Дельфис

Октябрь 2007 года выдался на редкость солнечным и красивым: берёзы не торопились сбрасывать золото листвы и как свечи горели на фоне тёмных елей. В такой день я оказалась в деревне Фатьяново под Тарусой в гостях у своих старинных приятелей Зинаиды Грибовой и Геннадия Голутвы. Много лет собиралась посетить их и вот, наконец, провела у них три дня, наполнившие меня новыми впечатлениями и всколыхнувшие воспоминания о былом.

Зина и Гена показали мне своё поместье. Здесь, в чистом поле, они посадили множество деревьев: за двадцать с лишним лет выросли и липовая аллея, и хвойный лесок с елями, соснами, пихтами и кедрами. А некоторые растения — родом из любимого нами Коктебеля, откуда, собственно, и берёт начало наше знакомство. А дальше цветники, сад и огород. Плоды этой земли благодаря труду и любви кормят их от урожая до урожая. На солнце сверкает уютный бревенчатый домик и банька, построенные рукам Гены и их сына Игоря. Моим восторгам не было конца:

— Как вам удалось создать всю эту красоту!? Я думала, что вы занимались только наукой!

— Мы всегда любили работать руками, — отвечает Зина.

Гену за его золотые руки в этих краях зовут Геннадий да Винчи. Зимой, когда их лес-сад засыпает, они занимаются литературным трудом — архивы, интервью, хлопоты по изданию, на которое денег всегда не хватает. Зина написала книгу «Путь длиною в век» о художнике Б.А. Смирнове-Русецком, который был их другом и наставником в течение многих лет. Гена увлёкся краеведением. Появилось недавно второе издание его книги «Таруса — точка на русской равнине».

Неподалёку от Фатьяново, в селе Роща, некогда принадлежавшем роду Голицыных, стояла полуразрушенная церковь Пресвятой Богородицы. Гена принялся за её восстановление. Его стараниями откуда-то берутся деньги, материалы, пишутся иконы, находятся рабочие руки, и вот уже покрашены купола, и нет той мерзости запустения, хотя дел ещё невпроворот.

Это были впечатления от первого дня пребывания в гостях у этого замечательного семейства. А вечером слушали музыку, и Зина читала главу из своей новой книги о художниках, входивших в группу «Амаравелла». Перед уходом ко сну Зина дала мне несколько номеров журнала «Дельфис». На первых же страницах встретились хорошо мне знакомые имена, нахлынули воспоминания, которые перенесли в середину прошлого века, когда были ещё молоды мои свекровь и свёкор — скульпторы Ариадна Александровна Арендт и Анатолий Иванович Григорьев. Мы жили тогда все вместе в двух комнатках на Масловке. Анатолий Иванович в то время сравнительно недавно вернулся из лагерей, где сидел по обвинению за участие в так называемом «Антисоветском теософском подполье».

^{Ариадна Александровна и Анатолий Иванович на совместной выставке 1978 года у фигуры М.Волошина работы А.Григорьева}

Вокруг них стали собираться друзья-единомышленники и некоторые однодельцы¹, истосковавшиеся по духовному общению. Хозяева были необычайно приветливы и рады всем. Их союз был поистине совершённым на небесах. Эта столь гармоничная супружеская пара являлась одной из немногих, которые мне удалось повидать на своём веку. Эти люди сотворили свой собственный мир, в нём были защищены от превратностей судьбы преданностью друг другу. Но этот брак не был эгоистичным, в их мир допускались многие десятки друзей и единомышленников, щедро делившихся с другими всем самым тёплым и сокровенным. В квартире на Масловке собирались почти ежедневно московские друзья. Была ещё одна причина, по которой встречи происходили чаще всего у нас: Ариадне Александровне было нелегко передвигаться на протезах из-за ампутации обеих ног. Я, совершенно далёкая от теософии и неспособная воспринимать многие теософские мысли, во время бесед и чаепитий видела одно — передо мной люди света и радости. И как было им не быть радостными, когда все они вернулись живыми из Гулага к своему творчеству и любимой работе. Именно от них я впервые слышала те истины добра, любви и ответственности, которые нашла потом в христианстве.

Среди тех, кто собирался вокруг Ариадны Александровны и Анатолия Ивановича, хочется вспомнить Арона Моисеевича Горностай-Польского, профессора экономики. Его имя я встретила на первых же страницах «Дельфиса» в рубрике «Держава Рерихов»². Он был однодельцем Анатолия Ивановича и сидел в «шарашке» в Марфино вместе с А. И. Солженицыным. Был он библейски красив, всегда радостен и невероятно доброжелателен. Именно у них с его женой — Зельмой Карловной на даче в посёлке Отдых я провела некоторое время перед рождением моей старшей дочери Наташи, и в критический момент Арону Моисеевичу пришлось идти глубокой ночью под дождём довольно далеко до родильного дома, чтобы вызвать скорую помощь. Наташу он потом называл «моя крестница». Так получилось, что именно к нему мне захотелось прийти в трудные минуты моей жизни. Мы гуляли с ним тогда по Москве, о многом задушевно говорили, прекрасно понимая друг друга.

