Дельфис

4. Беседа с матерью бога

Фалес Аргивянин Эмпедоклу, сыну Фалеса Афинянина — о премудрости вечно юной Девы-Матери — радоваться!

В свое время, Эмпедокл, я не нашел нужным сообщить тебе, что я не сразу покинул Палестину после того, как свидание в саду Магдалы наполнило сердце мое великим холодом страшного ведения.

Я, Фалес Аргивянин, чувствовал всем существом своим, что глубинные тайны сочетания Завесы Огненной с проявленным в Космосе бытием еще не полностью усвоены моей мудростью. Что загадка проявления Бога в образе человеческом не может быть постигнута мной, пока я не пойму ИСТОЧНИКА ЖИЗНИ, явившего в бытие плоть Божественную. А постичь это я должен был, ибо понимал, что как ни страшен был холод великого ведения, оледенивший мое мудрое сердце, но бездна премудрости, лежавшая на моем космическом пути, должна была быть исследована полностью, Великий посвященный не мог остановиться на половине пути.

^{Джотто Голова Марии (фрагмент фрески «Свидание Марии с Елизаветой»)}

Тихи и пустынны были запутанные, кривые и пыльные улицы маленького Назарета, когда я, Фалес Аргивянин, вступил на них при таинственном свете восходившей Селены Крошечные домики, скрывавшие мирное население, были обсажены масличными деревьями. Мне, Фалесу Аргивянину, не нужно было спрашивать пути — ибо вот я видел столб слабого голубоватого света, восходивший от одного из домиков прямо к нему и терявшийся там, в Звездных дорогах.

Это был свет особого оттенка, свойственный источнику Великой Жизни, свет божеств женских, свет, осенявший главу вечно юной Девы-Матери в Атлантиде (выд. ред.) и окружавший явление божественной Изиды в святилищах Фиванских.

Тихо, но уверенно постучал я в дверь одного из таких домиков Дверь тотчас открылась, и на пороге появилась высокая женщина, стройность форм которой терялась в широких складках простого, грубого платья. Лицо ее было скрыто под грубой кисеей фиванского изделия.

— Что хочешь ты, путник? — на низких грудных нотах прозвучал тихий голос, сразу воскресивший во мне память о дрожащих серебряных струнах систр ума в храме божественной Изиды.

— Я — чужестранец. Мать, — ответил я, — ищу отдыха и пищи. В обычае ли у детей Адонаи принимать усталого путника в столь поздний час?

— Я только бедная вдова, чужестранец, — послышался тихий ответ. — Наставники в синагоге нашей осуждают одиноких женщин, принимающих странников, а Я одинока, ибо сыновья моего покойного мужа работают на полях близ Вифлеема, у богатых саддукеев, а Мой единственный Сын ... тут женщина запнулась, — ушел в Иерусалим. Но у меня не хватает духу отказать тебе, усталый путник, и если кружка козьего молока и лепешка удовлетворят тебя...

— То я призову благословение Божье на Тебя, Мать, — ответил я, — несколько дней назад я видел Твоего Сына и говорил с Ним...

— Ты говорил с Ним?.. Что Он?.. — порывисто двинулась она ко мне, но сразу остановилась, — прости Меня, путник, прости Мать, беспокоящуюся о Своем единственном Сыне. Войди, отдохни и поешь.

Я, Фалес Аргивянин, вошел в более чем скромное жилище Матери Бога. Две скамьи, большой стол, жалкая, убогая постель из камыша, прялка у кривого окна да старая светильня на маленькой полочке в углу — вот и все убранство храма Нового, в который вступил я, Фалес Аргивянин.

Торопливо поставила женщина на стол большую глиняную кружку с молоком, положила черную от приставших к ней угольков лепешку и, поклонившись мне, сказала:

— Вкуси, чужестранец, хлеба нашего.

Поклонился я и, сев за стол, окинул острым взглядом стоящую предо мной женщину и сказал:

— Благословен будет хлеб Твой, Мать, а молоко Твое я уже вкушал...

Женщина подняла голову.

— Разве ты уже был у нас, чужестранец? — спросила она.

Новая страшная загадка бытия Неизреченного слетела на меня из уст этой женщины. Но мне ли, Фалесу Аргивянину, великому Посвященному Фив, носящему символ Маяка Вечности в сердце, отступать перед загадками бытия? Я напряг все свои силы и окутал женщину теплом всей мудрости моей, сокрывшей дыхание Матери Изиды...

