Дельфис

Улицу Рыцарей (Одос Иппотон) на острове Родос справочники представляют как центральную в Старом городе, но даже и днём, когда по ней проходит немало людей, немногие задерживаются здесь. Короткая (всего около 200 м) и узкая, она напрямую ведёт от дворца Великих магистров к Археологическому музею, разместившемуся в бывшем госпитале иоаннитов, но тут нет ни торговых лавок, ни ресторанов и кафе, не торгуют даже мороженым — словом, нет всего того, чем вообще-то изобилует Старый город. И по ней, в основном, просто проходят. А вечерами здесь и вовсе безлюдно, необычайно для Родоса тихо, разве что прозвучат порой шаги редких прохожих. Уже не различить на стенах домов, с двух сторон сжимающих Одос Иппотон, табличек с загадочными названиями: «Язык Прованса», «Язык Оверни», «Язык Франции» и т. д. Это — напоминание о том особом устройстве ордена Св. Иоанна, которое иногда называют прообразом объединённой Европы или даже НАТО. Таких «языков», то есть национальных отрядов, всего было семь; каждый из них охранял, а в случае необходимости — защищал, вверенный ему участок городской стены, и каждый имел на улице Рыцарей своё подворье. Их мы и видим сегодня, но хотя этот комплекс средневековых зданий, выстроенных в готическом стиле, считается одним из лучше всего сохранившихся в Европе, время не пощадило и его. Большая часть подворий также была реставрирована итальянцами, реставрирована бережно и умело, но всё-таки днём, при ярком свете, трудно избежать впечатления некоторой оперности, декоративности. А вот вечерами, особенно осенними, когда быстро меркнет закат и темнеют верхушки невысоких пальм за каменными оградами, когда в сгущающихся сумерках уже слегка размыты силуэты подворий, когда разошлись работающие в разместившихся в них теперь учреждениях люди, а двери и окна плотно заперты, здесь возникает совсем иной мир, полный оттенков и полутонов, незаметных днём.

Вот на внешнем подоконнике зарешеченного окна, сливаясь с вечерней мглой, презрительно-равнодушный ко всему дремлет огромный дымчатый кот, и это — нота покоя, уюта, камерности. А металлический отблеск брусчатки, делающий эту почти идеально прямую улицу похожей на клинок или на обнажённый меч, вносит ноту другую, напоминая о тех, в честь кого она и носит своё, на чей-то слух, быть может, вычурное, а для кого-то романтическое, даже сказачное название. Но вот для меня теми вечерами оно как бы сбрасывало оболочку какой бы то ни было искусственности, словно само это безлюдье, эта тишина, эта строгая, хотя и вовсе не враждебная отстранённость от суеты международного курорта, создавали пространство резонанса, где можно расслышать дальнее эхо чего-то давно ушедшего, но реально бывшего здесь. Наверно, так можно улавливать запах «снегов давно минувших лет» — но ведь они были эти снега.  

^{Так изобразил Колосса Родосского в 1700 году Фишер фон Эрлах}

Сумерки — время всенощных бдений, и, надо думать, в это время рыцари, чьё время делилось между трудами и молитвами, тоже уже покидали свои подворья. Ведь жили они не здесь, и хотя в этих украшенных лепными гербами домах могли порою останавливаться гости того или иного «языка», основное их назначение было иным. Они были зримым образом особой организации внутренней жизни ордена, причём такой, которая сопутствовала ему на протяжении всей его истории — от самого рождения в Иерусалиме и вплоть до переселения на Мальту. Создал ли её таинственный основатель ордена Св. Иоанна, чаще всего упоминаемый под именем «Жерар» без указания даже страны его происхождения? Да и существовал ли он вообще? Если это кому-нибудь и известно на сегодняшний день, то вряд ли за пределами узкого круга лиц. Популярные справочники как об основателе ордена сообщают иногда о некоем купце из Амальфи. Однако итальянцы, столь трепетно относившиеся к истории иоаннитов-госпитальеров-мальтийцев, в ряду магистерских портретов, написанных в 30-е годы, всё-таки представили и «брата Жерара» — именно как учредителя ордена.