Вот ещё одно знакомое лицо — Борис Алексеевич Смирнов-Русецкий. Я познакомилась с ним, когда он недавно возвратился из лагерей, где провел 15 лет своей жизни. Он нередко приходил к нам с женой Лидией Васильевной. Они даже жили у нас какое-то время летом, когда старшее поколение было в Коктебеле, где Ариадна Александровна и Анатолий Иванович построили на берегу моря небольшой домик и скульптурную мастерскую.

Борис Алексеевич и Лидия Васильевна отдыхали у нас от своей коммуналки. Мы приятно общались. Борис Алексеевич рассказывал о своём знакомстве с Н.К. Рерихом. А Лидия Васильевна сделала мой карандашный портрет. Мы с Борисом Алексеевичем вспоминали сибирскую тайгу, где я работала в экспедициях, а он неполалеку отбывал свой срок. Но рассказов о самих лагерях, по-моему, не было, не все любят об этом вспоминать. Борис Алексеевич перевёл для моей диссертации с французского некоторые статьи по палеонтологии, а в своей научной лаборатории помог мне в изучении моих палеонтологических объектов.

В бархатный сезон он и его жена не раз бывали в Коктебеле, где он написал серию своих работ. Вернувшись из лагерей, Борис Алексеевич многое успел сделать — стал кандидатом технических наук, но главным в его жизни было творчество. Он активно выставлял и у нас, и за рубежом свои пейзажи русского Севера, Центральной России, Прибалтики, Северного Казахстана, Крыма.

Десять своих работ он подарил Ариадне Александровне и Анатолию Ивановичу и одну — мне, с пейзажем сибирской тайги.

Продолжаю перелистывать страницы «Дельфиса». Вот ещё одно знакомое имя — Мария Филипповна Дроздова-Черноволенко³. Она со своим мужем Виктором Тихоновичем Черноволенко также бывала у нас, но я вспоминаю и наши посещения их квартирки. На стенах — его картины с абстрактными образами неизведанных миров… Виктор Тихонович садится за фортепиано. Его импровизации были удивительно созвучны этим картинам. Мы приводили к ним на эти домашние концерты своих друзей. Мария Филипповна и Виктор Тихонович, конечно, бывали и в нашем коктебельском домике. Они снимали комнату в доме напротив, где было фортепиано, и там его импровизации слушались как-то особенно. Да и ему Коктебель, видимо, давал особое вдохновение. В доме у Ариадны Александровны и Анатолия Ивановича он написал несколько картин. Виктор Тихонович и Мария Филипповна любили сопровождать Ариадну Александровну к морю, она отправлялась туда ранним утром. Они подолгу беседовали на берегу. А когда Ариадна Александровна далеко уплывала и надолго пропадала из вида, очень волновались. Виктор Тихонович успокаивал Марию Филипповну: «Не волнуйся, она беседует там с дельфинами». И в этом была доля правды, так как однажды с ней произошёл такой случай: она, как обычно, заплыла далеко в море и блаженствовала, лежа на спине, и вдруг почувствовала, что кто-то поддерживает её снизу. Оглянувшись, она увидела стайку дельфинов вокруг себя, настроенных к ней миролюбиво и участливо.

В следующем журнале нахожу ещё один приведший меня в волнение сюжет, где рассказывалось о мемориальной квартире на Ленинском проспекте, в которой недолгое время жил Юрий Николаевич Рерих. Он приехал в Москву в 1957 году с двумя помощницами: сестрами Ираидой и Людмилой Богдановыми. Ариадне Александровне хотелось познакомиться с ними, и это знакомство состоялось во время выставки Н.К. Рериха в зале на Кузнецком мосту, где Ариадна Александровна — активный член общества защиты животных — подошла к Юрию Николаевичу и предложила стать членом этого общества. Он, конечно, не мог отказаться. После этой встречи они с мужем «мчались», как они выражались, на все его выступления.

Юрия Николаевича попросил попозировать Анатолий Иванович. Он согласился и вскоре в сопровождении Ираиды (Раечки) появился в мастерской. У него был только час свободного времени, и Анатолий Иванович, мастер быстрых скульптурных изображений, сделал набросок его головы, который послужил основой для его портрета, а также был использован, учитывая большое сходство с отцом, при работе над многочисленными скульптурами Николая Константиновича.

Общались они и у него дома. После кончины Юрия Николаевича, а вскоре и Людмилы, Раечка осталась одна в незнакомой стране. Её окружили теплом и заботой многочисленные поклонники Н.К. Рериха. Мы всей семьёй стали постоянно бывать у неё, а она у нас — и на Масловке, и в Коктебеле. Помню эту квартиру: с картинами Николая Константиновича и Святослава Николаевича на стенах, фотографиями и книгами в кабинете Юрия Николаевича и индийскими тканями на окнах. Атмосфера была такая, что почему-то хотелось молчать или говорить вполголоса. На этом доме теперь висит мемориальная доска с барельефом Ю.Н. Рериха, которая была сделана скульптуром А.И. Григорьевым.

