Дельфис

Всё творчество Максимилиана  Александровича Волошина — художника и поэта — это благодарственный Акафист Создателю и его созданиям. Поэт жадно исследовал землю, дарящую ему «краски, вкус и аромат», с одинаковым чувством благоговения поглощал и её радости, и её печали, хотел проникнуть в глубины всех религий и учений, всё объять, заглянуть в каждую щёлку планеты, на которую он попал.

Ещё с рождения он ощутил себя пришельцем и сразу открыл своё сердце всему, чтобы запеть ей, своей земле, восторженное «Аллилуйя» и всё принять, и полюбить, почувствовав каждую чужую боль <...>

«Вчера и сегодня - дни острой физической боли. Она мне кажется такой позорной, что я никому её не показываю и боюсь, что кто-нибудь догадается об ней. Но в эти минуты весь собираешься внутри. Как один глаз, гипнотизирующий боль. Внешне становишься равнодушным. Мне стыдно быть равнодушным. Это сопровождается каким-то виноватым чувством нарушения моего стиля», — эти строки написаны Волошиным в дневнике 18 августа 1904 года, в 27 лет. Да, это был его «стиль», он всегда боялся обидеть ближнего своего.

Поэт пристально наблюдает за собой, записывая свои ощущения, стараясь познать через себя весь этот таинственный мир:

«Я чувствую себя безусловно счастливым человеком. Но я до сих пор не жил жизнью чувства. Я был наблюдателем. Жизнь была музеем или сценой. Я чувствую, что наступает пора выступить на сцену. Верно, я и при этом останусь наблюдателем. Мне надо рассмотреть личные чувства актёра. Двойственность для меня не страдание, а основа счастья. Всё время я жил рассудочной частью своего существа. Той, которая создана веяниями времени, общества, воспитания, книг. Это очень просто.

Тело - великая и таинственная основа всего - молчало. И только в этом году я начал узнавать, что оно существует. И я проникся к нему уважением. Старое представление о душе и теле соответствует этим двум "я", живущим во мне».

^{М. Волошин. Автопортрет. 1919}

Это второе, плотское, «я» начинает тревожить юношу Макса, и вся его последующая жизнь становится целенаправленным устремлением к освобождению от него, к восхождению, не подчинённому давлению самости, ко второму рождению здесь, на земле из подмастерья Господа в его Мастера и друга.

Средь чёрных пламеней, среди пожарищ мира,

Твой дух дерзающий познает притяженье

Созвездий правящих и волящих планет...

Так, высвобождаясь

От власти малого, беспамятного "я",

Увидишь ты, что все явленья -

Знаки,

По которым ты вспоминаешь самого себя.

И волокно за волокном сбираешь ткань духа своего,

Разодранного миром.

Так пишет Максимилиан Волошин уже в сорокалетнем возрасте в стихотворенье «Подмастерье» (его литературное «кредо»).

А пока его дух блуждает в буддизме, теософии, масонстве, антропософской мистике, не понимая самого себя и часто хорошее в себе воспринимая как плохое. Интересна запись 1901 года (Максу 24 года):

«Я развернул Ницше. И то, что я прочёл, с первых же шагов поразило меня, как мой собственный портрет. "Человек с объективным умом не более как зеркало... Всё, что остаётся в нём от своего "я", кажется ему случайным, часто своевольным, а ещё далее беспокойным.

Он только тогда чувствует себя самим собой, когда анализирует, отражает посторонние образы и события. Вспомнить о "самом себе" стоит ему напряжения, и нередко воспоминание бывает неверным (Поразительно! — с восторгом вскрикивает юноша Макс, не смея спорить с великим Ницше).

Он легко смешивает себя с другими (Источник всех моих недоразумений с людьми, — опять радостно, как находку, отмечает Макс), ошибается в том, что ему нужно...

