Дельфис

6. Теософия и русская интеллигенция

Теософия была предметом жарких дискуссий в утонченной атмосфере Российского религиозно-философского общества в Санкт-Петербурге. В конце 1909 года это общество посвятило целую сессию рассмотрению Теософии. 24 ноября главным оратором на этой сессии была Анна Каменская, председательствовал её коллега К.Д.Кудрявцев. Её доклад на тему «Теософия и богостроительство» вызвал бурную полемику; одной из главных тем дискуссии был вопрос о религиозном синкретизме Теософии. Каменская, которая была знакома с большинством постоянных членов религиозно-философского общества и легко предупреждала их критику, обороняла Теософию, акцентируя внимание на следующих пунктах: Теософия — это не необуддизм; Теософия — это не материалистический пантеизм; Теософия — это не искусственно созданная эклектическая религиозно-философская система; Теософия есть универсальный научно-религиозный синтез, на основе которого утверждается Доктрина Логоса, Доктрина Пути и Этики (стенограмму заседания см. «Вестник Теософии» №2, 1910, с.62).

^{Владимир Соловьёв}

Религиовед, поэт-символист и критик Вячеслав Иванов был первым оппонентом по докладу в ходе его живого обсуждения. Он подчеркнул различие между «теософией» как мистическим гнозисом, к которому он испытывает огромное уважение, и «Теософией» как доктрины Теософского Общества, к которой он относится с осторожностью. Его главное возражение состояло в том, что Теософия как доктрина, была чрезмерно синкретична. Этот русский писатель, стремившийся в XX столетии возродить мистериальные культы древней Греции, полагал, что такая синкретичность потенциально опасна, поскольку смешение религий приводит только к разрушению их всех. Иванов хотел знать, считает ли себя Теософское Общество церковью. Он выразил опасение, что все теософы в действительности были буддистами и что м-м Блаватская в глубине своей души была против христианства. Единственный теософ, о котором он отозвался с одобрением, был «христианский теософ» — Рудольф Штайнер, взгляды которого, благодаря Анне Минцловой, оказывали на него влияние с недавних пор.

Следующим критиком был религиозный мыслитель и писатель Дмитрий Мережковский, который не только посещал теософские лекции, слушал цикл лекций Рудольфа Штайнера в Париже в 1906 году, но и принимал участие в теософских дискуссиях в салоне Анны Философовой, как друг её сына, Дмитрия Философова. Мережковский заявил, что Теософия ему совершенно не интересна; он чувствовал к ней лишь «мрачное любопытство»; что касается самих теософов, то он находил их «безжалостно добрыми». Характерно, что Мережковский ни недооценивал, ни преуменьшал значимость Теософии как интеллектуальной силы, но чрезмерно сгущал краски, он назвал её «ужасной ловушкой». Она безусловно конкурировала с его собственной версией неохристианства и отвлекала внимание от него самого. <...>

Позицию теософов защищали Анна Каменская, К.Д.Кудрявцев² и Елена Писарева. Писарева, в своём ответном слове, сказала, что церкви основаны на экзотерических догматах, созданных разумом человека. Теософия же синтезирует эзотерическое учение, которое едино, безотносительно внешних экзотерических покровов, принимающих исторические формы. А потому синкретизм здесь не играет никакой роли. Теософия не может быть ни «религией», ни «церковью», ибо это научное знание. <...> Каменская — компетентный, если не вдохновенный оратор, отстаивала Теософию весьма разумно, хотя так и не смогла пробиться через проблему терминологий. Кудрявцев был полон энтузиазма, но проявил себя как неубедительный защитник: он настаивал на том, что Дмитрий Мережковский как религиозный мыслитель оказался «не пробудившимся». В своём заключительном слове Каменская смягчила богоискательскую аудиторию, коснувшись и «русской идеи»: «Если мы допустили, что русский народ, славяне, действительно обладают особой склонностью к мистицизму, то мы должны признать, что именно через нас (русских) должно войти (в мир) новое слово и новое откровение». <...>

