздным жемчугом затеплится в земных путях. Как бы я хотел, чтобы «Алатас» рождающийся приснился Вам именно сейчас. Ведь сейчас Вы спите самым крепким, предутренним сном, хотя мне не верится, что Вы можете вообще спать. Дух Ваш всегда бодрствует и парит где-то над белыми вершинами Гималаев.

Как сам я чувствую всю дивную силу благословенного Алтая... Одно есть преимущество у Алтая — он весь новый и чистый. Земля эта непочатая, хотя и отоптанная хищническими налётами. Боюсь, что при встрече Алтай покажется Вам маленьким¹².

Вы от 2 апреля пишете, что [не получили тома] «Былины» — мы послали Вам его 19 марта — первые экземпляры: 1 люкс и 1 обыкновенный, и всё ждём суда Вашего о внешнем виде и внутреннем содержании.

Не знаю, хорошо ли Вы помните расположение комнат в Институте Соединённых¹³ Искусств. Но мне хочется Вам описать комнату № 5 — «Алатаса». Это в 3 этаже, направо с лестницы, с большим окном на реку. Чудный вид, никогда не жданный мною, много неба, облака, зелень внизу и набережная бесшумная, пароходы, за рекою новый Джерсей. В комнате у нас всегда запах свежего дерева, в углу стоит деловой красивый железный шкафчик для бумаг, у меня огромный стол, лампа, на стенах старинные чудные картины. А гардероб — превращен в книжный склад, в котором все эти дни шуршит бумагами, как мышь, Татьяна. Она почти целые дни здесь же, хотя и не имеет на то особых «прав», но то и дело повторяет: «Это наш Дом», «У нас хорошо в Алатасе».

Весть о том, что ей дано имя, очень взволновала её. Я же свидетельствую, что её усердие к служению самое чистое, бескорыстное, полное трудолюбия и светлой любви. Только не успевает всё переписывать вовремя. Потому Летопись (10 страниц) немножко запаздывает отсылкою Вам. Мне радостно сообщить Вам, что, видимо, всем наша Татьяна здесь понравилась, и все здесь называют её «светленькая наша Танечка». Только Логван называет её по-своему: «Татьянская», но и он, и Порума¹⁴ затвердили уже «Тать(х)ана!» (Тать-хана). Чудесно-весело, всё было бы прекрасно, если бы наши милые Василий и Мария Алексеевна [Завадские] не усложняли атмосферу своим непростым, каким-то своеобразно-сепаратным подходом к Делу. Пишу об этом целые страницы в Летописи и не знаю- то — слать ли Вам. Больно нехорошая это моя задача... Выходит, что мы хороши, а они плохи. Впрочем — Вы беспристрастно решите, не щадя и нас, кто, может быть, не умеет понять Морея⁹.

Хотел написать несколько строк — показать Знак «Алатаса», а написал длиннейшее письмо. Простите — всё никак не научусь писать так, чтобы словам было тесно, а мыслям свободно. Как дивно пишет автор «Струн Земли»! Как дивно! Поистине, Сам Господь водит рукою его. Как и в картинах его — всюду Бог, так и в каждом слове — Бог и Божье благословение. На том и склоняю перед Вами голову мою.

Тарухан

А звуки музыки всегда несутся из разных концов дома. Сейчас забежал к нам Морей. Вид его посветлевший. После моего вчерашнего разговора с ним, а главное, после начала «Струн Земли», которые я ему отнёс вчера же, — он явно посветлел. Надолго ли только?..

26 мая 1924

Дивные и великие Учители!

Не могу иначе называть Вас, хотя мне не советовали давать повод Вашим цензорам — для разных размышлений. Если я с самого начала назвал Вас так, то теперь, поистине, Вы, Двое — наши Учители и духовные вожди. Но огорчитесь Вы, я знаю, моими подробностями в Летописи. Иначе не могу по совести. Всё дам прочесть в своё время и братьям, но пишу всё так, как думаю и считаю нужным. Ведь поступки человека — честнейшие его свидетели. Судите по всей строгости, но повторяю ещё раз: лишь только почувствую, что должен работать в постройке хотя бы и великого храма, но какой-то одной нации, хотя бы и избранной — или мнящей себя избранной, — я не смогу идти... Тогда уж лучше сектантство, узкое и грешное, но своё, родное.