Если захотите, чтобы он полюбил или возненавидел - я разумею здесь любовь и ненависть в том смысле, как понимают эти чувства женщина и животное, - то он делает то, что может, и даёт столько, сколько может. Но не должно удивляться, если он даёт немного, потому что именно в этом случае он оказывается не самим собой, а хрупким, сомнительного достоинства, ломким.

Его любовь - любовь вынужденная, его ненависть искусственна и скорее напоминает собою усилие, напряжение, она немножко тщеславна и преувеличенна (И это всё верно! — восклицает Макс).

Он бывает самим собой только до тех пор, пока остаётся объективным, только держась своего бодрого обобщения, он бывает "натурой" и "натуральным". Его всё отражающая, как зеркало, и, так сказать, вечно приноравливающаяся душа уже не может давать утвердительных ответов, ни отрицать; он не даёт никаких приказаний и ничего не разрушает».

Да, это было так — Максимилиан Волошин не умел ненавидеть и разрушать:

Я никогда не нарушил того, что растёт.

Не сорвал ни разу нераспустившегося цветка!

Он имел от рождения дар любви, и его любовь была жертвенной, она растворялась в других, забывая самого себя. Именно в этом были у него расхождения с матерью, ей хотелось видеть его более практичным, более от «мира сего», а не пришельцем, который чувствует себя зрителем. Но Волошиным руководила не мама, а его душа, которую он по молодости ещё не чувствовал и не всегда понимал.

«Вот.. - пишет он, по прочтении Ницше. - Портрет настолько близок и схож, что я, не отрываясь, прочёл три раза и с каждым разом я всё больше убеждался в том, что это "Я". Многое здесь очень нелестно для меня, но справедливо. Такие люди очень часто дают иллюзию сильной индивидуальности потому, что они не похожи на других. Это мне случалось замечать. "Я - губка " - это то же, что "Я - зеркало ". Я зритель, мир - музей - это тоже согласуется с Ницше, потому что его тип - это отражение мира.

Да. Я принимаю эту-характеристику со всеми её жестокими правдами. У меня нет непосредственного чувства "добра" и "зла". Я отношусь к ним с одинаковым интересом. Я не вижу ничего, что бы меня инстинктивно отталкивало в "зле"...

"Нет добра и зла " - для меня это не вывод, а откровенность».

Эта «откровенность» ощущалась в 24 года, в те времена, когда самого Макса ещё не коснулось зло, и он воспринимал его лишь как теоретическое философское понятие. Но когда жизнь провела его через горнило жгучих страданий, и он узнал, какая боль и разрушение наступает от удара чёрных сил, он резко изменил своё мнение. Но об этом будет сказано позже... А пока временный покой и счастье от соприкосновения с природой и красотой окружающего его мира давали трепетные романтические мысли и слова, пробуждая возвышенные чувства:

Как некий юноша в скитаньях без возврата.

Иду из края в край и от костра и костру...

Я в каждой девушке предчувствую сестру

И между юношей ищу напрасно брата.

Щемящей радостью душа моя объята;

Я верю в жизнь, и в сон, и в правду, и в игру,

И знаю, что приду к отцовскому шатру,

Где ждут меня мои и где я жил когда-то.

Бездомный долгий путь назначен мне судьбой,

Пускай другим он чужд... я не зову с собой –

Я странник и поэт, мечтатель и прохожий.

Любимое со мной. Минувшего не жаль.

А ты, что за плечом, - со мною тайно схожий, -

Несбыточной мечтой сильнее жги и жаль!

«Я зеркало»... И зритель!?

Поэт смотрелся в зеркало жизни и вбирал в себя мир Божий и отражал его, отдавая людям. И снова наступала пустота, которую необходимо было наполнять.

Я-глаз, лишённый век...Я брошено на землю.

Чтоб этот мир дробить и отражать...

И образы скользят. Я чувствую, я внемлю,

Но не могу в себе их задержать.

