Дельфис

Цель нашей статьи — привлечь внимание читателя к сравнительно малоизвестным материалам из книги американской исследовательницы Марии Карлсон «"Нет религии выше истины". История теософского движения в России 1875—1922 гг.» [1].Это первое монографическое издание на эту тему. Но книга дискуссионная. Начнём с небольшого вступления.

Мария Карлсон (далее М.К.) — филолог, русист, специалист по изучению творчества писателя и поэта-символиста Андрея Белого, обратилась в этой работе к историческому исследованию. Назначение книги, по словам М.К., «представить значительный и сложный предмет — историю русского теософского движения и общее положение теософской мысли в культуре российского Серебряного века для читателей, не знакомых с его общими контурами» ([1], 14). Этому описанию предшествует краткий исторический обзор эзотерической традиции в России, а также характеристика теософского общества и роли Е.П.Блаватской; рассмотрены основные принципы теософской доктрины, как их понимает автор; сказано и об антропософии. В работе, что немаловажно, дана «полная библиография теософских материалов, оригинальных и вторичных, опубликованных в России в 1881-1918 гг.» (там же).

М.К. не претендует на исчерпывающий характер изложения взятой темы; она признаёт дискуссионный характер своего исследования и сетует на трудности, связанные с поиском материалов, часто спорных и отражающих не только «субъективность подхода автора этих материалов», но и «необходимость обойти недружественную цензуру в России» ([1], 13).

Скажем сразу: наше вступление — не рецензия на эту книгу; рецензентам она обещает очень нелёгкую работу. Мы поделимся лишь некоторыми размышлениями, возникшими после прочтения этого труда — сложного, многопланового и противоречивого. И выделим только два самых общих замечания, которые определяют наши концептуальные разногласия с автором по многим положениям данного исследования.

Первое: очевиден ошибочный или, скорее, предвзятый подход к жизнеописанию Е.П.Блаватской, общей характеристике её деятельности, её связям с Махатмами и, что самое главное, к самому факту их существования и Великого Братства Света как Источника теософской доктрины.

Обращаясь к биографии Е.П.Блаватской, М.К. опиралась в основном на весьма спорную биографическую версию Марион Мид ([2], США,1980), которая ей показалась «информативной» и «наименее льстивой» (она лишь «недооценила харизму» Блаватской). В результате в книге представлен краткий перечень расхожей клеветы в адрес основательницы теософского движения¹. При этом М.К. избрала нечто вроде легенды, имевшей хождение ещё при жизни Блаватской в среде её противников: она считает, что «теософия была созданием самой Е.П.Блаватской», что она придумала и доктрину, и Махатм, а также являлась чем-то вроде гениальной шарлатанки.

Мы не принимаем этой версии и отвергаем все клеветнические штампы в отношении Е.П.Блаватской, повторенные в этой работе. М.К. как будто даже не знает о пресс-коммюнике лондонского Общества Психических Исследований [ОПИ, 1986], в котором, столетие спустя, оно признало несправедливость официального отчёта 1885 года с обвинениями Блаватской в мошенничестве. Мы полагаем, что все эти искусственные построения в отношении Блаватской и так называемой её «философской мистификации» являют суть всей глубины противоречивости этой книги. Отсюда не удивляет и всё остальное: М.К. не поняла теософской доктрины, хотя и претендует на её освещение «на основе строго научного подхода» ([1], 114). И по другим аспектам темы, при известном стремлении к объективному исследованию материала, в работе присутствует немало антитеософских выпадов, местами даже логически не связанных с текстом.

И второе: М.К. не поняла эволюции теософского знания. Она абстрагировалась от Учения Живой Этики, или Агни Йоги, полученного Н.К. и Е.И.Рерихами от Учителей Братства Света и, прежде всего, от Махатмы М. — Учителя и Блаватской, и Рерихов. Правда, мы не упрекаем её за это абстрагирование, ибо формально эта тема выходит за рамки её работы. Но сам его факт означает очень многое для современного восприятия теософии.

Подчёркивая «огромную популярность и международный энтузиазм», которые сопутствовали теософии в начале XX века, она справедливо полагает, что «теософы были искателями, сделавшими в уходящем столетии свой собственный вклад в поиски вечных истин, новых ценностей и чувства порядка взамен того, что было утеряно» ([1], 35). Но, характеризуя дальнейшую судьбу этого учения, она не увидела его продолжения и развития.