Как видите — яркий праздник первых дней сменился будничною прозой шероховатых разговоров, отнюдь, однако, не обидных кому-либо. И нет твёрдой уверенности, что нам верят и что приблизят нас. Но есть недомолвки, есть усмешки, есть боязнь, мне совсем мало понятные. Но хочется стучаться, и достучусь, если в Храме горит настоящий вечный жертвенный огонь Единому для всех, но не для избранных.

Нужно ли мне доказывать ещё мою устремлённость к Духу Вашему? Если нужно — укажите — как? Если мои мысли и слова — дурные поступки — накажите меня, наложите епитимию. Трудимся мы оба, как умеем, ничего лично для себя не ждём, идём открыто, бесстрашно, просто, но не всегда с надеждою, что всё понятно и правильно толкуется нашими братьями и сёстрами. И никакой это не суд, ни Боже Спаси — какое-либо личное чувство. Только — чутьё духа, конечно, весьма неискушённого и несовершенного.

Впрочем, это максимум всех моих сомнений — просто от усердия чего-либо не замолчать — пишу всё, может быть, излишнее. Одно несомненно: у нас обоих всё теплее и теплее, кровнее любовь ко всем, и Логван — за эти дни как-то особенно был дорог мне, и только несовершенный мой язык мешает лучше и яснее изъясниться. Но сближение растёт, и радость вновь запылает Праздником. И какое счастье знать и ждать мудрых слов и указаний с Гималаев.

На том и кланяемся Вам, родные и чудные наши учители! И духом с Вами неизменно Ваши

Тарухан и Нару

10 августа 1924

Повторим же и подтвердим: любимые и светлые!

Первый вопрос: как нам найти действия, которые бы сильнее слов сказали Вам о нашей преданности и любви к Вам? И разве можно допустить, чтобы такая вера в Вас и любовь были омрачены каким-либо сорным шептанием или улыбкою врагам? Вижу, как Вы всё чуете и как видите каждое наше движение. И от Вас ли будем скрывать те омрачения, которые были вызваны, может быть, преувеличенною обнажённостью нашей души.

Вчера мы получили от Вас сразу три письма, от 2, 4 и 7 июля. Точно Бога узрели — так глубока Ваша мудрость и так благодетельно Ваше спокойное указание Пути, такая ласковая рука почуялась, такая непоколебимая вера в Свет Ваш. Ну да, ну да — во многом виноваты, много делаем ошибок, часто сами себе ставим препятствия. Но надо верить нам, что за главное мы можем всё-таки стоять и покрывать всё человечье малое истинной любовью, кротостью и послушанием- Да, да, да — будьте спокойны за Нару и Тарухана — они многое прошли за это лето в полном одиночестве, и дальнейшее пойдёт легче хотя бы потому, что испытали, набрались терпения и проверили силу Руководства. И трудимся мы, трудимся непрерывно и не зная никакого отдыха, но что же делать — слабы ещё силы человеческие. За Вами не поспеваем, разумеется.