Его жена — Маргарита Васильевна Сабашникова, сказала: «Будьте нежны к людям. Будьте внимательнее. Будьте чистым зеркалом». И он всегда старался быть им, постоянно отдавал и не боялся это делать, ничего не жалел, получая всё сполна, насыщаясь снова и снова. Ведь, чтобы этот прекрасный мир Божий вошёл в тебя, нужно перестать чувствовать себя.

Чтоб научиться чувствовать,

Ты должен отказаться

От радости переживаний жизни,

От чувства отрешиться ради

Сосредоточья воли

И от воли для отрешённости сознанья,

Когда же и сознанье внутри себя ты сможешь погасить.

Тогда из глубины молчания родится

Слово,

В себе несущее

Всю полноту сознанья, воли, чувства,

Все трепеты и все сиянья жизни.

Но знай, что с каждым новым

Осуществлением

Ты умерщвляешь часть своей возможной жизни

Искусство живо -

Кровью принесённых жертв.

Жертвенное служение людям, покорность судьбе, смирение — вот отличительные черты человека, имеющего очи-океан, человека, отнюдь не бунтаря, а миротворца, сожалеющего в свои 24 года, когда он читал Ницше «По ту сторону добра и зла», что он лишь «зеркало без век», а не всё подчиняющая себе личность-сверхчеловек, и считающего, что именно поэтому он создаёт лишь видимость, иллюзию сильной индивидуальности, на самом деле не являясь ею.

Он заблуждался — «все трепеты и все сиянья жизни были в нём». Максимилиан Волошин был и остался самой яркой индивидуальностью нашего времени, с каждым годом он всё больше влияет на умы и сердца своих потомков, всё больше насыщает и будоражит их воображение.

«Каждый великий мудрец сознавал своё неведение», — говорил в лекции, прочитанной в сентябре 1990 года в Доме культуры и техники в Москве накануне своего убиения (9 сентября) отец Александр Мень. Сократ утверждал: «Я знаю, что я ничего не знаю». Величайшие святые всех времён и народов ощущали себя грешниками гораздо более остро, чем мы, потому что они были ближе к свету и им было виднее каждое пятно на жизни и совести, чем нам в нашей серой жизни.

«История моей души» (М., Аграф, 1999), составленная Владимиром Петровичем Купченко (дай Бог ему здоровья) из дневников Максимилиана Волошина в отдельную книгу, и есть тонкое прослеживание себя самого, проникновение в свои глубины, чтобы потом из них родилось Слово, создающее живую действительность.

«Для меня жизнь - радость. Хотя, может, многое, что другие называют страданием, я называю радостью. Я страдание включаю в понятие радости. У меня постоянное чувство новизны - своего первого воплощения в этом мире», — говорит Макс Дмитрию Васильевичу Зиновьеву, отцу Л.Д.Зиновьевой-Аннибал <...>

...Война 1914 года, предреволюционный хаос и страдания окутали талантливых поэтов Серебряного века смрадным дыханием Люцифера. Магия и оккультизм слились с гомосексуализмом и обыкновенным блудом, который расцвечивался «высокими теориями» о единении людей в любви через массовое слияние тел. Ярким примером тому может служить «знаменитая» башня Вячеслава Иванова, увлечённо проводящего эксперименты над человеческой личностью: жизнь втроём, поэт Городецкий — первый объект гомосексуальных устремлений Вячеслава Иванова, запечатлевшего растление юноши в стихотворении «Вызывание Вакха». Волошин ярко отображает в дневнике все эти «действа возвышенного духа».

Он всю жизнь пытался переплавить зло в добро, но принять его в свою душу, уйти от Бога к Люциферу он не мог. Уже в 1907 году Максимилиан Александрович Волошин записывает возмущённые высказывания Анны Рудольфовны Манцлов¹ о Вячеславе Иванове: «Возле него нет людей близких. Он не умеет обращаться с людьми. Он губит, ломает людей. Нельзя говорить так — пусть ломаются, если плохи. Никто не имеет права ломать и разрушать, делать опыты над людьми».

