Дельфис

Много лет назад на вступительных экзаменах в Московском университете я писала сочинение «Вольнолюбивая лирика Лермонтова». И была счастлива, что среди предложенных тем оказалась и эта.

Ведь Лермонтов был любимым моим поэтом. Я, конечно, не помню, как развивала эту тему, что цитировала из Лермонтова. Единственное, что я запомнила, так это свои эпиграфы к сочинению, взятые мною из «Сирано де Бержерака» Эдмона Ростана, поскольку они и сейчас хранятся в тетради для «красивых и умных мыслей», что я вела все школьные годы. Вот они:

Я выбираю в сотый раз

Мой гордый путь под перестрелкой

Взведённых ненавистью глаз!

* * *

Ты помнишь, я сказал: «Не лучше ль

вместо смирения, взятого у труса

напрокат, свой одинокий флаг,

свой гордый флаг протеста,

нести и умереть, зажав его в руках?

И я зажал, Ле-Бре! Неправда! Нет!

Я умираю, как поэт!

Почему я взяла тогда эти строки Эдмона Ростана? Ну, конечно, не скрою, хотелось блеснуть на экзаменах своей «эрудицией». Но не только! Нет! Я должна была, я жаждала сказать со всем пылом юности, как люблю поэта, как преклоняюсь перед красотой, силой и смелостью его творчества.

Вспоминая сейчас то сочинение, вчитываясь в Лермонтова снова и снова, я думаю, какое же бесстрашие духа выковал в себе этот гениальный мальчик! Да, именно мальчик! С высоты своего возраста по-другому не могу назвать человека, который не дожив до полных 27 лет, успел создать эпоху в русской литературе, дать импульс дальнейшему её развитию, отразившись в творчестве других наших гениев: и литературы, и музыки, и живописи. Создать всё это не только в силу поэтического и писательского своего дарования, но и в силу бесстрашия, с каким вглядывался он в себя, в людей, в добро и зло, жизнь и смерть! И, вглядываясь, пытался постичь, каким же должен быть он сам, с чем человек не имеет права мириться, что может быть главной ценностью его жизни?

Вот, как думал поэт об этом в свои 17 лет:

...Когда б в покорности незнания

Нас жить создатель осудил,

Неисполнимые желания

Он в нашу душу б не вложил.

Он не позволил бы стремиться

К тому, что не должно свершиться,

Он не позволил бы искать

В себе и мире совершенства...

Может быть от этой мысли Лермонтова, устремлённой к совершенству мира, человека, и стоит нам исходить, отталкиваться в понимании всего его творчества? Смысл и направление которого, опять же, в раннем своём стихотворении (1832 год — ему 18 лет) поэт декларирует так:

Я жить хочу! Хочу печали!

Любви и счастию назло;

Они мой ум избаловали

И слишком сгладили чело.

Пора, пора насмешкам света

Прогнать спокойствия туман;

Что без страданий жизнь поэта?

И что без бури океан?

Он хочет жить ценою муки,

Ценой мучительных забот.

Он покупает неба звуки,

Он даром славы не берёт!

Да, слава поэта, ставшего после гибели Пушкина его преемником, досталась Лермонтову недаром.

Цена, какую 23-летний корнет М.Ю.Лермонтов заплатил за стихотворение «Смерть поэта», практически, была ценой его жизни — на четыре года отложенной платой за гениально высказанную правду, за бесстрашное обвинение гонителям Пушкина.

Как отдалённый раскат грома прозвучали в обществе первые 56 строк лермонтовского стихотворения. Известно,что поэт даже хотел вызвать на дуэль убийцу Пушкина (это оказалось невозможным — тот уже был под арестом). Но последние 16 строк: «А вы, надменные потомки...», написанные десятью днями позже, стали перчаткой, брошенной в лицо петербургской знати, ударом молнии в придворный муравейник. Не зря эта знать восприняла стихи как «призыв к революции».

«Навряд ли когда-нибудь ещё в России стихи производили такое громадное, повсеместное впечатление», — писал в те дни Владимир Васильевич Стасов, известный впоследствии музыкальный и художественный критик.

Я же, сравнивая эти стихи с молнией, хочу напомнить, что гроза — любимая природная стихия Лермонтова, образ которой прошёл не только через многие его произведения, но и через жизнь и смерть поэта. Помните «Мцыри»:

...О я, как брат.

Обняться с бурей

Был бы рад!

Глазами тучи я следил

Руками молнии ловил...

