Дельфис

Взлёт, краткое сияние береговых огней внизу — и тьма. Над Эгейским морем почти полночь, и не видно той россыпи островов и островков, зрелище которых так завораживает даже когда летишь над ними. А уж если смотреть с борта корабля…

«Счастлив человек, которому доводилось плыть по Эгейскому морю», — прочитала я когда-то, очень давно, у Никоса Казантцакиса. Прочитала тогда, когда даже в самых смелых мечтах не могла представить, что, быть может, в каком-то неопределённом будущем, доведётся плыть и мне. Но вот — довелось, и не единожды, и всякий раз со смешанным чувством горечи (слишком поздно! если бы раньше!) и какой-то насторожённой, словно боящейся спугнуть самоё себя радости — что всё-таки, пусть и на склоне лет, но вот они, один за другим поднимающиеся над водой миры. В их причудливом, можно даже сказать прихотливом, и вместе стройном движении есть свой особый ритм, уловить который удаётся не сразу. Но если получится «поймать волну», то он, этот ритм, начинает вовлекать в состояние, близкое к сновиденному, может быть даже — и опасное, потому что в него неопреодолимо хочется входить вновь и вновь. Кто-то, склоняющийся к религиозному фундаментализму, назовёт такое состояние «прелестью», другой может усмотреть подобие наркотической зависимости — не знаю. Я же в слово «опасное» не вкладываю здесь никакого моралистического значения, но говорю совсем о другом: о столь резком и, главное, неожиданном переходе от обыденности в область почти космическую (словно присутствуешь у истоков мироздания, когда твердь только начинала отделяться от воды), что это взывает головокружение и рождает страх потерять тот «мостик», по которому можно — и должно, в конце концов, — вернуться к реальности.

«С борта корабля» — написала я и на минуту задумалась: может быть, слишком пафосно? Но как сказать иначе? Оборот ведь задан в самом языке, он столь же крепок и устойчив, как, к примеру, «ходить по земле». И потом, ясно, что речь не о древней триреме, не о корабле Одиссея, не о романтическом паруснике и даже не о современном фрегате — в облике и образе военного судна всегда ведь есть нечто величественное, возвышенное, взрывающее привычный и несколько затхлый покой блоковской «бухты сонной». Нет, речь всего лишь об одном из тех, вполне прозаических паромов, а в сезон — и экскурсионных судов, что регулярно курсируют между островами, для многих из которых и сегодня существует только морская связь с внешним миром. Соответственно — многочисленные узлы и сумки (это особенно на пароме), щёлканье фотоаппаратов, вопли детей и бегущих за ними женщин, неизбежные гамбургеры и чипсы. И повсюду — пластиковые бутылки, так что специальные объявления призывают не бросать их за борт: «таласса» нуждается в защите. Слава богу, нет ещё гремящей во всю мощь децибел попсы, от которой нигде не укроешься на просторах нашего отечества: в Европе, насколько я могла заметить, это вообще не принято. А в остальном — что ж, привычный быт современного мира. Ну так разве  не было его, этого неотъемлемого от бытия быта, во времена трирем и Одиссея, на кораблях, оглашаемых бранью матросов (а вот здесь они, по крайней мере, при пассажирах, весьма корректны) и пропитанных запахами чеснока, потного тела, да порою и нечистот? Разве не было, наконец, Афродиты Пандемос, что переводится и как «Всенародная», и как «Пошлая»? Последнее, по-моему, точнее — по смыслу, а не сугубо лингвистически — передаёт суть дела, потому что ведь народу, демосу, покуда он не обращается в охлос, чернь, изначально была ведома и другая Афродита. Похоже, уже совсем неведомая современности, сделавшей статус «секс-символа» едва ли не высшим из тех, которых может достичь женщина. Но вот у истоков поклонения богине любви было иначе, и древнегреческий писатель Павсаний, книгу которого «Описание Эллады» я полюбила, кажется, почти так же, как и плавание по Эгейскому морю, сообщает: «Храм Афродиты Урании (“Небесной”) на острове Кифере считается самым священным, и из всех существующих у эллинов храмов он самый древний».