Позже Волошин подытоживает:

"Теперь, когда всё личное к Вячеславу у меня исчезло (нет, не исчезло - "погашено"), теперь я знаю, насколько я ему и всему, что от него, - враг. Не ему только: враг всем пророкам, насилующим душу истинами. Наш дух лежит через вещество и через форму его. Те, кто зовут к духу, зовут назад, а не вперёд».

Эти слова были записаны Максом Волошиным 2 января 1909 года, в Париже, после того, как он получил письмо от мамы о смерти бабушки — ясное, спокойное, грустное. Волошин чётко, через смерть, которая освобождает от формы душу и дух, ощутил: нельзя, не пройдя через вещество и через формы его, обрести духовность. «Те, кто зовут к Духу, зовут назад», а не вперёд, иными словами — «Блаженны нищие Духом, яко тех есть Царство Небесное».

Вячеслав Иванов обожествлял свою личную волю, купаясь в люциферической гордыне и противопоставляя «духу возмущения» Люцифера другое сатанинское начало — «дух разложения» Аримана. Волошин же пламенно молился и «выплавлял» Любовь. Его душа никогда не уходила от православия. Александра Михайловиа Петрова, друг и любимый учитель Волошина, это знала: «Все мы в сущности глубоко православны. Вы опять уходите от России. Мне жаль...»

Нет, он не уходил. Человек, который в 7 лет читал Достоевского, не мог от неё уйти.

Из ненавидящей любви,

Из преступлений, исступлений

Возникнет праведная Русь.

Я за неё, за всю молюсь

И верю замыслам предвечным:

Её куют ударом мечным.

Она мостится на костях.

Она святится в ярых битвах,

На жгучих строится мощах,

В безумных плавится молитвах.

«Холодные, солнечные дни в квартире Гольштейнов. Я молюсь по утрам, чтобы мне было дано - быть внимательным к людям. Острота видения. Понимание алфавита событий».

Его просьба к Богу — это та же молитва оптинских старцев:

1) «Господи, научи правильно, просто, разумно обращаться со всеми домашними и окружающими меня, старшими, равными и младшими, чтобы мне никого не огорчить, но всем содействовать ко благу» (т.е. быть внимательным к людям).

2) Господи, открой мне волю Твою святую для меня и окружающих меня (острота видения).

3) Господи, просвети мой ум и сердце моё для разумения Твоих вечных и неизменных законов, управляющих миром, чтобы я, грешный раб Твой, мог правильно служить Тебе и ближним моим (понимание алфавита событий)».

«Когда мы обращаемся к Евангелию, мы попадаем в иной мир, не в тот мир, который даёт нам картину, волнующих поисков, порыва к небу, — а мы оказываемся перед тайной ответа. Двадцать пять лет принц Сиддхартха Гаутама, будущий Будда, проводил в аскетических усилиях, чтобы достигнуть созерцания.

У Иисуса Христа нет сознания греховности и у него нет сознания, что он чего-то достиг, — он приходит к людям, неся им то, что в Нём Самом есть изначала, от природы.

В ночь весной тридцатого года первого столетия нашей эры... Иисус Назарянин в окружении двенадцати совершает обряд-воспоминание о свободе, которую Бог дарует. И крови здесь нет, а есть чаша с вином и хлеб. И он разламывает этот хлеб и даёт всем и говорит: "Это моё тело". И обносит чашей учеников и говорит: "Это моя кровь, которую я проливаю за вас, это Новый завет в Моей крови". Таким образом, в этой священной трапезе Бог и человек соединяются уже не в реальной и физической крови, но в символической крови земли, ибо виноградный сок, вино, — это есть кровь земли, а хлеб — это есть плоть земли, это природа, которая нас кормит, это Бог, который отдаёт Себя людям в жертву. Иисус Назарянин совершает эту жертву, и с того мгновенья, с той священной ночи чаша не перестаёт возноситься, и совершается Евхаристия. Во всех направлениях христианства, во всех церквях, даже в сектах, всюду этот знак присутствует» (из лекции о. Александра Меня «Христианство»).