Позиция философов-богоискателей в отношении Штайнера и его «христианской теософии» явно отличалась от их отношения к Блаватской и Безант; то, что они отдавали предпочтение деятельности немецкого теософа, стало ясно именно на этом заседании религиозно-философского общества (24.11.1909). <...> Тем не менее, штайнеровская «христианизированная» Теософия-Антропософия не избежала критики российских богоискателей. Н.Бердяев определил Антропософию как «гностическую христологию», а антропософов как «гностических сектантов»; так он воспринимал её до первой мировой войны, когда сам был под влиянием гностической ереси, но не позднее. Отец Георгий Флоровский охарактеризовал Антропософию как «психологический рецидив гностицизма». <...> Главная критика Штайнера со стороны наиболее широко мыслящих русских богоискателей состояла в том, что немецкий оккультист был недостаточно непосредственным и интуитивным, а потому и не истинно творческим. «Тайная наука Штайнера производит впечатление не интуитивного знания, не цельного, глубинного проникновения в таинства существования, но анатомического разбора бытия», — жаловался Бердяев, (см. «Типы религиозной мысли в России», Русская Мысль, II, 1916, с. 11, 13). <...>

Как оказалось, российская богоискательская интеллигенция и Теософия находились в поисках одного и того же: религиозного чувства и понятного, исполненного смысла систематизированного представления о Вселенной, проникнутой божественным бытием. Теософия (и Антропософия) демонстрировали стремление вернуться на духовный путь, к Богу, от которого человечество было насильственно отделено современной наукой и материализмом. В своей попытке примирить науку, философию и религию, Теософия искала порядок в хаосе современной реальности. Если теософы временами подходили в чем-то более упрощённо и ограниченно в своей области (здесь богоискатели предпочитали антропософию как более утончённую и более «правильную»), они, тем не менее, способствовали воспитанию стремлений и исканий духовности и подготавливали путь для будущего откровения, для творческого гнозиса, который они, как и богоискательская интеллигенция, отождествляли с Софиологией, а также с толстовством — «духовным христианством» и некоторыми формами российского сектантства. В результате, богоискатели были самыми мягкими критиками Теософии. <...>

^{Рудольф Штайнер}

Некоторые недостатки теософов в полемике никоим образом не умаляли значимость их вклада в философский и культурный диалог fin de siecle³ России. Они добавляли необходимый творческий голос к шумному и временами бранному диалогу, характерному для российского религиозного ренессанса. Традиционное Православное христианство становилось все менее и менее деятельной силой в жизни некоторой части российского образованного общества. Конкурируя с неохристианством Дмитрия Мережковского, богостроительством Максима Горького, софиологией Влад. Соловьёва, дионисизмом Вяч. Иванова и другими эзотерическими мировоззрениями, представленными российскими символистами, оккультистами и философами- любителями, Теософия предлагала заполнить этот вакуум таким путём, который мог привести к желаемому примирению между религией и материализмом. К несчастью, Теософия также доказала недостаток жизнеспособности в реторте культуры российского Серебряного века. Тем не менее, тот факт, что Теософия генерировала столь страстный накал в дискуссиях образованных кругов, само по себе было показателем того, что накануне первой мировой войны она касалась самых «больных мест» русской души и предлагала по меньшей мере передышку от удушья духовного вакуума.

7. Российское теософское движение после 1917 года

В мае 1916 года Анна Каменская получила от м-м Безант приглашение посетить осенью теософскую штаб-квартиру в Адьяре. Она выехала из России в конце сентября, продвигаясь через Сибирь в Китай и оттуда в Индию. Спустя полтора месяца, 19 ноября 1916 года Каменская достигла Адьяра. Вследствие этого она не была свидетелем начала невероятных событий, происходивших на её родине. <...>

В России теософы с радостью приветствовали Февральскую революцию 1917 года и Временное правительство. В своих письмах из Индии Каменская также была полна энтузиазма. В «великом перевороте в России» она увидела огромные возможности для Теософии: «Какая возвышенная и всеохватывающая миссия предназначена нашему любимому Обществу! Свободная Россия ныне займёт своё заслуженное место среди просвещённых народов и скоро, возможно, будет призвана играть великую роль в мировой истории, выражая своё, особое, «русское слово» в вопросах преобразования общественных, человеческих и международных отношений. Политические и социальные вопросы естественно выйдут на первый план и активное строительство мудро, по новым линиям, привлечёт все сердца, преданные Родине. Теософы, конечно, будут участвовать в этой работе». («Известия РТО», 2, 1917) <...>