А вот и другое свидетельство из той же эпохи: «Одна ли Афродита или две — Небесная и Всенародная, — не знаю, но что отдельно для той и другой воздвигнуты алтари и храмы и приносятся жертвы, — для Всенародной менее чистые, для небесной — более чистые, — это знаю».

Смешения «идеала мадонны» с «идеалом содомским», стало быть, не было — даже и тогда, когда уже шло неуклонное превращение изначально небесных богов в богов плодородия, что так убедительно показывает Мирча Элиаде. И, конечно же, о двух Афродитах я знала задолго до первого плавания по Эгейскому морю, как знает каждый человек, читавший, по крайней мере, Платона. Но здесь вот, среди множества полуобнажённых (и далеко не всегда эллински прекрасных) тел, в атмосфере общей курортной неотягощённости, может быть, именно контраст между бывшим «на борту» и зрелищем «за бортом» внезапно приблизил и оживил всегда остававшийся для меня размытым и даже недостоверным образ «Небесной». Соединить его со знаменитыми статуями Афродиты не получалось, мешала слишком большая конкретность, телесность. Возможно, прав в своей поистине гениальной интуиции М.Меньшиков, в начале минувшего века более всего известный как яркий политический публицист, который в статье, посвящённой канонизации Серафима Саровского, провёл дерзновенную параллель: «Древние поклонялись прекрасным статуям: это были языческие мощи, только мраморные, напоминавшие о богоподобных людях». Богоподобных, заметим, не только своей внешней красотой, но прежде всего — сопричастностью изначальным, творящим мир энергиям. Но мне кажется, что нам вернуться к такому восприятию, увидеть в живых телах «эйдосы» уж невозможно, что блистательно доказал ещё Ренессанс. А потому скажу только, что и на сей раз во впервые ожившем для меня образе Урании не было никакой чувственно воспринимаемой конкретности, и, конечно, не было никаких видений и экстазов. Просто почему-то именно с ней соединилось это своевольное и слаженное чередование земли и воды, и стало чуть более ясно, что подразумевали древние, возводя на трон «космическую мощь любви» (А.Ф.Лосев). Этого нет у Гесиода, может быть, потому-то так яростно и сражался с Афродитой Клемент Александрийский. Но зато есть — вновь есть! — у Данте: «Любовь, что движет солнца и светила…». Так прокладывает себе путь через тысячелетия изначальный импульс, так соединяются эпохи. Потому что, конечно, именно в честь этой любви воздвигались самые древние храмы и приносились самые чистые жертвы.

Моё же впечатление оказалось тем более ярким и сильным, потому что всё произошло совершенно внезапно и неожиданно, в тот момент, когда я вовсе и не думала, не вспоминала даже об Афродите. Да и вообще — она никогда не была для меня в числе самых любимых из персонажей греческой мифологии. Уж слишком давно превратилась она во «Всенародную», то бишь «Пошлую», а «Небесная», платоновская Урания оставалась далёкой и умозрительной.