Иисус Назарянин остановил мгновенье. Причастие — это воспоминание о прошлом и перенесение его в настоящее, связь с Иисусом Христом через остановленное мгновенье и приход Святого Духа. «Через Ледяную цепь веков я чувствую тепло Твоего Божественного дыхания, слышу струящуюся кровь. Ты уже близок. Часть времени рассеялась. Я вижу Твой Крест — он ради Меня», — говорит в своём Благодарственном Акафисте «Слава Тебе, Боже наш» архиепископ монах Трифон.

«Мы заключены в темницу мгновения. Из неё один выход - в прошлое. Завесу будущего нам заказано поднимать. Кто поднимет и увидит, тот умрёт, то есть лишится иллюзии свободы воли, которая есть жизнь. В будущее можно проникать только желанием. Для человека воспоминание - всё. Это единственная дверь в бесконечность.

Наш дух всегда должен идти обратным ходом по отношению к жизни», — записывает Волошин в дневнике.

Что означает обратный ход? Это вхождение внутрь себя с помощью исповеди, чистка своих «Авгиевых конюшен», воспоминание о своих грехах и освобождение от них через глубокое покаяние-освобождение души из грязной темницы лжи и нравственного растления, чтобы она могла расправиться, вздохнуть и после смерти, освободясь от формы «вещества», взлететь ко Христу.

Максимилиан Волошин верил в неисчерпаемое, наполненное светом милосердия, сердце Богородицы, он в каждой женщине ощущал мадонну <...> Поэт не был рождён для простой, человеческой любви, и всё-таки ему не удалось избежать её — прошлое стало настоящим. Ева из глубины веков соблазнила безгрешного Адама, заставила его узнать и выпить до дна чашу скорби.

И нет в мирах страшнее доли

Того, кто выпил боль до дна.

Кто предпочёл причастье соли

Причастью хлеба и вина.

Ужаленного едким словом

Меня сомненья увели

Вдоль по полям солончаковым,

По едким выпотам земли.

«С такой рукой можно быть монахом», — сказала Волошину Анна Рудольфовна Манцлов, — ...у Вас нет чувственности по отношению к женщинам. Вам совершенно всё равно, с кем вы говорите. Вы забываете о женщине».

«Но где же моё "Я". Мое чувство ? Ведь я любил же! Теперь начинаю бояться, что я слишком верю всему, что говорят про меня. Мне сказали: ты никогда не любил, и я верю. И это становится так. Мне говорят: ты запутался в словах, ты лжёшь, - и я вижу только ложь в своих словах. Мне кажется теперь, что я потерял вкус правды», — записывает Максимилиан Александрович 14 мая 1904 года.

^{Крым. Коктебель}

Он мучительно искал и не понимал самого себя, персоны Бога, Макса, который тогда уже стремился перевоплотиться в каждого человека, чтобы его понять, чтобы соединить осколки зеркала, разбитого Люцифером, в одно целое — чистое прекрасное Зеркало.

Но время осознания ещё не пришло, всем чужой он ещё терзался и мучился этим:

«Я совсем не могу видеть и читать в сердце другого. Я занят собственным, анализом. И в то же время я боюсь, трусливо боюсь причинить другому боль.

...О, если бы научиться желать для себя. Этот эгоизм в тысячу раз лучше того, безвольно-деликатного эгоизма, который парализует меня теперь. Мне надо научиться читать других. Перестать видеть себя и думать о своих жестах и уме, когда я подхожу к человеку. Это не мораль, это необходимость».

Так думал и писал молодой Волошин. Его дух блуждал, он спотыкался, но не падал, а опять искал: перевоплотиться в этой жизни в другого человека? Найти гармонию и связь между людьми? Но как, если тот, другой, не хочет сделать то же самое, чтобы себя увидеть изнутри и всё понять, а ведь только при этом условии можно привести «дроби» в порядок и найти «общий знаменатель» — освободиться от власти малого беспамятного «я», познать себя настоящего «освободителя божественных имён»... всех духов узников, увязших в «веществе».