Для теософов поступь истории вообще и русской истории в особенности были не просто мировыми, но космическими событиями. История была искажённым и гротескным отражением в несовершенном феноменальном мире главных изменений, происходящих в ноуменальном мире. Индивиды с развитым «сверхчувственным видением» могли наблюдать эту символическую логику, которая скрывалась за, казалось, нелогичными событиями, разворачивающимися в мире Майи. В согласии с ожиданиями и в духе словесных выражений не только Рудольфа Штайнера, но также и определённой части русской интеллигенции, Писарева провозглашала: «Начинается новый прилив, семена новой культуры, наконец, дают побеги, той новой культуры, в которой славянам предназначено стать будущей Шестой Расой» («Вестник Теософии», 1917, 3\5). Она утверждала, что «Россия творит новые пути и не повторяет ошибки Запада, который концентрирует все свои силы на создании внешнего человека и совершенно забывает о воспитании внутреннего человека» (там же). <...>

^{Андрей Белый}

Когда Анна Каменская вернулась, в конце концов, в Россию в мае 1917 года, той России, которую она оставила восемь месяцев назад, уже не было. И, тем не менее, несмотря на забастовки, хроническую нехватку бумаги, физические лишения и, в дополнение, большевистскую революцию в октябре, она сохраняла оптимизм в отношении Новой России и продолжала издание «Вестника Теософии». Но затем, в течение месяцев Октябрьского переворота, как только большевики начали проводить консолидацию своих политических позиций, её энтузиазм заметно понизился.

8. После революции

В феврале 1918 года выпуск «Вестника» прекратился; большевики национализировали всё снабжение бумагой и, отказав в ней теософской типографии, навязали тем самым свою цензуру de facto. <...>

Разочарование в новом режиме вскоре охватило всех, причастных к эзотерическим сообществам. Распоряжение правительства предписывало всем теософским, антропософским и другим мистическим, оккультным и религиозным группам прекратить свою деятельность к концу 1918 года. Некоторые члены были арестованы; многие, пока имели возможность, покинули страну.

Немедленно, вслед за Октябрьским переворотом, последовала гражданская война, и большевики, поскольку борьба за власть ещё продолжалась, не имели времени для осуществления своего приказа против оккультных обществ. Первые приоритеты большевиков до их победного утверждения в 1920 году были, по необходимости, политическими и экономическими. Но как только ситуация несколько стабилизировалась, они обратили своё внимание на мистические, оккультные и религиозные группы. На основании серии правительственных декретов, изданных с июня 1922-го по июль 1923 года, все подобные группы были официально ликвидированы.

Каменская в своих мемуарах так описала непосредственное воздействие большевистского правления на РТО. «Наша типография была закрыта, наши сбережения конфискованы, наше Общество и даже наши частные помещения были опечатаны. Теософское Общество было не в состоянии продолжать далее свою деятельность. Все собрания были запрещены. Мы сделали попытку работать в сельской местности Мы — это группа из девяти членов Теософского Общества; из них четверо были членами Совета, лидерами движения. Мы основали трудовую коммуну во Владимирской провинции и делились своими знаниями с крестьянами. Наш опыт был замечательно успешным, но с появлением Красной волны, наводнившей провинцию, мы были вынуждены бежать и оттуда... Мы вернулись в Петербург... Некоторые из наших сотрудников были уже в тюрьме или в ссылке. Мы не знали, кто будет следующим; вопрос встал самым решительным образом: либо нам оставаться в новых условиях в России и стать жертвами, либо избежать опасности и продолжать нашу работу за границей?» Решение этого вопроса для Каменской пришло с прибытием в Москву делегации английских рабочих. Они тайно передали для неё письмо от м-м Безант. И Каменская приняла решение покинуть Россию: «Анна Безант звала меня, и ее слово было для меня законом; кроме того, я смотрела на происходящее оптимистично и считала, что через год или два мы сможем вернуться на нашу родину».

«Она просила меня приехать и побыть с ней. Мы созвали наш Совет и приняли решение, что трое из нас, Цецилия Гельмбольдт, В.Н.Пушкина и я ускользнем за границу, поскольку получить паспорта для отъезда не было никакой возможности. К счастью, мы нашли организацию, помогавшую беженцам пересечь границу Финляндии, и ночью 1 июня 1921 года Цецилия и я пересекли её (В.Н. исчезла месяцем позже). Несмотря на тяжелейшие условия и опасности, мы успешно проделали наш путь до Куоккалы и вскоре были радушно приняты Финским Теософским Обществом в Хельсинки». (А.Каменская. Мои встречи с А.Безант. Вестник (Женева) 3 мая 1938, с. 5-6)

В конце июля 1921 года В.Н.Пушкина была уже на пути в Англию, где она предполагала работать с теософской организацией в Лондоне и одновременно оставаться российским представителем «Ордена Звезды Востока»; Каменская и Гельмбольдт остановились в Брюсселе у теософских друзей. Каменская намеревалась остаться и работать или в Бельгии или в Финляндии, но м-м Безант послала её в Женеву, где швейцарская секция испытывала организационные трудности. Каменской было радостно ехать в Швейцарию, где проходили её детство и юность.