Как бы то ни было, организации этой, судя по её устойчивости, придавалось важное значение, не совсем точно передаваемое современным русским аналогом французского названия подворий. «Auberge» — вот чем было каждое из них, что буквально означает «таверна» или «постоялый двор». Но речь, разумеется, не шла о тавернах в обычном понимании этого слова, как не шла и о гостиницах. Быть может, в какой-то мере, здесь подойдёт русское слово «трапезная». Ведь каждое из этих подворий, в первую очередь, служило тем местом, где члены соответствующего «языка» принимали пищу. Но и не только: здесь они обсуждали и важные вопросы общего значения, среди которых, надо полагать, немалое место занимали финансовые дела богатейшего ордена. Между прочим, слово «трапеза» в современном греческом языке означает «банк», но что могло оно означать в древности? Ведь и доныне на Крите, неподалёку от пещеры Диктео, где родился Зевс, существует деревня Трапеза, уже в олимпийскую эпоху всё ещё упорно сохранявшая культ Кроноса. Ну а поскольку как раз здесь, на Одос Иппотон, располагается отделение банка, то можно, зайдя сюда по делам, поразмышлять на тему о мироустроительной (или мироразрушительной?) роли банков и орденов. И о разговорах, которые могли бы вестись в «трапезных» рыцарских времён.

^{Мраморные гербы гроссмейстера ордена иоаннитов Пьера д'Обюссона (1423–1503) на  фасаде резиденции «Языка Франции»}

Наверняка, там касались некоторых и до сих пор остающихся неразгаданными и порою весьма мрачных тайн семисотлетней давности. Могли ли, например, не говорить, пусть и сколь угодно осторожно, о событиях, связанных с уничтожением ордена Храма, которое потрясло Европу и которое, много позже, французский историк Мишле назовёт «величайшим катаклизмом в истории западной цивилизации»? Ведь от 18 марта 1314 года, когда на костёр в Париже взошли Жак де Моле и его сподвижники, прибытие ионнитов на Родос отделяет всего пять лет, и совершилось оно не без поддержки Филиппа Красивого, как раз и нанёсшего смертельный удар тамплиерам. Разумеется, такое покровительство давало повод для самых разных предположений, к тому же кое-где в Европе и впрямь можно видеть свидетельства прямого перехода былых владений тамплиеров к иоаннитам. Может быть, здесь и кроется ответ на вопрос, которым порою задаются гости острова и который естественно приходит на ум при виде могучих стен дворца Великих магистров и крепости Кастелло: почему тамплиеры не искали убежища здесь, на Родосе?

^{Улица Рыцарей в Старом городе. Фото автора}

Впрочем, не стоит гадать, а презумпцию невиновности, как это слишком хорошо показала история, порю не мешает распространить и на прошлое. Да, кроме того, у родосских (так именовались они теперь) рыцарей, сражу же оценивших великолепное географическое положение острова, были и другие источники богатства, в том числе — мощный флот, соперничать с которым могли только османы. Правда, хроники говорят, что жёсткое религиозное и военное противоборство далеко не всегда мешало торговому партнёрству, однако такому количеству судов, которое требовалось для удержания контроля над торговлей между Западом и Востоком, требовались и немалые экипажи. У турок здесь проблем быть не могло, у рыцарей они были, но выход нашёлся. Потревожив, быть может неведомо для себя, тень древнего Родоса, новые властители ввели для греков особую повинность — servitudo marina, или marinaria. Так тягостной обязанностью стало то, что некогда было почётным долгом каждого родосского гражданина. Было в казавшиеся уже почти баснословными времена свободы и независимости острова.

 Один из современных греческих историков пишет, что marinaria имела, по крайней мере, одну положительную сторону: неся эту повинность, родосцы обучались морскому делу и становились способными вести уже свои собственные корабли по просторам Средиземноморья. Но так ли? И только ли это? Ведь Родос и море, — не роскошное курортное море, каким оно в основном видится сегодня, но море как великая стихия, как древнейшее средоточие и олицетворение путей и судеб человечества, — неразделимы. Как неразделимы Родос и корабли. Уже с начала первого тысячелетия до н.э. он становится сверхдержавой Эгейского моря, сменяя в этом качестве минойский Крит, сметённый великой катастрофой. Сама улица Рыцарей пролегает вдоль отрезка древней дороги, которая вела к гавани, а порт Родоса был больше нынешнего; всего же на острове их было пять, что, думаю, уже само по себе позволяет представить кипевшую здесь энергию жизни, нерасторжимо связанной с морем.