«...И опять чувство отречения охватывает меня. Я кладу ей руку на голову. Чувствую её волосы и всю силу, трепещущую во мне, вкладываю в одно желание. Будьте свободной, будьте сильной и не думайте обо мне.

Я побеждаю себя ... Я в себе перевожу эту силу страсти в другую силу и отдаю её тебе. И каждый раз эта страшная гордость и торжество».

И всякий раз, — продолжаем мы, — эта страсть, переведённая в другую силу, рождала прекрасный стих. Так из пены жемчужной двух неосуществлённых желаний вышла таинственная Таинах, которая поселилась в мастерской поэта как символ Маргариты Сабашниковой.

Тихо, грустно и безгневно

Ты взглянула. Надо ль слов?

Час настал. Прощай, царевна!

Я устал от лунных снов.

Всё, во что мы в жизни верим,

Претворялось в твой кристалл.

Душен стал мне узкий терем,

Сны увяли, я устал...

Я устал от лунной сказки,

Я устал не видеть дня,

Мне нужны земные ласки,

Пламя алого огня.

Я иду к разгулом будней,

К шумам буйных площадей,

К ярким полымям полудней,

К пестроте живых людей...

Не царевич я. Похожий

На него, я был иной.

Ты ведь знала: Я - прохожий,

Близкий всем, всему чужой.

В 1906 году Маргарита Васильевна и Максимилиан Александрович обвенчались. Недолгая семейная жизнь не принесла Волошину счастья. Знаменитая богиня поэта Вячеслава Иванова с её низменными страстями окунула его в омут страданий. Сабашникова впоследствии вспоминала: «У них (Ивановых — Т.Ш.) была странная идея, когда двое так слились воедино, как они, оба могут любить третьего... Такая любовь есть начало новой человеческой общины, даже церкви, в которой Эрос воплощается в плоть и кровь».

Волошин страдал, недоумевал, метался, стараясь соединить несоединимое. Он любил Сабашникову высокой духовной любовью, и он любил Вячеслава Иванова и его жену Лидию.

«В моей любви не было слов: мой, моя, — со слезами говорит он Вячеславу Иванову о своей жене. - Я отдал своё "Я". Ты её любишь, так прими и меня. Поэтому, когда я с тобой, лицом к лицу, я тебя люблю, как она. Радостно отдаю тебе её — меня. Но, когда ты говоришь о ней, как о третьем, мне невыносимо».

Макс отдавал себя на крест, шёл на распятие: «Аморя², ну, видишь... Я воплотился. Я теперь знаю боль. Я несколько дней назад знал только радость. Я теперь - всё боль. Вся наша жизнь с тобой, всё наше прошлое каждым мгновением своим во мне болит».

Да, это был Крест, он висел распятый и просил, и любил тех, кто не ведал, что творит. Но он был необходим, этот кровавый крест — только страдания смогли убить сомнения и прекратить его духовные метания. Волошин вернулся назад, к истокам.

Сквозь тело и воздух его обнимающий, он видел душу, «он был вожатый душ, а не масс», — как точно определила его Марина Цветаева.

Когда Шестикрылый Серафим «перстами лёгкими, как сон», прикоснулся к чистому и доверчивому Максу, похожему скорее на большого гнома, чем на человека, то у него открылись «вещие зеницы», и он с ужасом увидел башню Иванова как самую низшую ступень падения и пошлости, он устал и распахнул окно в другой мир, выплескивая усталость из себя как несвойственное ему инородное тело:

Я быть устал среди людей,

Мне слышать стало нестерпимо

Прохожих свист и смех детей...