В России, с отъездом лидеров РТО, разрушаемое постепенно извне Теософское Общество возглавила Софья Владимировна Герье, президент Московского отделения. ... Официально Общество было ликвидировано в 1923 г.; однако, деятельность теософов продолжалась... особенно в провинциях.

Российских антропософов, хотя это была группа значительно меньшая по численности и с более скромным общественным значением, постигла подобная же судьба. После того как организационная активность антропософского общества была официально ограничена, изменившаяся культурная обстановка в России все же не сразу погасила антропософские идеи. Этому способствовали усилия Андрея Белого и авторитет российских писателей и критиков, интересовавшихся мыслью Штайнера. Призванный на военную службу, Андрей Белый в 1916 году покинул Дорнах и Штайнера и вернулся в Россию; он оставался там все годы революции и гражданской войны. Покидая Швейцарию, он уже прослушал более 400 лекций Штайнера и посещал его элитную эзотерическую школу. С августа 1916 года, когда он вернулся в Петербург, и до октября 1921 года, когда он снова выехал в Европу, Белый был активным и влиятельным участником многочисленных художественных и философских начинаний. Он читал специализированные лекции на собраниях Московского Антропософского Общества и проводил неофициальные дискуссии о Штайнере и антропософии. Все они привлекали значительное число слушателей. Их вдохновляли искренность А.Белого, глубина его знаний и способность быть убедительным; после своего возвращения в Россию он способствовал появлению новых последователей антропософской мысли.

А.Белый был членом-основателем Вольфилы (Вольная философская ассоциация, Петроград, 1919—1924 гг.) — организации писателей, философов, учёных и художников, регулярно проводивших дискуссии по вопросам литературы и философии⁴.

^{Дмитрий Мережковский}

Петроградская Вольфила имела в Москве своего двойника — Вольную Академию Духовной Культуры (1918—1922)⁵. Многие участники этих двух организаций имели ранее касательство и к Теософии и к Антропософии; другие были связаны с их идеями благодаря узам дружбы и взаимным интересам в изучении явлений мистицизма; и почти все были представителями идеалистических философских направлений. К 1920 году аудитория Вольфилы и Вольной Академии привлекали до тысячи слушателей. Тематика дискуссий варьировалась. Она включала вопросы пролетарской культуры, культурологические теории Освальда Шпенглера, философию символизма, Город Солнца Кампанеллы, неоплатонизм, философию творчества, русскую литературу и антропософию как средство самопознания. В течение четырех лет, с 1919 по 1923 годы российская антропософия имела платформу для публичных дискуссий в Петрограде и в Москве. <...> А к 1922 году деятельность Антропософского Общества была уже ограничена и многие его члены, спасаясь от голода в городах, устремились на юг.

В это же время по инициативе Веры Анисимовой-Станевич Общество, с целью организации «Вольного Содружества Духовных течений» начало переговоры с различными духовными группами. Анисимова обратилась к толстовцам, теософам, анархо-мистикам и к Союзу христианских студентов. Вольное Содружество провело несколько встреч в Москве, в кафетерии толстовцев для вегетарианцев, но менее чем через год всё прекратилось. К 1930 году многие его члены были уже либо в ссылке, либо в трудовых лагерях.