И если морская мощь Родоса со времени появления здесь иоаннитов уже отошла в область преданий, туда, где история его сливалось с мифом о загадочных первообитателях острова, тельхинах, будто бы и научивших родосцев великому и священному ремеслу кораблестроения, то трудно всё-таки представить, чтобы вовсе исчезли навыки мореходства. А уж тем более — исчезло призвание к нему, с которым Родос, похоже, и появился на свет из «солёной глубины», как о том рассказывает в своей знаменитой оде Пиндар.

И несущие принудительную повинность на чужих кораблях родосцы, быть может и сами того не осознавая, всё-таки оставались хозяевами моря. Потому что некогда их предки сумели овладеть им так, как ни до них, ни после них не владела ни одна держава, сколько бы их ни сменилось с тех пор на планете.

* * *

Проходя по улице Рыцарей, на фасаде одного из ближайших к дворцу Великих магистров домов можно заметить небольшую табличку и прочесть: «Aegian Institute of the Law of the Sea and Maritime Law» («Эгейский институт морского права и судоходства»). Что ж, ещё одно учреждение, скажет себе кто-нибудь и пройдёт дальше, через минуту позабыв о «морском праве и судоходстве». Так вначале прошла и я, но позже прогулки свои по Старому городу полюбила заканчивать именно здесь, сама эта табличка стала казаться мне чем-то похожим на «маленькую зелёную дверь в стене» из рассказа Герберта Уэллса, — а скромная, по видимости даже сухая, надпись на ней — своего рода шифром подлинного, хотя и скрытого могущества.

^{Гроссмейстер Пьер д'Обюссон  в сопровождении жителей Родоса даёт указания ремесленникам, ремонтирующим городские стены, пострадавшие в ходе турецкой осады}

Время распорядилось так, что символом Родоса стал Колосс. Растиражированный индустрией туризма, он здесь повсюду: на открытках и рекламных щитах, на майках и полотенцах, на бутылках с вином и оливковым маслом… и даже на зажигалках китайского производства. Он уже почти смешон, карикатурен, и смотришь с недоверием: так вот это и есть Колосс, чья слава в веках оказалась куда как более долговечной, нежели его собственная, такая короткая (около 80 лет, для статуи — ничто) жизнь? Это — тот, чья посмертная судьба окутана сумрачными преданиями и легендами? Это — он, исключивший для нас всякую возможность хотя бы по обломкам восстановить его подлинный облик, как восстановили облик извлекаемых из-под земли его собратьев? Он — носитель послания, а возможно, и предостережения, до сих пор не разгаданного нами? Он — созданный как образ солнечного божества, а ставший символом его гнева? Ведь именно так («Гелиос разгневан и оскорблён») воспринимали падение Колосса в 226 году до н.э. и современники этого события, и их потомки, в течение почти целого тысячелетия не решавшиеся прикоснуться к лежащей на земле груде металла. Стоит только представить то множество событий (и каких!), которые минули за это время, чтобы осознать глубину некогда пережитого потрясения. Пал Первый («ветхий») Рим и возвысился Второй, на ноги встала могучая империя франков, на Иберийский полуостров надвигалась волна арабского завоевания, в жестокое противоборство вступали, теперь казалось уже навечно разделившиеся, Запад и Восток, а останки Колосса по-прежнему недвижимо лежали там, где обрушило его страшное землетрясение. Лежали, покуда в 625 году их не скупил у захвативших Родос сарацинов некий левантийский торговец и не переправил на восточный берег. Предание говорит, что для доставки металлолома (ведь казалось, что это и впрямь всего лишь металлолом) на корабли потребовалось 900 верблюдов — почти столько же, сколько лет пролежал на земле упавший Колосс.

Сам факт такой доставки, если она и впрямь имела место, может указывать на то, что стоял он всё-таки не над водой, как то обычно изображается, а где именно — об этом спорят. Но откуда взялось на Родосе столько верблюдов, зачем понадобилось левантийцу такая гора металлолома, кто купил его и зачем — об этом ничего не говорят и предания. Зато сообщают о другом: о том, что Колосс будто бы вернулся на Родос, но — перелитый на ядра турецких пушек, в 1522 году положивших конец и пребыванию иоаннитов на острове, да и всей эпохе великих орденов. Вернулся, зеркально повторив события, связанные с его рождением. Ведь он был создан на деньги, полученные от продажи осадных машин, оставленных Деметрием Полиокритом после неудачной попытки взять Родос. Прозванный «Осаждателем» за своё мастерство именно в этом способе ведения военных действий, здесь Деметрий вынужден был отступить, а родосцы свою победу ознаменовали именно воздвижением Колосса.