И я спешу, смущаясь, мимо,

Не подымая головы,

Как будто не привыкло ухо

К враждебным ропотом молвы,

Растущим за спиною глухо;

Как будто грязи едкий вкус

И камня подлого укус

Мне не привычны, не знакомы...

Но чувствовать ещё больней

Любви незримые надломы

И медленный отлив друзей,

Когда нездешним сном томима,

Дичась, безлюдеет душа

И замирает, не дыша,

Клубами жертвенного дыма.

Этот стих был написал 8 июля 1913 года, после завершения мучительных отношений и агонии любви Амори и Макса, длившейся с 1904 по 1913 годы. Чувство было погашено, Маргарита Васильевна осталась духовной половиной Волошина (ты лучшая часть моей души, как она сказала ему в самом начале) и его другом до конца жизни. Исполнилось то, что было предначертано им Творцом и чему они так и не вняли, заглушив в себе, всегда еле слышный человеку, голос сердца.

«Дичась, безлюдеет душа и замирает, не дыша, клубами жертвенного дыма», — нет, душа поэта не обезлюдела и не одичала, она только расправила крылья — страдания не сломили, а укрепили его дух, вознесли на недосягаемую высоту, откуда ему было дано увидеть и объять всю Россию как живое любимое существо, проникнуться её болями и страданиями; чтобы создать свой пламенный, молитвенный могучий водопад стихов — «Неопалимая купина», «Пути России», «Личины», «Усобица», «Путями Каина» и многие другие. Это не стихи, это молитва в стихах, он заклинает, вымаливает Россию у Бога, просит спасти, он сострадает ей, всей России, — искусанной огнём, с запекшимися губами, в грязи, в крови и во зле. Поэт видит, как она ловит воздух руками и мечется по земле:

И не может в бреду забыться,

И не может очнуться от сна

Не всё ли и всем простится,

Кто вытерпел, как она?

Пожалуй, никто из поэтов не любил Россию такой жертвенной, чистой любовью, никто не создал таких прекрасных, разных и живых образов её. Волошин полностью ушёл в ауру страдания земли русской, чувствовал и дышал вместе с нею, стоял над её ложем и шептал слова своих заклятий:

Чтоб оно - Царство Русское –

Рдело - зорилось

Жизнью живых, смертью святых, муками мученых.

* * *

Так - встань Русь, - подымись,

Оживи, соберись, срастись –

Царство к царству, племя к племени!

* * *

Сильна ты нездешней мерой,

Нездешней страстью чиста,

Неутолённою верой

Твои запеклися уста.

Дай слов за тебя помолиться,

Понять Твоё бытиё.

Твоей тоской причаститься,

Сгореть во имя твоё.

Лик Владимирской Богоматери сливается с ликом России — Максимилиан Волошин молится им обеим, но он смиряется Воле Господней, он терпит вместе с Россией, принимая на плечи крест, чтобы нести его на Голгофу. «Дозволь не разлюбить врага, — просит он у Бога. — И брата не возненавидеть!»

И ему даруется необыкновенная титаническая сила. Перед нами — уже другой поэт. Это не подмастерье, что пишет изысканно-красивые, тонкие, музыкальные, зрительно ощутимые стихи, — Макс Волошин Парижа, — нет - это зрелый Мастер, опустившийся на дно преисподней и не задохнувшийся там, а окропивший её своим состраданием. На этот раз он переплавил зло на добро; то, что ему не удалось сделать на башне Вячеслава Иванова, сейчас расцвело в нём любовью ко всему сущему. В самые страшные годы, в октябре 1917 года, Волошин пишет:

Времён исполнилась мера

Отчего же такая вера

Переполняет меня?

Для разума нет исхода,

Но дух ему вопреки

И в безднах чует ростки

Неведомого исхода.

Он не бунтарь, он великий молитвенник, он понимает, что Святая Русь покрыта Русью грешной...

И семя, дабы прорасти,

Должно истлеть...

Истлей, Россия!

И царством духа расцвести!