Женщина вздрогнула и села против меня на скамью.

— Ты прислал благословение Божье на дом Мой, чужестранец, — сказала Она, — и это точно так, ибо Я сразу почувствовала успокоение в сердце Моем. Ты видел Сына и говорил с Ним?

— Я видел Его и говорил с Ним, Мать, — ответил я, — и Он благословил меня. Что значит мой призыв, жалкого червя Земли, благословения Божия на дом Матери Иисуса, плотника из Назарета, перед Его благословением?

— Ты... ты уверовал в Него, чужестранец? Не принял ли Он тебя в ученики Свои? — тихо, но порывисто спросила Она.

— Нет, Мать, — я не уверовал в Него, ибо я узнал Его. И не мне быть учеником Его, ибо вот я — всегда, отныне и во веки буду лишь жалким рабом Его...

— Чудны речи твои, Я читаю мудрость и страдание великое, и Мое сердце, сердце бедной, жалкой вдовы, сострадает тебе и влечет к тебе. Скажи Мне, мудрый чужестранец, за кого ты считаешь Сына Моего?

— А за кого считаешь Ты его сама, Мать? — ответил я, Фалес Аргивянин Женщина вздохнула и стала перебирать пальцами углы покрывала Своего.

— Ты, чужестранец, как бы принес сюда дыхание Сына Моего... Он будто здесь... И полно Моё сердце доверия к тебе... Всю жизнь Меня мучит заданный тобой вопрос, и, поверишь ли, чужестранец, разгадка его порой страшит Меня. Кто Сын Мой? Да разве Я знаю это, чужестранец? По Моему ли слабому разуму женщины понять все, что случилось на скромном пути Моем?

И тихим, торопливым шепотом женщина стала передавать мне, Фалесу Аргивянину, дивные простые слова о чистом детстве Своём в семье простых, чистых родителей, о чудесных голосах невидимых, неустанно шептавших Ей странные дивные речи, о необыкновенных сновидениях, о явлении Ей светлого, крылатого юноши, возвестившего Ей слова Вести Благой, о замужестве непорочном и непорочном, девственном рождении сына, которому при появлении на свет поклонились три мужа вида царского...

— Они были похожи на тебя, чужестранец, — сказала женщина, не лицом, нет, а великим миром, которым веяло от них, и чертами мудрости, которую Я провижу в тебе... Не было у них только на челе складок великого страдания, неведомый путник...

— А что было дальше? — И снова потекли слова о ранней мудрости Дивного Дитяти и творимого Им самим, о Великой Любви Его ко всему сущему... Одного только не понимала, казалось, сама женщина, это - той неизреченной космической Любви, которую Она Сама вкладывала в слова Свои о Сыне Своём... И в пылу разговора откинула Она покрывало Своё с лица и (да будет прославлено имя Вечно Юной Девы-Матери!) я, Фалес Аргивянин, увидел дивные, прекрасные черты и очи, глубина которых рассеяла мои сомнения, но, казалось, еще углубила бездну загадки, развернувшейся передо мной.

— Мать! — сказал я Ей, — разве Ты не веришь, что Твой Сын Мессия, предреченный пророками и Моисеем? А может быть, — тихо добавил я, — больше Мессии?

Испуганно глянула на меня женщина.

— Но... Ведь Он — человек, чужестранец, — шепнула Она недоуменно.

— Но и Ты — простая женщина, Мать, — ответил я, — ведь и Тебя ничто не отличает от сестер Твоих. Или, может быть, Мать, Ты не все поведала мне?

Женщина смущенно опустила голову.

— Вот только одно, — сказала Она, — смущает сердце мое, чужестранец. Я — искренно верующая еврейка, старательно исполняю все указания Закона и наставников наших... Но... Сновидения Мои смущают Меня...

— Я снотолкователь из Египта, — быстро сказал я, — расскажи мне сновидения Свои, Мать, и я попробую объяснить Тебе их.

— Да? — радостно воскликнула женщина. — Да будет благословен приход твой, чужестранец! Ведь, может быть, ты снимешь тяжесть неведения с души Моей...