Эти строки особенно ярко напомнили мне, как лет 15 назад, отдыхая в Кисловодске, я поехала в Пятигорск. И, хотя в тот весенний день погода была тихая, ясная, не предвещавшая ни бурь, ни гроз, мне вдруг показалось, что вокруг меня появилось некое электрическое поле. Конечно, источником его было не состояние атмосферы, а моё ощущение незримого присутствия Лермонтова, на свидание с которым я шла. Ведь с этим городом у поэта было связано очень много...

Направляясь к местам, где провёл Лермонтов последние дни своей жизни, я почему-то сначала представляла его ребёнком. Бабушка поэта Елизавета Алексеевна Арсеньева привозила сюда внука на лечение. Большая взаимная их любовь не мешала маленькому Мишелю твёрдо противостоять властному бабушкину характеру, если он чувствовал несправедливость или жестокость. Когда-то, будучи в музее-усадьбе Тарханы, я узнала, как маленький Лермонтов заступался за крепостных, которых бабушка хотела наказать. Мальчик буквально «отбивал» их у тех, кто вёл провинившихся на конюшню. Своих же личных крепостных взрослый поэт отпускал на волю.

Ещё один факт из воспоминаний современников о жизни поэта в Пятигорске. Незадолго до смерти Лермонтов неосторожным словом задел женщину — жену местного маленького чиновника. И когда он понял, что сделал, то тут же узнал, где её дом и побежал просить прощения у неё и её мужа. И так старался загладить невольную свою вину, что люди эти не только простили, но и полюбили его.

Ну, конечно, зная о благородстве, справедливости, доброте поэта к хорошим, особенно простым людям (это отмечают многие его современники), я не могла не знать и о нелицеприятных, злобных высказываниях в адрес поэта, рисующих его человеком недобрым, язвительным, резким в общении. И такие характеристики, наверное, отразились не только на отношении к личности поэта, но и на восприятии его творчества. Особенно на понимании поэмы «Демон», которую он писал почти всю творческую жизнь с 1829 года (ему 15 лет) до 1839-го, отбросив не один вариант, прежде чем остановиться на последнем. А, как известно, тема «Демона» — тема богоборчества, гордыни и протеста — стала своего рода квинтэссенцией всего его творчества. Лейтмотивом проходит она через многие поэмы Лермонтова и, конечно, через прозу — центральную её фигуру — Печорина. Но ведь все мы знаем, что, называя его «героем нашего времени», автор утверждает в романе ироническое отношение к этому «герою».

Да, он сострадает ему, он его любит (ведь немало своих и положительных, и отрицательных качеств вложил он в этот образ). Тут хочется привести один маленький эпизод из гусарской жизни самого поэта, рассказанный в статье поэта, писателя, критика Д.С.Мережковского: «Однажды с пьяной компанией на тройках в два часа ночи, въезжая в Петербург, на заставе у шлагбаума, где требовалась расписка от въезжающих, Лермонтов написал: «Российский дворянин — Скот Чурбанов». Нет, не очень надо любоваться собой, чтобы столь искренне, собственноручно себя заклеймить!

Вспомните также, уважаемые читатели, что в нравственно-этической иерархии всех персонажей романа Печорин явно не претендует на первые места. Их занимают: Максим Максимович, Бэла, Мери, Вера, все те, кого мы жалеем, как людей, обиженных «героем нашего времени».

А «Демон»? Конечно, поэт сочувствует его одиночеству (зная одиночество в своей жизни). Он соглашается с Гордым Духом (со всем максимализмом молодости — ведь закончил Лермонтов поэму в 25 лет!). Соглашается, когда тот говорит о несовершенстве и человека, и созданного им мира:

...Где преступленья лишь да казни.

Где страсти мелкой только жить;

Где не умеют без боязни

Ни ненавидеть, ни любить.

Иль ты не знаешь, что такое

Людей минутная любовь?

Волненье крови молодое, —

Но дни бегут и стынет кровь!

Кто устоит против разлуки,

Соблазна новой красоты,

Против усталости и скуки,

И своенравия мечты?

Тут нетрудно согласиться с Демоном иногда и нам с вами.

Но Тамару поэт Демону не отдаёт. И, хотя она полюбила Гордого Духа, поверив искренности его обещаний:

Хочу я с небом примириться,

Хочу любить, хочу молиться,

Хочу я веровать добру...

Он же, погубив своей любовью земную жизнь Тамары, не выполнив обещаний, пытался отнять душу девушки у её ангела-хранителя.

...К груди хранительной прижалась,

Молитвой ужас заглуша,

Тамары грешная душа.

Судьба грядущего решалась,

Пред нею снова он стоял,

Но, Боже! — кто б его узнал?

Каким смотрел он злобным взглядом,

Как полон был смертельным ядом

Вражды, не знающей конца, —

И веяло могильным хладом

От неподвижного лица.