Но, воистину, письма Ваши — рука ведущая, и написаны они в явном соприкосновении с Ним. Они писаны под Его диктовку и, главное, в такой дивной гармонии с Искандер Ханум (Еленой Рерих). Ваши поручения и приказы даже поучениями не звучат. Вас ли ослушаться? И самый тон, и грусть, и вера в силу Истины — разве можно им противиться и разве можно не понять их? Чудные и дивные! Почуйте же ответное созвучие. Ведь мы тоже носим зёрна, Им в нас кинутые. Они ли не дадут ростков понимания и слуха к Благу и слияния с Вами? Святая Вы, Искандер Ханум, спросили: «Неужели не поверили Вы нам?». Какая мягкость и грусть, и в грусти этой жалость и улыбка! Отойдём ли от неё? Не не поверили, только захотели знать сурово и бесстрашно, вопрошали или мучились незнанием там, где была боль одна и рана. Вам ли не знать скорбей России и русского народа? Мне ли говорить Вам, как мне было тяжко услыхать от Вас, чтобы русских сторонились. Но вижу уже сам, что и не захочется быть с ними там, где слишком резко бьёт по носу заквашенный русский дух. Да разве я когда-нибудь любил всю эту грязь и косность и извращённое христианство? Но снизойдите до положения человека, видевшего во всех странах издевательства над русскими вообще, над которыми, в целом, не могу быть судьёй жестоким, ибо видел я в деталях, почему Россия дошла до жизни такой. И была ли тут корысть? И было ли себялюбие? Вы всё увидите в нелживых образах в «Василии Чураеве», и Вы увидите, как всё это мне было нужно, и что нельзя было бояться за меня. Нельзя за меня бояться ни в слове, ни в действии, ни в мыслях. Ибо через Вас Учитель облёк меня силой доверия. Да и что же у меня останется святого, если своё лучшее достояние, которым живу и творю — мысль свою — запятнаю? От излишнего усердия держать её в чистоте и невоздержан на слово бываю. Что касается врагов, то и я имею их, хотя, быть может, и из-за ничтожного самодовольства думаю, что они вовсе не страшны Вам, которые есть воплощение света, истины и мудрости. Ну, да, бросали камнями в Христа, но Он-то ведь не отвечал им тем же. Конечно же, я многого, вернее, ничего не знаю, но не могу же принести я вред Делу тем, что бесшумно прохожу мимо врагов. Что же касается Ваших врагов, то верьте мне, что до сих пор в моём присутствии ни один из них не посмел обнаружить себя словом или делом. Ибо надо Вам знать, что мы носим Имя Ваше как святыню. Уже давно красивые восходы и закаты стали закатами Рериха. Все сильные, огромные скалы-силуэты — Рериховские. И облака на небе — Рериховские. И слово о Вас всегда тихое и осторожное, но настолько сильное и уважительное, что посмеют ли враги мне что-либо сказать о Вас? Ещё вчера я думал о проехавших пожарных: чем они полезны? Тем ли, что тушат пожар, или тем, что предупреждают его? Позвольте же мне быть пожарным, пожар предупреждающим, пока не будет нужды тушить пожар. Но когда будет нужно — не беспокойтесь: меч мой обнажить сумею. Имя Ваше оберечь сумею. Да поверьте же той внутренней духовной правде, что ведь воистину у меня не было и нет живых, не сочиненных людей, выше и светлее и краше Вас. И когда я начинаю трепетать за истину, то не страдаю ли я сам от боязни — не потерять бы Вас и свет, Вами открытый? Но проходил и прохожу «веления земли», и чем ощутительнее вложу персты в язвы, тем крепче и сильнее стану. Мы знаем, через что мы уже перешли, как знаем то, что пройденные испытанья нам были посланы как экзамен у первых ступеней. И давно уже не проявляем никакого и ни на кого неудовольствия, ибо мы счастливы Его прикосновением и видим, что терпение, любовь и труд — наше единственное благо, наше единственное доказательство к Вам любви нашей. И понимаем мы Ваше тягостное положение вести всех нас, таких корявых, следя за нами с другого полушария, но видьте же сердца наши: они очищены от неприязни к данным нам братьям и сёстрам, даже готовые не получать взаимности. Делая это последнее выскребание из души своей, я верю, что Вы нам многое простите, потому что тяжко было нам без Вас. Поистине, мы полны зависти к нашим братьям и сёстрам, которые были вместе с Вами около трёх лет, тогда как наши дни около Вас по пальцам считаны. Но не осудите эту зависть — она светлая.

Вы спросите: как же ты любишь братьев и сестёр? А вот так и люблю, по-настоящему, потому что понимаю их и проникаюсь сладостью любить Вас через них. И люблю их действенно, ибо хочу всячески облегчить их улыбку и помочь им в Деле, и приносить им всё своё лучшее и чистое, а главное, хочу помочь Логвану чем только сумею и смогу. Принёс же я бесстрашно все свои покаяния и сомнения. Сумею принести и любовь.

13 августа. Отсылку письма задержали, так как хотелось одновременно послать и Летопись по сегодняшний день. Сегодня получил ещё Ваше письмо от 10 июля. Ответ на него один и тот же: радостно приемлем все указания. «Ученик радуется каждой вести». Отчёты цифровые и новые вопросы изложим в следующем послании. Сейчас и так Вас завалил бумагой. Даже стыдно до боли, что не могу короче.

Верные и преданные в послушании, Тарухан, Нару