Но кто такой Деметрий? Сын Лага, одного из сподвижников Александра Македонского, как сыном другого его соратника, Антиоха Одноглазого, был его противник — правитель, а затем и царь Египта, Птолемей I.

Родосцы поддерживали Птолемея, который именно от них получил звание «Сотер» («Спаситель»), а не македонца Деметрия — вот суть интриги, которая теперь кажется такой мелкой на фоне главного: близящегося конца раздираемой диадохами империи Александра Великого, как и конца всего эллинистического мира. Застилая горизонт, на авансцену выходила Pax Romana. Вассалом новой империи, спустя без малого сто лет после падения Колосса, станет и Родос. Станет лишь затем, чтобы в 42 году до н.э. сделаться просто частью римской провинции Азия. Казалось, круг замкнулся, и остаётся лишь повторить банальное: «Sic transit».

Но — нет, не преходит слава мира, или, лучше сказать, преходяща не всякая слава. Удивительно, но именно римляне, в довершение всего при Кассии безжалостно ограбившие Родос и лишившие его множества прославленных мраморных статуй, на другом уровне даровали ему если не бессмертие, то и доныне всё ещё продолжающуюся жизнь. Они вывели на вселенский простор (а это под силу только империям), превратили в закон, повинуясь которому и сегодня бороздят моря и океаны идущие под самыми разными флагами корабли, то самое, о чём напоминает скромная табличка на улице Рыцарей: созданное на Родосе морское право.

Восславленное Цицероном, статус имперского закона оно получило при Августе. Полтораста лет спустя Антонин Пий окончательно закрепил этот статус, повелев все сложные юридические вопросы мореходства разрешать, руководствуясь Родосским правом. Второй Рим унаследовал его от первого, включив в кодекс Юстиниана, и его же возьмут за основу морского законодательства торговые государства Средневековья. В том числе и соперница Византии, Венеция. Считается также бесспорным, что элементы Родосского морского закона оказались включёнными и в современное законодательство. Но повелевать кораблями, а стало быть, и морями, повелевать не в прямом политическом смысле, но так, как повелевает веющий над ними ветер, — это ли не богоравность, как идеал воспетая ещё на заре античной Греции!

* * *

Ну а что же Колосс? О, он вещун, он знамение, и забавляться им, по мне, всё равно что приглашать статую Командора на ужин. Ведь воздвигнутый как олицетворение незыблемости, он всей своей судьбой упрямо свидетельствует нам о зыбкости любой видимой тверди и устойчивости. Свидетельствует, если пристальнее всмотреться в его облик, который донесли до нас предания, с той же силой и яркостью, что и ослепительный Санторин, бесстрашно соседствующий с грозной Кальдерой.

И тогда, при таком взгляде, само обрушившее его землетрясение предстаёт геологической параллелью исторических катастроф, сметающих в небытие и поднимающих из небытия всё новые и новые миры, новых властителей, которым тоже не избежать своей судьбы. Как не избежали её изгнавшие рыцарей османы, о господстве которых над Родосом более всего напоминает старое турецкое кладбище в центре города. Несмотря на курортную суету (машины, туристы, рядом казино), оно до сих пор сохранило следы того меланхолического очарования, которое побуждало мальчика Лоуренса желать смерти, дабы упокоиться здесь. Но ни послание Колосса, — конечно же, лишь часть его, каким прочиталось оно мне, ни вообще сам Родос отнюдь не призывают к бегству от истории, к уклонению от участия в её страстях и битвах, какими бы бренными ни представлялись порою одержанные в них победы. Да, это призыв к знанию о «Кальдере», но также и к мужеству жизни над ней. К знанию, без которого не рискует ли и сама жизнь превратиться в обманчиво-спокойную дремоту на курортном полотенце. Ну а более всего, быть может — к знанию об истинной природе сил, которыми так щедро наделил Родос бог со «страшными горящими глазами», связавший свою судьбу с когда-то так сильно прогневавшим его островом.

(Окончание следует)