Где же раскаяние, каким Демон сооблазнил Тамару? Где его стремление к добру? И поэт отпускает грешную душу Тамары:

Она страдала и любила —

И рай открылся для любви!

А Демон?

И вновь остался он, надменный,

Один, как прежде, во вселенной

Без упованья и любви!..

Какая же здесь защита Злого Духа? Её нет. При всём сочувствии Демону, поэт на стороне правды, справедливости, на стороне Бога. О каком же богоборчестве и злой гордыне Лермонтова может идти здесь речь?

Полемизируя с Владимиром Соловьёвым, вернее, с его отношением к Лермонтову (известный русский философ к этому времени умер и статья эта была у него последней), Д.С.Мережковский оспаривает беспощадно-жёсткие обвинения Вл.Соловьёва. Тот вменяет поэту в вину ницшеанство и все смертные грехи гордыни и злого богоборчества. Мережковский же оценивает лермонтовский протест как сыновнее богоборчество библейского Иакова, того самого, кому во сне Господь показал ангельскую лестницу в небо — ступени совершенствования. И когда Иаков боролся с кем-то невидимым, не зная, кто это, но прося его благословения, Бог не осудил Иакова, ведь он проверял силу своего детища. Потому что хотел, чтобы человек, коего Он воззвал к жизни, не был слабым и владел бесстрашным духом. Ведь Богу, как я понимаю, нужен был не раб, а сын, ученик, сотрудник. Рабу не дают свободу выбора, какую подарил человеку Творец. С этой свободой дал Господь своему созданию его человеческое достоинство, без которого мы не можем считать себя людьми. И, вручая нам эту свободу, Бог ждал и пока ещё ждёт от земных своих детей выбора справедливого: добра и любви. Только при таком выборе смогут осуществиться слова Господа, какие в Евангелии от Иоанна (гл.10) Иисус Христос говорит фарисеям: «...не написано ли в законе вашем: "Я сказал: вы боги"?»

Видимо, от этой мысли исходил Д.С.Мережковский, давая своей статье название — «М.Ю.Лермонтов. Поэт сверхчеловечества». Имея в виду не сверхчеловека, созданного Ницше, а богочеловека, каким должен, может стать человек, пройдя долгий путь духовной эволюции.

Тут мне хочется вспомнить, как в молодости, где-то годам к 30-ти, я, думая о Лермонтове, постоянно задавалась вопросом: что же это такое — гениальность? И в конце концов пришла к выводу, что гениальность — это ранняя зрелость души. А вот почему у одного человека есть эта зрелость, а у другого нет? На этот вопрос у меня не было ответа. Тогда я ещё понятия не имела о перевоплощении, о Законе кармы, о Живой Этике. Теперь-то мне понятно, что ранняя зрелость души даётся гению в результате больших духовных накоплений его прежних земных воплощении.

В связи с этим Мережковский в своей статье развивает очень интересную мысль, которую я не берусь пересказывать, поскольку пока не решила: согласна ли с ней; но тем, кто любит Лермонтова по-настоящему, очень советую прочесть статью. Сейчас я хочу обратиться к другой, на мой взгляд, более важной для нашего времени мысли Мережковского, какую он высказал в полемике с Вл.Соловьёвым и Ф.М.Достоевским.

«"Смирись, гордый человек!" — воскликнул Достоевский в своей пушкинской речи. Но с полной ясностью не сумел определить, — пишет Мережковский, — чем истинное Христово смирение сынов Божиих отличается от мнимо- христианского рабьего смирения? Кажется, чего другого, а смирения, всяческого — и доброго и злого — в России довольно. Смирению учила нас русская природа — холод и голод, русская история: византийские монахи и татарские ханы, московские цари и петербургские императоры... Смиряет вся русская литература... Забунтовал Пушкин, написав оду Вольности, и смирился; написал оду Николаю I... Забунтовал Гоголь — написал первую часть "Мёртвых душ" и смирился — сжёг вторую, благословил крепостное право... Забунтовал Достоевский, пошёл на каторгу — вернулся проповедником смирения... Забунтовал Толстой — кончил непротивлением злу... Докуда же ещё смиряться?

И вот один-единственный человек в русской литературе до конца не смирившийся — Лермонтов¹. Потому ли, что не успел смириться? — Едва ли. Источник лермонтовского бунта не эмпирический, а метафизический. Если бы продолжить этот бунт в бесконечность, он, может быть, привёл бы к иному, более глубокому истиному смирению, но не к тому, которого требовал Достоевский и которое смешивает свободу сынов Божиих с человеческим рабством. Ведь уже из того, как Лермонтов начал свой бунт, видно, что есть в нём какая-то религиозная святыня, от которой не отречётся бунтующий, даже под угрозой вечной гибели...»