И робко, как бы стыдясь, она начала рассказывать мне сны Свои. С первых же слов заря великого понимания занялась в мозгу моем, перед моим мысленным взором проходили среди грохота космических стихий и вздохов нарождающихся в мире картин, неизреченной, грандиозной жизни всесильной, образы великой Богини, вскормившей своей грудью новые и новые космосы, властно попирающей божественной пятой обломки старых, Богини, устраивающей бытие мрачных бездн Хаоса, Богини, внимающей моленьям сотен биллионов стран, народов, человечеств и эволюции, Богини, повелевающей легиона-ми светлых духов, лучезарных взоров которых бежит Владыка Мрака, Богини, слышавшей голос мой, великого иерофанта храма Вечно Юной Девы-Матери...

И дивно мне, Фалесу Аргивянину, внимать рассказам этим из уст простой, бедной, скромной вдовы жалкого плотника из Иудеи.

— Скажи, Мать, — спросил я, — не говорила ли Ты о снах Своих Сыну Своему?

— Говорила, — чуть слышно ответила женщина.

— И что же Ты услышала от Него, Мать?

— Странен был ответ Его, — ответила Она. — Он ласково сказал мне: «Забудь пока, Мать, о чудных видениях Своих. Но нет греха в них, ибо они от Господа». И еще сказал Он так: «Когда кончится крест Твой, Мать, принятый Тобой для Меня, вернешься Ты в жизнь снов Твоих...» Но что это значит, Я не знаю.

— Скажи, Мать, — снова вопросил я, — не помнишь ли Ты меня среди видений Твоих?

Внимательно оглядела меня женщина, задумчиво обратила бездонный взор Свой в темный угол лачуги.

— Как только ты вошел сюда, чужестранец, — тихо сказала Она, — я почувствовала, что ты не чужой Мне. Но пока тщетно Я роюсь в памяти Моей... Но... постой., погоди... И она вдруг сразу вскинула на меня бездонные очи.

— Что значат слова твои о том, что пил ты уже молоко Мое?

И Она вскочила с места, не спуская с меня взора, загоревшегося вдруг мириадами солнц.

Встал и я, Фалес Аргивянин, понявший, что наступил великий и страшный момент победы Света над мраком, Духа над плотью, Неба над землей, Богини над женщиной...

— Погоди, вспоминаю, — медленно говорила женщина, и слабо поползли из темных углов лачуги нежные звуки систрума и серебряных колокольчиков, — Вижу... храм... Я... и ты, распростертый у ног Моих... верный слуга Мой. Другой храм... и снова ты — великий и мудрый... ты... ты... пьешь молоко Мое, Фалес Аргивянин, верный раб Мой!.. — каким-то звенящим аккордом вырвалось из уст Её, и в тот же миг пал я к ногам великой очеловеченной Богини Изиды.

Долго лежал я, Фалес Аргивянин, не смея поднять головы, ибо почитал себя недостойным созерцать лик просыпающейся Богини. А звуки дивных, неземных мелодий всё ширились и росли, и только порой мне казалось, что в них доминировал какой-то величественный, но грустный и печальный звук, как будто целый Космос жаловался Богу на свою сиротливость без ушедшей неведомо куда Богини-Матери.

— Встань, Фалес Аргивянин, встань, любимый слуга Мой, прошелестел надо мной голос Богини, — встань, сядь, забудь Небо, ибо мы здесь не для Неба, а для Земли...

И я, Фалес Аргивянин, встал и сел. Все было по- прежнему: лачуга и темные углы, и одетая в темное грубое платье скромная женщина с покрывалом на лице.

— Воистину, странна судьба твоя, Аргивянин, — продолжала Изида-Мария, — когда Я поила тебя молоком Моим, Я сама не знала, что тебе предопределено иметь часть в деяниях Моих и бытии Моём явиться в тот миг, когда должен был окончиться сон Мой. Но он кончился, и отныне Я знаю уже, что близок час, для которого Я пришла на Землю. Ты знаешь, о каком часе Я говорю, Аргивянин, это тот самый час, от предвидения которого оледенело твое мужественное и мудрое сердце, сын Эллады. Близится Великая Жертва. И ныне Я поняла, о каком оружии, долженствующем проникнуть в Мою душу, говорил Мне пророк, когда Я впервые вступила на ступени храма Адонаи... Непостижимо трудно, Аргивянин, иметь сердце любящей земной матери, но еще труднее освещать его сознанием божественным. Так вот о каком кресте говорил Мне тот, которого я почитаю Сыном Моим... Вот откуда эта великая Любовь, связывающая сердце Мое с проявлением Неизреченного.

Воцарилось молчание. Низко наклонила голову Изида-Мария, божественные думы кружились вокруг чела Её, скрытого покрывалом.