В 1923 году все оккультные и духовные движения встретились с суровыми препятствиями, чинимыми правительством. В конце 1922 года была распущена Московская Вольная Академия Духовной Культуры, а её философы были изгнаны из России⁶. Петроградская Вольфила была закрыта в начале 1923 года. В первом полугодии 1923 года официальными указами были надолго ликвидированы теософские и антропософские общества, Российское Спиритуалистическое Общество, мартинисты, толстовцы и все другие мистические и оккультные группы. В своих, весьма сдержанных по характеру, воспоминаниях М.Жемчужникова, тогда ещё молодой член Московского Антропософского общества, описывала как все члены чувствовали, что «закрытие их Общества было неизбежным. Это была простая реальность. Появлялся указ, требующий, чтобы все общества, союзы и организации, не имеющие в качестве своей цели достижения материальной выгоды, прошли регистрацию. Те, которым было отказано в регистрации, подлежали ликвидации. И было совершенно ясно, что Антропософское Общество не получит права регистрации» (М.Жемчужникова. Воспоминания о Московском Антропософском Обществе 1917—1923, частное хранение, фол. 50). <...>

Война большевиков с оккультными движениями продолжалась в течение 12 лет. Они закрывали типографии, издававшие мистическую и оккультную литературу, и конфисковывали оборудование. Они изымали оккультные книги в книжных магазинах и с полок библиотек, отправляя их в недоступные «специальные хранилища», а в некоторых случаях даже уничтожали, действуя на волне новой кампании по ликвидации остатков идеалистических, мистических, формалистских и «буржуазно-интеллектуальных» элементов. Весной 1922 года большевики открыли новый «антирелигиозный фронт»; публиковались серии книг и журналов, предназначенных «иллюстрировать» и «демистифицировать» религию. Они отправили в изгнание почти всех ведущих философов-идеалистов, имена которых связывались с русским религиозным ренессансом; тех же, кто не был изгнан, арестовали в 30-х годах.

Эти действия совпали с атаками на мистицизм со стороны таких главных фигур нового режима, как Л.Д.Троцкий, с его злобной критикой масонства на 4-м Конгрессе Коминтерна в декабре 1922 года и с его нападками на антропософию и Андрея Белого в журнале «Литература и Революция» (1923 г.). Газеты и другие популярные издания также изобиловали многочисленными нападками на оккультные общества. Официальная кампания против «декадентской буржуазной интеллигенции» означала конец периода относительно открытого выражения философских взглядов и начало навязываемого обязательного идеологического конформизма.

После того как Вольфила и оккультные общества были запрещены, центр антропософской активности ненадолго сместился во Вторую экспериментальную студию МХАТа. Его несколько ведущих членов были антропософы, включая директора и хорошо известного актёра Михаила Чехова (1891 — 1955), возглавлявшего с 1918 по 1924 годы Первую студию МХАТа (с 1924 года она была переименована во Вторую студию); в 1928 году М.Чехов эмигрировал. Этому предшествовала волна обвинений в том, что он использовал студию для распространения антропософских доктрин, несовместимых с мировоззрением МХАТа. По его настоянию в 1925 году была поставлена антропософская драма Белого «Петербург». Он также поставил две антропософские пьесы Надежды Николаевны Бромлей (1884— 1966) — поэтессы, драматурга и актрисы МХАТа: «Архангел Михаил» (1922 г.) и «Король квадратной республики» (1925 г.). В своём творческом методе Чехов также использовал концепцию Высшего «Я» Р. Штайнера. Вторая студия МХАТа едва ли была значительным явлением для движения, но антропософские идеи удавалось там жизненно поддерживать до 1928 года.

По-своему постреволюционное наследие Теософии и Антропософии выживало также в русском искусстве и в поэзии авангарда. Двадцатые годы, несмотря на сгустившиеся над горизонтом тучи репрессий, были периодом сильного интеллектуального и художественного брожения. Оккультные концепции и образы выявляли себя в этой бурной экспериментальной среде, часто неожиданными и окольными путями. Восточная литература и мистицизм, теософская философия П.Д.Успенского и продолжавшееся влияние таких известных художников с теософским мировоззрением, как Василий Кандинский и Николай Рерих, оказали воздействие на русский кубо-футуризм, в особенности на живопись Михаила Матюшина (1861—1934) и Казимира Малевича (1878—1935), а также поэзию Алексея Крученых (1886-1968). Поэт Велимир Хлебников (1885- 1922) также воплощал наследие восточной мысли в своих сокрытых эзотерических литературных произведениях. <...>

До тех пор, пока физические репрессии были минимальными, запреты большевистского режима, его постановления и пропаганда были малоэффективны в пресечении оккультной деятельности в Советской России. Когда оккультные книги уже не были доступны в открытой продаже, они добывались через систему частной торговли, специализирующейся на перекупке запрещенных книг. Когда одни типографии закрывались, другие, используя фальшивые выходные данные и контрабандную бумагу, печатали тексты подпольно. Полиция не могла предотвратить собрания малых групп в частных квартирах. И, несмотря на то, что большевики, не колеблясь, ликвидировали оккультные кружки, арестовывая их членов с явными политическими интересами, действительная ликвидация была фактически скорее исключением, нежели правилом.