Но вот здесь, уважаемые читатели, я должна остановиться, поскольку с помощью Мережковского защищая поэта от обвинений в злой гордыне и богоборчестве, я невольно в своих мыслях отошла от Пятигорска. Теперь я снова вас туда приглашаю.

...Я увидела Пятигорск весной, когда цветущие яблони и черешни белой своей пеной, переливаясь через садовые ограды, буквально затопили дома городских окраин. И встали в памяти лермонтовские строки. Помните «Княжну Мери»? То место, где Печорин в Пятигорске снимает себе квартиру?

«Нынче, в 5 часов утра, я открыл окно, моя комната наполнилась запахом цветов... Ветки цветущих черешен смотрят мне в окна, и ветер иногда усыпает мой письменный стол их белыми лепестками...»

Реальная комната Лермонтова в доме, сохранившемся до наших дней, где сейчас музей поэта, очень похожа на печоринскую. И окна её выходят в сад. В ней собирались друзья Лермонтова, слушали стихи, спорили, а потом часто шли в соседний дом генерала Верзилина. Там, в обществе его милых дочерей Эмилии, Надежды, Аграфены весело проводили время. Так было и в тот день 1841 года 13 июля, по старому стилю, или 25-го по новому. Зайдём и мы в гостиную дома Верзилиных и узнаем, что же здесь случилось.

— Мы пользуемся воспоминаниями Эмилии Шан-Гирей, свидетельницы этих событий, — рассказывает сотрудник музея. — Она писала, что в тот вечер решили никуда не ходить. Что собралось несколько человек молодёжи. Эмилия провальсировала с Лермонтовым и села на диван между окон. К ним присоединился Лев Пушкин и они с Лермонтовым начали взапуски острить. Сказано было много смешного, но ничего злого или обидного. Сергей Трубецкой наигрывал какую-то танцевальную музыку, а у рояля стоял Мартынов с её младшей сестрой Наденькой. Лермонтов взглянул на позирующего у рояля Мартынова и сказал: «Горец с большим кинжалом». На беду музыка оборвалась и Мартынов услышал, что шутка была в его адрес. Подойдя к Лермонтову, он выразил неудовольствие по поводу шутки и отошёл. На замечание Эмилии Александровны: «язык мой — враг мой», Лермонтов ответил: «Ничего, завтра снова будем друзьями». Но, когда все расходились, Мартынов вновь подошёл к Лермонтову...

...Мартынов... который играл с поэтом в детстве (поместье его родных было соседним с Тарханами)... Мартынов, который тоже писал стихи, но, увы, не гениальные, и, конечно, слава Лермонтова была для этого «Сальери» невыносима...

Итак, подойдя к Лермонтову, он вызвал его на дуэль, которая состоялась через день — 15 июля 1841 года по старому стилю, 27-го по новому.

...Мартынов стрелял в поэта, который стоял, подняв свой пистолет вверх и не собираясь давать ответный выстрел, об этом он говорил перед дуэлью. Убит был Лермонтов сразу... И тут же разразилась страшная гроза — бунтующая стихия, какую так любила мятежная душа великого поэта...

...Спокойно-размеренное повествование экскурсовода в этой идиллической, пастельно- розовой гостинной — и то непоправимое, страшное, что стало здесь прологом преступления, вызвали во мне такое острое чувство потери, негодования, такое яростное несогласие — как это могло произойти!! — что я на мгновение, словно, выпала из своего времени и внутренне рванулась — остановить, не допустить!! — буквально двинулась к экскурсоводу, чтобы схватить её за руки! Будто вместе мы могли что- то поправить!.. Но, поймав себя на безотчётном этом движении души, я отрезвлённо себе сказала: «Да  ты что!? Очнись! Можно подумать, что это случилось не полтора века назад, а вчера с самым дорогим, близким тебе человеком!..»

Возвращаясь из музея, вспоминая свою реакцию, я вдруг подумала: а разве не дорогой, не близкий мне человек — тот гениальный юноша по имени Михаил Лермонтов? Пусть он отдалён от меня временем, пространством, недосягаемостью своего дарования и славы, разве при всём этом уже давно не стал он частью моей души? Сколько я себя помню, я помню и песню, что пела моя мать, — «Выхожу один я на дорогу». Я ещё совсем не понимала её смысла и не знала, кто такой Лермонтов, но уже запомнила пронзительно-прекрасную её грусть и знала, что это любимая песня моего деда. Он был питерским портовым кузнецом, обладателем огромной силы и могучего баса, и пел эту песню в петроградском Народном Доме. Деда я не видела, его убили ещё в Первую мировую войну.