Словом, размышляла я не о ней, а о Гиппократе, на родину которого, чудесный остров Кос, как раз и направлялась. Гиппократ — это одно из тех имён, которые золотой нитью связуют современность с самой, как говаривали раньше, баснословной древностью. Ведь и сегодня студенты-медики, вступая в профессиональную жизнь, дают клятву Гиппократа, текст которой на стилизованных под старину грамотках в изобилии продают здесь же в сувенирных лавках. Притом — на разных языках, не видела только на русском; но в подарок своему племяннику-врачу я всё равно купила бы на греческом — текст ведь известен, а приближение ощутимее. К тексту же прилагается лист древнего платана, посаженного, по преданию, самим великим целителем. Конечно, таких преданий никто не может ни подтвердить, ни опровергнуть, но по облику своему дерево, действительно, сравнимо разве что с Мамврийским дубом в Хевроне. Притом же оно, хотя и изранено, всё ещё живое, и мне, независимо от того, посадил ли его сам Гиппократ либо кто-то из его учеников или даже более поздних почитателей, представилось олицетворением родословного древа великого целителя, семья которого вела своё происхождение непосредственно от бога врачевания Асклепия. Такое родословии — не редкость для древней Греции, где история, в реальных, знакомых нам ещё по школьному учебнику именах, рождалась непосредственно из мифа, не вступая с ним в конфликт, но вбирая его в себя. Как не вступала в конфликт и наука: Гиппократ и доныне считается основателем научной медицины. Стремился ли он, подобно своему божественному предку, воскрешать мёртвых, за что тот, по преданию, и был поражён молнией Зевса? Об этом мы ничего не знаем, но что врач, по определению, сражается со смертью — бесспорно. И меня давно занимало одно из обозначений времени в греческом языке, где помимо понятия «хронос», существует и другое — «кайрос». Насколько знаю, последнее получило тонкое богословское развитие на Афоне, но я не считаю себя вправе вторгаться в эту область. Скажу лишь, что, по моим впечатлениям, в современном греческом языке, более упрощённом по отношению к древнегреческому (где, например, понятие «любовь» обозначается шестью разными словами), различие между «хроносом» и «кайросом» стёрлось. Во всяком случае, никто из тех, кого я спрашивала, не смог ответить мне ничего определённого. Но ведь различие должно было когда-то существовать, иначе — зачем бы два слова в языке, столь чутком к оттенкам? «Хронос», как мы знаем, пожирает своих детей. Ну а «кайрос»?

^{Римская мозаика с острова Кос (Дворец Великих магистров)}

 И вот опять совсем вроде бы случайно, купив небольшую книгу о Гиппократе, я получила в руки конец путеводной нити. Оказывается, ещё философ-стоик Хрисипп выяснял различие между словами «хронос» и «кайрос», с которых начинаются «Наставления», входящие в так называемый Гиппократовский корпус. «Во времени, — читаем здесь, — содержится удобный случай, а в удобном случае — малое время: исцеление достигается временем, но иногда также и удобным случаем». Переводится «кайрос» (а это слово встречается и в «Афоризмах» Гиппократовского корпуса) также и как «надлежащее время», «подходящий случай»; но мне больше всего нравится «малое время», заключённое во времени. Время, благоприятное для исцеления. Но что такое исцеление, в подлинном смысле, как не избежание, не преодоление смерти? Пусть временное, но всё равно — возвращение к жизни: в конце концов, в свой срок умер ведь и воскрешённый Спасителем Лазарь. И всё-таки победа над смертью. В общем, думала-то я, подплывая к Косу, где, как я знаю, сохранились лишь руины храма Афродиты Пандемос,  и уже близко различая его нарядные венецианские стены, об этом, а вовсе не об Афродите, когда, в «надлежащий момент», я увидела в ней Уранию. Да, прав Казантцакис: «счастлив человек…» — для меня, во всяком случае, это было счастье, тем более яркое, что явилось, повторяю, как нежданный дар. И прочная нить на всю оставшуюся жизнь соединила меня с Эгейским морем и, думаю, не разорвётся, даже если я почему-либо лишусь возможности вновь и вновь видеть его.