«Наш дух всегда должен идти обратным ходом по отношению к жизни», — Макс Волошин знал и писал об этом ещё в 1904 году. А теперь это осуществилось, он проник к истокам, вошёл внутрь себя и ощутил Царство Божие, и Господь посылает ему вдохновение, божественные мысли и образы, бесстрашие. Теперь он, как Апостолы Христа, ничего не боится: ни красных, ни белых, проходит через террор, голод, холод, скорби и невзгоды. Поэт под защитой. Он пишет, пишет и не иссякает эта внутренняя река, вливающаяся в Океан вечности.

Самую проникновенную, живую поэзию, превращающую Слово в действительность, Максимилиан Волошин создал в Коктебеле, когда поселился там безвыездно и стал затворником этой своей «страны».

«...Вы должны себе создать в песне страну», — сказала ему в его молодости Анна Рудольфовна Манцлов. Это предсказание осуществилось. Дух Волошина родил и в рисунках, и в словах, и в «Доме поэта» небесный Коктебель, тот, что притягивает сюда и вдохновляет постов, художников, писателей, всех творческих людей. «Близкий всем, всему чужой», он всю жизнь искал «Небесный Иерусалим» и нашёл его здесь: в «тишине небес, в безмолвии земли», в «жёлтых закатах заливов», «на дне долин, напитанных полынью», где «волны земли омываются волнами моря».

Волошин написал поэму о Серафиме Саровском, но он не стяжал Святого духа при жизни, как Святой Серафим. Поэт умирал в страдании:

«Вчера за работой вспомнил уговоры Mapycи³ "Давай повеселимся". И невольно почувствовал всю правоту этого стремления. ...Лучше "расстреляться" по примеру Гумилёва. Это так просто: написать несколько стихотворений о текущем».

И всё равно он умирал в «добре»! Травля, опасность потерять дом, который хотел отнять «Партиздат», сплетни окружающих, вызванные его необычной жизнью, кличка «недорезанный буржуй» — ничто не смогло «окунуть его во зло» и вызвать неприязнь к тем, кто бросал в него «подлые камни». Он знал, что это делали не люди, а их «личины», за которыми скрывался их настоящий образ Подобия Божия.

Поэт Максимилиан Волошин стяжал Святого духа уже по смерти. Об этом свидетельствует его могила, которая превратилась ныне в Храм, куда ходят молиться (точно так, как до открытия мощей ходили на могилу святого Луки — Воинов - Ясенецкого) и просить через Макса помощи у Бога. Тут, на этом удивительном месте, где перед глазами море уходит в небо и, сливаясь с ним, переходит в необозримый океан любви, тут открывается сердце, и душа устами Макса поёт Создателю «Аллилуйя»!

И потому сбываются благородные желания, и доходит горячая молитва, и потому Волошин завещал захоронить его именно на этой горе — он думал не о себе, когда умирал, он думал о людях, о тех восторженных душах, что придут к Нему. И не хотел бы ни надгробной плиты, ни надписи, ни цветов, только камни, одни голые камни. Ведь камень это — Иисус Христос, и это — вечность!

Благодарные потомки нарушили завещание Поэта, но это не имеет значения, им всё равно не удалось превратить гору в могилу Волошина, она вошла «обратным ходом» внутрь сердец и превратилась в Храм. Здесь служил панихиды протоиерей о. Александр Мень (поклонник Макса и его страны), сюда специально приезжают и другие священники, чтобы на этой горе воздать хвалу Творцу, создавшему свой образ и подобие в Поэте, своём скромном «Подмастерье».

И бывший «Ноев Ковчег», спасавший людей от петли и расстрела, вовсе не музей, но по- прежнему дом Поэта, куда идут, как в чистилище, чтобы стряхнуть «житейский прах и плесень душ» у его порога. Люди, проходя через лестницы и переходы этого дома, чувствуют радость и обновление. Ведь они, эти люди, как причастие, принимают любовь из невидимых рук самого Поэта.

г.Коктебель (Украина)