Отца своего я помню мало, он тоже погиб на войне — уже Второй мировой. От матери знаю, что любимой его поэмой был «Демон» Лермонтова. Перечитывая её, я пытаюсь понять, каким был мой отец? Каким струнам его души, чертам характера была созвучна эта гордая, бесстрашная сила лермонтовской поэмы?

...В 12 лет я перешла в новую школу и долго тихо сидела на последней парте. И вот учительница вызвала меня читать наизусть стихотворение «Три пальмы». Оно мне так нравилось — это стихотворение, что робость моя куда-то исчезла, голос окреп, и, читая его, вкладывая в это всё сердце, я вдруг почувствовала, как притих класс, вслушиваясь в лермонтовские строки.

Когда же на запад умчался туман,

Урочный свой путь совершал караван;

И следом печальным на почве бесплодной

Виднелся лишь пепел седой и холодный;

И солнце остатки сухие дожгло,

А ветром их в степи потом разнесло.

И ныне всё дико и пусто кругом —

Не шепчутся листья с гремучим ключом:

Напрасно пророка о тени он просит —

Его лишь песок раскалённый заносит,

Да коршун хохлатый, степной нелюдим,

Добычу терзает и щиплет над ним.

И за то, что тогда класс меня принял, что я утвердилась в нём, я до сих пор признательна Лермонтову. А стихотворение это теперь, когда отношения человека и природы стали проблемой глобального характера, я воспринимаю как гениальное поэтическое прозрение.

Вспоминая всё это, я не могла не говорить о Лермонтове со своими знакомыми. И всякий раз, произнося его имя, я видела, как теплеют их глаза, как у людей пожилых появляется в лице что-то юное, восторженное. Правда, Лена Милютенко, недавняя выпускница МГУ, человек молодой, но отнюдь не восторженный (во всяком случае старается этого не обнаруживать) рассказала мне целую историю.

После второго курса их группа должна была ехать на практику. Девочки попросились в одно купе и, когда стало темно, кто-то вдруг сказал: «Давайте читать стихи, кто что помнит». Выяснилось, что больше всего помнили Лермонтова. «И я тоже стала читать Лермонтова, — рассказывала Лена. — "Дары Терека"... И это были такие чудесные минуты, мы вдруг почувствовали, что такие родные, что так любим друг друга!

А когда мы работали на Багратионовских флешах, на батарее Раевского, то лермонтовское "Бородино" буквально висело над нами. И, что нас поражало, что на самом этом поле мы воспринимали события не через вот эту землю, где всё происходило, а через Лермонтова! Сила поэзии воскрешала историю сильнее, чем место, где она вершилась...»

Да, поэзия Лермонтова уже не просто часть нашей души, она теперь и часть нашего национального самосознания.

В первые месяцы Великой Отечественной войны, когда фашисты стояли под Москвой, 16 октября 1941 года, газета «Красная Звезда» писала в передовой: «Из глубины годов доносятся сейчас на поля сражений к воинам Красной Армии, защищающим Москву, благородный клич их предков:

"Ребята! не Москва ль за нами?

Умрёмте ж под Москвой,

Как наши братья умирали!"

И умереть мы обещали,

И клятву верности сдержали

Мы в Бородинский бой.

Сама Родина говорит сейчас этими словами со своими сыновьями. Пусть не будет воина, который бы не услышал этого призыва!» — так напутствовала бойцов фронтовая газета в самые трудные дни Великой Отечественной войны. И воины наши победили!

И вот теперь, через 160 лет после гибели гениального этого мальчика — Михаила Лермонтова, нам — его соотечественникам, чьё национальное самосознание уже немыслимо без его Слова, как никогда дорого и необходимо Бесстрашие духа поэта. Бесстрашие, с каким, глядя в глаза всем теперешним бедам, сравнимым по потерям с Бородиным и Сталинградом, мы должны вспомнить, чьи мы потомки! И, наполнив свои сердца гордой силой, молодой энергией и бесстрашием лермонтовской поэзии, поднимать с колен любимую его и нашу Родину! Пусть вдохновляет нас на это стихотворение «Поэт», в котором Лермонтов говорит о его назначении:

Бывало, мерный звук твоих могучих слов

Воспламенял бойца для битвы,

Он нужен был толпе, как чаша для пиров,

Как фимиам в часы молитвы.

Твой стих, как Божий дух, носился над толпой;

И, отзыв мыслей благородных,

Звучал, как колокол на башне вечевой,

Во дни торжеств и бед народных.