Для М.К. теософия — это и религия (или псевдорелигия), и секта, и синкретизм ([1], 31,125)². Все эти определения входят в арсенал современных христианских критиков и теософии, и Живой Этики. И все эти критики, включая и М.К., не признают неустанно повторяемое теософами положение о том, что теософия — не религия в привычном смысле этого понятия. Теософия — это синтетическое знание. Отвечая нуждам синтетического понимания явлений, теософия утверждала синтез трёх ведущих областей знания — науки, религии и философии как новую форму познания мира человечеством. Но она — не религия и в своём религиозном аспекте, поскольку являет синтез единой, сокровенной, или эзотерической, сущности всех великих религий, независимо от их внешних, экзотерических, различий, отвечавших, при формировании этих религий, потребностям своей исторической эпохи, особенностям культуры и сознания народов. А потому, ни о каком синкретизме теософии как смешении разных экзотерических религиозных систем и культов вообще не может быть речи.

Приоткрыв человеку понимание «самой сути вещей» и указав ему путь к бессмертию, теософия будет и впредь привлекать сердца искателей Истины. Но М.К. не поняла будущего теософии. Игнорируя существование единого Высокого Источника и теософии, а также Учения Живой Этики, она не увидела реализации заложенного в теософии огромного потенциала, неотделимого от Живой Этики как своего, подчеркнём, естественного продолжения, развития и «заключительной кульминации» (Мир Огненный, 1,79). Оба учения дополняют друг друга. Различия в них обусловлены ответом каждого учения на неотложные потребности своего времени, а также стремительностью исторических перемен в XX столетии.

Если идеи всемирного братства, сближения культур Востока и Запада, а также устремление к познанию природы человека ставились Блаватской во главе угла деятельности теософских организаций, то Рерихи, приняв эту эстафету, утверждали через сеть своих обществ идеи Знамени Мира, Духовной Культуры, Красоты и Культурного просвещения. Триединый синтез теософии как формы познания в Живой Этике обогатился областью искусства; в этом Учении Искусство и Наука — главные направления творческого познания Истины. На пороге Новой Эры Рерихи способствовали новому сдвигу сознания человечества. Учение Живой Этики выступает не только жизненно-практической кульминацией теософии, но главным камертоном для духовной эволюции человечества в наступающей эре «Просвещения, Знания и Света».

И сегодня для теософских обществ становится характерным всё большее понимание необходимости идейного синтеза теософского наследия и Учения Живой Этики. Это не означает организационного слияния с рериховскими объединениями, но выражается в развитии сотрудничества между ними и заинтересованности в изучении Агни Йоги. Как видно из недавно опубликованной в «Дельфисе» (№1/1998)³ примечательной статьи Фионы Одгрен, подтверждением развития этого процесса является деятельность теософского центра в городе Виктория (Канада). Активность этого культурно-просветительского и духовного очага может быть примером в жизни, на практике, естественного синтеза теософии и Живой Этики, восприятия всего нового в духе идей Учителей Света.

Нельзя не сказать и о другом, вероятно, самом главном и самом несправедливом обвинении христианских ортодоксов в адрес теософии и Учения Живой Этики — в их, якобы, антихристианстве. Не углубляясь в дискуссию по этому вопросу, укажем на главное упущение критиков прошлого и настоящего. Они упорно отказываются понять и признать реальность единого сокровенного Учения Жизни, даваемого великими Учителями Братства Света соответственно эволюции сознания народов мира.

«Нужно показать и установить прямую преемственную связь между Учением Христа и Учением Живой Этики, — сказано в «Гранях Агни Йоги». — И если Учение Христа — причина, то Учение Живой Этики — следствие. И если Учение Христа — ступени, заложенные в прошлом, то Учение Живой Этики — продолжение этих ступеней в настоящем и будущем, ступени всё того же Единого, Сокровенного Знания, даваемого человечеству Иерархией Света в соответствии с поступательным движением и расширением его сознания и требованиями эволюции жизни». И в другом месте: «Учение Христа и Учение Живой Этики связаны преемственной связью... Не видим противоречий ни в чём.<...> Источник Един и Едино Сокровенное Учение Жизни. Надо уметь отличать Учение Христа от того, что позднее создано церковью и нагромождено на него» (т.ХI, 716,733).

Можно ли при этом говорить о какой-либо враждебности и теософии, и Учения Живой Этики к Учению Иисуса Христа? М.К. не поняла не только внутренней связи теософии и Живой Этики, но и всех великих учений. И книга её, в которой нет признания факта существования Братства Света, осмысления глубокой значимости контактов с ним Блаватской и Рерихов, а также понимания неуклонного продвижения ступеней единого Учения Жизни в соответствии с возможностями его восприятия человечеством, оказалась лишённой целостности.