Д-р Александр Асеев, независимый русский оккультист, проживавший в то время в Югославии, отмечал, что в период с 1923 по 1929 годы многие кружки были в состоянии продолжать свою работу: «Конечно, эти кружки официально не были зарегистрированы, но они активно функционировали и фактически не подвергались гонениям, хотя хорошо информированное ГПУ, должно быть, знало об их существовании. Теософы из старых оккультных организаций были весьма активны, хотя революция лишила их наиболее опытных лидеров — почти весь состав Совета Российского Теософского Общества был в эмиграции; теософы регулярно проводили свои собрания с приглашением гостей; они имели солидные библиотеки оккультных книг и бесстрашно переписывались друг с другом... Антропософы также встречались почти открыто. Розенкрейцеры и некоторые масонские организации тоже оставались активными, хотя они были значительно более законспирированы; возникали даже некоторые новые оккультные организации» (см. «Оккультизм и Йога», № 3, 1934, с. 90-91).

В течение первых двенадцати лет после большевистской революции, в то время как проводились некоторые аресты и распускались оккультные кружки, серьёзных массовых репрессий против оккультистов не велось, и многие организации, действуя осмотрительно и осторожно, продолжали функционировать более или менее открыто, особенно в провинции.

Ситуация драматически изменилась с осуществлением первого Пятилетнего плана в 1929 году. В этот год большевики, побуждаемые Сталиным, начали новую кампанию против «остатков буржуазной интеллигенции». Кампания осуществлялась в больших масштабах. Многие члены эзотерических групп были выслежены и подверглись аресту с конфискацией их библиотек и архивов. После 1929 года те из теософов, антропософов и других изучающих тайные знания, кто оставался на свободе, либо ушли в подполье, либо прекратили свою деятельность. Арест же за «оккультную пропаганду» после 1933 года неизбежно означал ссылку и часто влёк за собой смертный приговор.

Подавление оккультных обществ через указы, ссылки и казни не лишило россиян интереса к оккультизму, особенно в его вульгарных формах. Спиритуализм, медиумизм, парапсихология и вообще всё сверхъестественное продолжало привлекать многих русских даже после 1929 года. Столоверчение и гипнотизм оставались особенно популярными. «В Москве наблюдается сильное увлечение спиритизмом», — сокрушалась московская газета; «несмотря на запрет, в одном из рабочих клубов проводятся сеансы массового гипноза» («Оккультизм и Йога», 1934, № 3, с. 92; с ссылкой на «Вечернюю Москву» начала 30-х гг.).

У оккультистов, избежавших ареста, политические репрессии не покончили с присущим им чувством своей миссии. Многие из них продолжали занятия индивидуально или храбро читали лекции в малых, доверенных группах российского духовного подполья; они делали новые переводы материалов, которые время от времени проникали из-за границы; они копировали и перекопировали имеющиеся материалы с тем, чтобы предотвратить потерю текстов, ибо их уже очень небольшие частные библиотеки периодически подвергались конфискации, а их владельцы уводились работниками ГПУ.

После смерти Сталина теософам, антропософам, а также членам некоторых других обществ было разрешено вернуться из ссылки в Москву и Ленинград. Когда те, кто пережил эти чистки, возвращались, наконец, в столицы, они снова создавали небольшие кружки, куда не могли проникнуть непосвящённые, и начинали восстанавливать свои библиотеки и свои движения.

^{Москва, 10-е годы XX века}

Теософские и антропософские тексты распространялись в их среде в драгоценных дореволюционных изданиях и в рукописных копиях, которые с огромным риском удалось сохранить в годы сталинского террора и мировой войны.

Теософские и антропософские кружки расцвели в постсоветской России (как и многие другие эзотерические группы от розенкрейцеров до последователей Николая Рериха). Перемены, начавшиеся в советском обществе во второй половине 80-х годов, как следствие политики «гласности» Михаила Горбачёва, вывели эти общества из состояния скованности и позволили им, хотя и очень негромко, начать диалог о духовном возрождении в России. <...>

Читайте продолжение: «Нет религии выше истины» (часть 5) >>

Перевод с английского
М.Н.Егоровой