^{Дворец Великих магистров, где летом даются спектакли светомузыки}

Пока же — лечу на Родос, опять на Родос, в четвёртый раз уже, и поскольку время в пути — чуть меньше часа, можно вновь и вновь задаваться вопросом: почему именно на Родос? Отнюдь, вопреки тому, что утверждают зазывающие туристов рекламные плакаты и буклеты, не «самый прекрасный» остров — даже в одном только Эгейском море. Писатель Лоуренс Даррелл, вместе со своим младшим братом Джеральдом, позже знаменитым зоологом (чья книга «Моя семья и другие звери» когда-то пользовалась огромной популярностью в Советском Союзе), в юности поживший на Кипре, Корфу и Родосе, решительно утверждает, что последний не «самый красивый» из трёх. А ведь он жил там ещё до начала Второй мировой войны! Я не была ни на Кипре, ни на Корфу, но видела Крит, Санторин, Наксос, Патмос, уже упомянутый Кос и крошечный Сими, как и Кос, близкий сосед Родоса. И если говорить об очаровании только внешнем, то, конечно, едва ли не каждый из них может предложить больше. Да и памятников — единственных в своём роде, всемирно знаменитых — тоже можно увидеть больше. Крит — это очевидно, он неисчерпаем; за Патмос говорит уже одна только пещера Апокалипсиса, а есть ведь ещё и древний, основанный в конце XI века монастырь Св. Иоанна Богослова, в библиотеке которого хранится  икона апостола, подаренная монастырю византийским императором Алексеем Комниным. И как хороши извилистые узкие улочки, с бело-синими домами, похожими на те, что буквально ослепляют на Санторине. А Санторин (подлинное древнее имя острова — Тира), с его ошеломляющей и таинственной историей, в комментариях тоже не нуждается. Но я почему-то снова лечу на Родос, почти вся история которого сосредоточена в его одноимённой столице. Но от её античного облика не осталось практически ничего, и о том, каков был он, древний Родос, многократно воспетый и прославленный за свою красоту, узнаёшь лишь на выставке, с конца мая по конец октября открытой во дворце Великих магистров. Это великолепное строение, как и весь окружающий его Старый город, включено в состав Всемирного культурного наследия, но к древнему Родосу отношения не имеет, поскольку свидетельствует о пребывании на острове (с 1309 по 1522 гг.) Ордена рыцарей Св. Иоанна, позже известного как Мальтийский. Однако и оно — не подлинник. Построенное в XIV веке и уцелевшее при землетрясениях и осадах, оно рухнуло в 1856 году — как говорят, при ударе молнии, от которого сдетонировал оставленный здесь турками запас пороха. Восстановили же его в 1930-х годах оккупировавшие остров итальянцы, при Муссолини и короле Викторе Эммануиле III, о чём напоминает так и не снятая мемориальная доска у входа. Это кажется несколько странным, но Родосу, пережившему столько нашествий, захватов и освобождений, пришлось бы стирать слишком многое.

Мы-то, как известно, в этом мастера, но, к счастью, похоже, никто не собирается брать у нас подобных  уроков.

А так — конечно, итальянцы, настойчиво связывая себя с Орденом, преследовали свои цели, но вот их уже здесь нет, а Родос есть. Как нет и турок, но есть красивейшая мечеть из розового камня, построенная в 1522 году в честь победы Сулеймана Великолепного над иоаннитами, и от неё до бывшей резиденции Великих магистров — рукой подать. Как и от уютной библиотеки Ахмеда Хавуза, хранящей хроники роковой осады Родоса в 1522 году. Всё это замечательно, интересно — но где же древний Родос? Тот, которым, уже на закате античного мира, так восторгался Псевдо-Лукиан: «Когда я располагаю временем, то люблю прогуливаться здесь, исполненный глубочайшего восхищения, ибо и в самом деле город Солнца наделён красотой, достойной бога, которому он поклоняется».