И дело не в том, что М.К. не теософ; она не однажды оповещает, что идеологически не связана с теософией и писала свой Труд не для теософов ([1], 13,114). На самом деле этот факт не освобождает учёного от обязанности подлинно научного проникновения в предмет исследования. Суть же, повторим, в том, что М.К. осталась по ту сторону барьера в своём подходе к истокам изучаемой доктрины и, естественно, поэтому не смогла ни достигнуть понимания глубины, масштабности и эволюции теософского учения, ни избежать противоречивости в изложении материала.

Так почему же мы всё-таки привлекаем внимание к этой работе? Да потому, что в ней представлен интереснейший материал по истории российского теософского движения, с подробностями особенностей его формирования, повседневной активности, с характеристиками вклада в его становление пионеров российской теософии, их обликов высокой культуры и самоотвержения.

И также потому, что мы ценим новаторский замысел книги М.К., смелый неординарный взгляд автора на теософию как культурную и общественную силу, оказавшую значительное влияние на творческий и духовный подъём интеллектуальной элиты в годы Серебряного века России. Нельзя пройти мимо такого обобщающего, подтверждённого документами вывода.

И мы не хотим вместе «с мутной водой выплеснуть и ребёнка»; иначе говоря, вместе с неверными и предвзятыми представлениями автора, отвергнуть и то новое, яркое и значительное, в чём, на наш взгляд, выразилось достоинство этой книги. Возможно, обращение именно литературоведа к историческому исследованию культурно-просветительского, по своему существу, теософского движения в России придало ей дополнительную ценность; М.К. погрузилась в тему, которую обычно игнорировали специалисты в области российского ренессанса. Она впервые сделала попытку документально представить не только становление теософского движения в России, но и привлечь внимание к влиянию теософской мысли на творческий подъём, переживаемый ведущими мастерами в литературе, искусстве и философии Серебряного века.

Иными словами, заслугой М.К. является смелость признания ею важного значения теософии для своеобразного духовного ренессанса в России этого периода. «...Российская теософия как культурный и интеллектуальный феномен Серебряного века... не должна быть игнорирована... Исследование российской теософии может только расширить наше понимание и оценку тонкостей культуры российского Серебряного века» ([1], 13).

«...Мы не должны забывать, что в России это было не просто рекламируемое патентованное средство против духовного нездоровья образованного среднего класса, но это было также единственно возможное разрешение кризиса культуры и сознания литературной и художественной элиты. Даже если теософия — заблудшая ветвь религиозной и философской мысли на древе российского Серебряного века, она должна быть включена в любую дискуссию этого периода, в особенности потому, что так много из его главных представителей были вовлечены с нею в серьёзный диалог (Владимир Соловьёв, Николай Бердяев, Андрей Белый, Дмитрий Мережковский)» ([1], 36)⁴.

Вывод М.К. о существенной роли теософских идей в творческом подъёме Серебряного века России позволяет более широко и углублённо подойти к исследованию творчества выдающихся представителей российской интеллигенции тех лет. Новаторская ценность её работы, повторим, состоит прежде всего, в обобщающем характере этого вывода, подтверждённого документально.

Конечно, исследователи различных аспектов Серебряного века вероятно смогут внести свои коррективы по близким им темам и вопросам, затронутым автором этой книги. Материала для дискуссии в этой работе предостаточно. Тем более, что идеи теософии, достижения российской востоковедной науки, вся атмосфера духовного подъёма и интереса к «запредельному» выражались и преломлялись в творчестве ведущих мастеров этого периода у каждого по-своему. М.К. расширяет список представителей творческой интеллигенции, испытавшей в той или иной мере влияние теософской мысли (см. далее). Она приводит и убедительную иллюстрацию непосредственного воздействия теософской доктрины на творчество Андрея Белого на примере его романа «Петербург». Она считает теософом и Н.К.Рериха. Что касается российского периода его биографии, то в этом она не точна. В России Н.К. и Е.И.Рерихи не были участниками теософских обществ. В волнах потока Серебряного века они шли автономно и высоко; и каждый проходил свою эволюцию духовной связи с Великим Учителем. «Е.И. получила прямой импульс от (Махатмы) М. и его руководство, когда ей было около 24-х лет», т.е. к началу 1903 года ([4], 268). Как отмечает директор Нью-Йоркского музея Н.К.Рериха Даниил Энтин в своём предисловии к книге З.Г.Фосдик, с «Письмами Махатм» и духовным наследием своей предшественницы Е.П.Блаватской Рерихи познакомились в Лондоне в 1919 году ([4], 13). И с тех пор их отношение к Блаватской было всегда самым сердечным. Там же, в Лондоне, в июле 1920 года Н.К. и Е.И.Рерихи получили удостоверения о членстве в Теософском Обществе ([4], 709).