— Аргивянин, — тихо продолжала Она, — подсказала ли тебе твоя мудрость, почему именно Я являюсь обыкновенной женщиной, под оболочкой которой никто, кроме трех, а ныне и тебя, иерофанта из Египта, не узнает Богини-Матери? Божественный Сын Мой должен был явиться на Землю человеком, ибо только человек может спасти человечество, а для того и родиться должен был от земной матери. Но ничто не должно было смущать взоры и ум людей при проявлении Бога Всечеловеческого. И вот Я, по указанию Неизреченного, приняла плоть человеческую... Мало того. Аргивянин, — Я даже отдала Свое сознание, поменяв его на сознание земной женщины, до той поры пока Мне не понадобится сила, мысль и мощь Богини, дабы выполнить возложенную на Меня задачу. И отныне Я не дам никому заметить пробуждения Моего — Я останусь прежней Марией, вплоть до конца земных дней Моих, который ничем не будет отличаться от конца дней каждого человека... В жизни каждой Девы-Матери, рождающей новую Землю, бывает, Аргивянин, такой миг, когда она, выполняя высокое назначение свое, впивает в себя скорби и печали всего ею рожденного, и для этого мира нужно все мужество и вся мудрость ее, дабы воистину остаться Матерью всего сущего. Ибо только родив Бога, познаешь всю Любовь Бога, до сих пор мирно дремавшую на полях Рая Всевышнего, в саду Матерей Божественных... Когда этот страшный миг придет — будь там, Аргивянин, около Меня. Но не для того, чтобы помочь Мне, ибо мне никто не может и не должен помочь, а для того, чтобы великая мудрость твоя стала еще больше от лицезрения двух Жертв Божественных... А теперь. Аргивянин, собери мудрость твою и вызови передо Мной Лик Сына Моего, ибо Я, встав ото сна, нуждаюсь в одобрении взгляда Его. Сама Я не имею права чем-либо выходить из границ возможностей женщины Земли обыденной...

И я, Фалес Аргивянин, встал и властно воззвал к лукавым духам отражения, повелел им послать образы наши в пространство и вместе с ними разослать и огромные стрелы мыслей моих. Вихрем заколебались вокруг нас блики отражений дорог, полей, садов, деревень... дрогнули... остановились.

И вот увидели мы одинокую маслину среди зеленеющих полей. Несколько человек мирно спали около дерева, а один сидел, наклонившись на камень неподалеку. Это был Он — Сын и Бог. С тихой, воистину божественной лаской глядел Он на Мать Свою...

— Благословение Отца да почиет на Тебе, проснувшаяся Мать Моя, — сказал Он, — свершается предначертанное от Века Земли сей. Гряди в Иерусалим, Мать, — близка цель пути креста Нашего...

И Божественный взор Его остановился на мне.

— Ты свершил все, что должен был свершить, мудрый сын Земли, — сказал Он, — доканчивай путь земного странствия твоего, ибо столь велики тайны, открывшиеся тебе, что Земля не удержит тебя. Аргивянин. Я вижу распускающиеся за спиной твоей крылья, сын Эллады. От звезды к звезде будешь летать ты, и Знак Креста Моего понесешь к границам Создания, проповедуя Имя Мое и Матери Моей...

Он протянул благословляющие руки Свои, и видение исчезло.

И снова я простерся перед Матерью Изидой.

— Великая Мать, — воззвал я, — все, что имею я, и все, что буду иметь — все приношу к ногам Твоим, Мать Великая, оледенело сердце и разум мой, и вот вижу я, что я нищ и ничего не имею, и ничего мне не нужно...

Ласково коснулась меня рука Изиды-Матери.

— Встань, слуга Мой, встань, раб Бога Неизреченного. То, что сказал Сын Мой — должно исполниться. Но никогда никакие крылья не унесут тебя от Любви и дыхания Моего, Аргивянин… А теперь гряди в путь, мудрый сын Эллады. Еще раз мы встретимся у подножия Креста Сына Моего...

И я ушёл. И были тихи поля, и была тиха ночная дорога, и тихо Селена струила свет свой — и все это отражалось холодными бликами в ледяном сердце одинокого странника, несшего в груди своей страшную Мудрость Ведения... И только где-то в вышине, у голубого свода, звучали еще струны невидимого систрума, будто ангелы Неизреченного, охраняя покой очеловеченной Матери-Изиды, тихо заглушали их крылами своими.

Мир тебе, Эмпедокл!

Фалес Аргивянин