«Город Солнца»! Запомним этот образ, обретший затем такую долгую и бурную историческую жизнь и, по мнению некоторых авторов, своим прототипом имевший именно Родос. Ведь он славился не только красотой и великолепными мастерами, но и организацией политической и гражданской жизни, институты которой, по преданию, сам Александр Македонский желал перенести в Александрию. Организацией столь же совершенной, что и планировка города, где геометрия и философия общественной жизни были слиты воедино великим Гипподамом Милетским. Но и от неё уже, по сути, ничего не осталось, как нет и следов 3000 (!) украшавших город мраморных статуй, так что боги действительно жили среди людей, а люди — среди богов. И словно мало было и этой красоты, родосцы на вершине холма, ныне известного под именем Монте-Смит (названного так в честь британского адмирала Сиднея Смита, следившего отсюда за флотом Наполеона в 1802 году), но имеющего и греческое имя, Айос-Стефанос, создали то, что теперь назвали бы «зоной отдыха», с роскошными деревьями и цветами, с источниками чистой прозрачной воды. А главное — с праздничными ритуальными процессиями нимф, выводимых Гермесом из их подземных святилищ. На выставке «Древний Родос» можно видеть обломок фриза с изображением такого шествия. Называлось всё это место Нимфеон, а поскольку и живу-то я, когда бываю на Родосе, тоже на Монте-Смит, то и решила пойти поискать хоть какие-нибудь следы былого великолепия. Но ни источников, ни деревьев, ни цветов, конечно, нет и в помине. Пыльное шоссе, вдоль которого металлически шелестят тоже запылённые пальмы, чуть поодаль — какое-то техническое сооружение, а на замусоренном поле, как раз напротив тоже восстановленного итальянцами Акрополя II века до н.э.,— можно, действительно, различить следы того, что некогда было подземными святилищами. Только ходить нужно с осторожностью, чтобы не соскользнуть в них по осыпям. Тоскливое зрелище, полное исчезновение Греции форм. Казалось бы, повернуться и уйти, и больше не возвращаться на Родос — знаю, что некоторые греческие интеллектуалы, действительно, вообще никогда не приезжают сюда, потому что одним больно, а другие считают такую поездку, в эпицентр несколькими мощными волнами накрывшего остров дешёвого «пакетного» туризма, проявлением дурного вкуса. Что ж, сегодня ругать туризм — занятие популярное, а причин ругать более чем достаточно. Ругают даже те, кто и сами путешествуют как туристы. Но мне не очень хочется присоединяться к этому хору, и я всегда не слишком любила К.Леонтьева за его эстетство, за снобизм путешественника, желавшего, чтобы греки, для услаждения его взора, всегда носили бы живописную «фустанеллу» и сохраняли архаический уклад жизни. Я знаю, как помог туризм, пионером и жертвой которого стал Родос, подняться ослабленной после войны стране. Знаю, наконец, что прекратись он сегодня — и множество людей здесь, на острове, лишится работы и окажется перед лицом настоящей нищеты. И я сдержала свой первый, наверное естественный, порыв. А потом — кольнуло в сердце, как бывает при утрате чего-то очень дорогого, и из далёких-далёких лет всплыло воспоминание о том, как я, обливаясь слезами, вновь и вновь перечитывала (по книге Н.А.Куна, конечно — многие в моём поколении просто выросли с ней в руках) последние строки мифа об аргонавтах: «Усталый Ясон прилёг в тени “Арго” под его кормой, чтобы отдохнуть, и заснул. Когда Ясон спокойно спал, обрушилась корма пришедшего в ветхость “Арго” и похоронила под своими обломками спящего Ясона».

Тогда я ещё не знала, что такое переживание, нелепое в глазах иных, смеявшихся над этими детскими слезами, именуется катарсисом.

^{Вход в гавань Родоса с крепостью Св. Николая}

Вот что-то от тех полузабытых обломков почудилось мне и здесь, на заброшенном поле былого Нимфеона. Но детство осталось далеко, и теперь-то я знала, что исчезновение форм не означает полного исчезновения сущностей, которые когда-то облекались этими формами; что всё минувшее оставляет тем более сильный отпечаток, чем более сильным духовно было оно само; что об этих отпечатках знали отцы церкви, развивая своё учение о сфрагидации (греч. «сфрагис» — печать), и что о нём-то сообщал П.Флоренский в одном из писем к В.Вернадскому. И что, наконец, об этом минувшем иной раз не меньше, нежели сохранившаяся совершенная форма (к тому же почти все они теперь в музеях, притом, как известно, далеко не всегда греческих), может поведать обломок, полустёртая табличка на стене, обрывок текста или, вот как сейчас, когда я возвращаюсь к себе, в красивый дом на Монте-Смит, где располагается Международный центр писателей и переводчиков, странное положение на небе заходящего солнца. Оно здесь садится за турецкий, анатолийский берег, то есть на востоке, ибо по-гречески Анатоле и значит — «сторона солнечного восхода». И хотя простое географическое объяснение этому есть, привыкнуть невозможно; догадываешься, что география указывает здесь и на историю, в которой, чем дольше уходишь, тем меньше различаешь следов привычной жёсткой схемы Запад-Восток.

В общем, идти по пенному следу ушедшего корабля — занятие увлекательное, а для таких путешествий Родос, именно потому, что время столь безжалостно обошлось с ним, — место почти идеальное. И вот — я снова возвращаюсь в тень Колосса, стремясь разглядеть, что же всё-таки накрывает она собой…

(Продолжение следует)