^{г.Кисловодск, 1915г., Теософский кружок. Слева направо: Окназов (сидит), Е.Н.Мулина (стоит), С.А.Бодянская (сидит в светлом платье) и её муж (стоит). Имена остальных неизвестны (из альбома Е.Ф.Тер-Арутюновой)}

 

В Америке Рерихи не скрывали свою принадлежность к теософии, но первые создаваемые ими учреждения не объявлялись теософскими, а были именно культурно-просветительскими центрами (Институт Объединённых Искусств, «Корона Мунди», Музей). В основу их деятельности легли идеи, вдохновлявшие Н.К.Рериха в его творческих исканиях ещё в годы Серебряного века в России, также созвучные с первыми наставлениями Учения Живой Этики, систематические записи которого велись с начала января 1921 года.

Всё вышесказанное только подтверждает справедливость нашего замечания о противоречивости и даже парадоксальности труда М.К. Ну кто же согласится с тем, что столь многие известные деятели культуры и на Западе, и в России оказались на рубеже столетий лишь в плену харизмы Блаватской и её философской мистификации?

Похоже, что М.К. и сама сознаёт уязвимость своей позиции.

Вообще же, при чтении этой книги невольно возникала мысль о том, как не просто сегодня учёным-христианам, в условиях усилившихся гонений церкви на инакомыслие не только у нас, но и там, на Западе, сохранить подлинно научный подход к исследованию теософской проблематики. Стремясь занять последовательную научную позицию, честный, свободно мыслящий учёный-христианин либо оказывается в противоречии к церкви, либо входит в противоречие с самим собой как исследователем. И в том и другом случае неизбежно внутреннее борение между верностью своему духовному устремлению в согласии с официальной позицией церкви и своими же эвристическими или просто добросовестными изысканиями как учёного.

Возможно, что в какой-то мере с этим столкнулась и М.К.; иногда, при чтении, даже казалось, что первоначальный замысел работы мог быть более цельным. Но, быть может, этого и не было; просто сама работа над темой рождала у автора внутреннее чувство неоспоримой истинности, по сути, главной идеи книги — о значительном влиянии теософии на духовный и интеллектуальный подъём в России в годы Серебряного века. А утверждение её требовало и подробного освещения истории теософского движения, и, по возможности, широкого охвата спектра воздействия теософской мысли на творческую интеллигенцию. Поэтому материал по этим темам оказался почти свободным от банальных антитеософских наслоений; более того, здесь есть вдохновенные страницы (включая заключение!), проникнутые подлинным энтузиазмом и верой исследователя в правоту своей главной идеи, и читать их, действительно, интересно. Но, как уже отмечалось, в работе немало и путаницы, заложенной в ошибочном подходе к теме, предвзятых оценок и прочего, досадно подрывающих доверие к автору.

М.К. уделила особое внимание и критической мысли тех лет в адрес теософии. В нескольких разделах она систематизировала главные направления, по которым шла критика теософии, прежде всего, «с позиций российской религиозной ортодоксии» ([1], 14).

В свете всего сказанного, не исключено, что эта книга вообще не будет полностью переведена и не увидит свет на русском языке в России. Теософы и рериховцы не захотят умножать ложь о Блаватской и Махатмах, а «церковные ревнители» не потерпят утверждения преданного ими анафеме «лжеучения» как влиятельного культурного феномена, явившегося важным импульсом для духовного и культурного ренессанса в России на рубеже веков.

Поэтому мы всё же решились, высказав свои общие впечатления об этой книге и не вступая в доктринальные и теологические дискуссии, дать в переводе из неё ряд фрагментов, содержащих как конкретный материал по истории теософского движения, так и некоторые документированные наблюдения и обобщения автора об идейном влиянии теософии в годы Серебряного века в России. Мы акцентировали внимание именно на фактическом материале и уклонялись от перевода текстов спорных или недостаточно проработанных, требующих специального обсуждения. Конечно, предлагаемые фрагменты дают лишь весьма относительное представление о работе; но они достаточно информативны и там, где это требуется, снабжены комментариями.

И, наконец, самое последнее, о чём всегда думалось при чтении книги Марии Карлсон: необходимо наше, отечественное, комплексное, монографическое исследование по этой же проблематике. Будем надеяться, что пройдут тяжкие времена и такой труд, объединяющий усилия свободно мыслящих философов, историков, искусствоведов, литературоведов и религиоведов, увидит свет на своей родине.