В краткий период пребывания Юрия Николаевича в Москве из Вильнюса, Риги, Таллина, Киева, Тиберды приезжали многочисленные почитатели Учения Живой Этики. Многие из них останавливались у нас. Помню Р.Я.Рудзитиса с дочерьми, П.Ф.Беликова из-под Таллина, который досконально изучал жизнь семьи Рерихов, переписывался со Святославом Николаевичем и его женой Девикой Рани и впоследствии в соавторстве с В.Князевой написал о них книгу в серии «Жизнь замечательных людей». И эти два имени я, к большой радости, встретила на страницах «Дельфиса».

Из Тиберды приезжал и жил у нас доктор Н.Д.Жуковский, сын известной поэтессы Аделаиды Герцык, а из Вильнюса — доктор П.Тулявичус, который посещал Раечку в каждый свой приезд в Москву, а потом стал и моим большим другом.

^{Ариадна Александровна и Анатолий Иванович в квартире П.Л.Капицы. 1970-е годы}

Ещё о нескольких необыкновенных людях, единомышленниках Анатолия Ивановича и Ариадны Александровны, мне хочется рассказать, хотя имён их я не встретила на страницах «Дельфиса», но, может быть, о них упоминалось в других номерах. Один из них — одноделец Анатолия Ивановича — Сергей Юлианович Антонюк. Они с женой Марией Григорьевной были частыми гостями Ариадны Александровны и Анатолия Ивановича и в доме на Масловке, и в Коктебеле. Расскажу о них словами Ариадны Александровны, которая написала некролог «Светлой памяти С.Ю. Антонюка»:

«…С Сергеем Юлиановичем можно было хорошо, глубоко и задушевно разговаривать. Во время этих бесед от него веяло спокойной, уравновешенной мудростью и громадными знаниями. Он мог ответить на любой заданный ему вопрос, но никогда не навязывал другим своих взглядов. Ему было чуждо всякое насилие. Сергей Юлианович умел не только говорить и беседовать, но и слушать собеседника. Он выслушивал терпеливо иногда диаметрально противоположные точки зрения. Бесконечная доброта и душевная мягкость Сергея Юлиановича привлекали к нему людей. Кто был с ним знаком, не мог его не любить. Когда уходила от них, в душе надолго оставалось ощущение обогащённости и радости, которую уносили с собой посещавшие их гости. Всегда ровный, одинаково радостный, спокойный, сияющий и радушный, своей любовью он готов был объять весь мир. И, действительно, идея «общего блага» была у него доминирующей.

Какое-то время я даже жила у них. Сергей Юлианович работал педагогом и неизменно ходил пешком на работу. Он говорил, что во время этой прогулки у него шла очень интенсивная внутренняя работа, он обдумывал свой литературный труд «Футуриада» — так назвал он свой утопический роман.

Мне хочется рассказать об одном эпизоде, относящемся к 1954 году. Это было 6 декабря. Днём мне позвонили из небезызвестного учреждения: «Ваш муж будет сегодня освобождён; исполняя своё обещание, сообщаю об этом, но не торопитесь встречать, так как разные формальности займут много времени».

…Не чуя почвы под ногами, я скорее вышла во двор и увидела свободное такси, тут же села в него и поехала туда. Там, не отпуская такси, я стала ждать. Это ожидание продолжалось не меньше четырёх часов. Время от времени, подходя к окошечку, я спрашивала:

— Ну когда же?

— Неизвестно, ждите, — следовал ответ.

Наконец, мне сказали:

— Теперь скоро, идите на улицу к той двери.

Я стала лицом к той двери почти вплотную и не спускала глаз с неё, хотя она оставалась ещё закрытой… Наконец, дверь стала медленно приоткрываться. Теряя терпение от желания поскорее увидеть Анатолия Ивановича и помогая двери раскрыться поскорее, столкнулась нос к носу с Сергеем Юлиановичем в ватном бушлате, ушанке... Мы оба оцепенели от неожиданности, потом, придя в себя, расцеловались, и Сергей Юлианович стал меня засыпать вопросами: почему я здесь, почему нет Маруси? И так далее. Ответив коротко на все вопросы и успокоив Сергея Юлиановича насчёт Марии Григорьевны, я предложила ему дождаться Анатолия Ивановича и ехать вместе в такси (которое стояло тут же). Мы стали ждать и разговаривать.

— У меня есть мечта, — говорил Сергей Юлианович , и я часто представлял себе, как подхожу к своей двери и тихонько вполголоса говорю: «Дина!», а она, срываясь со своего места, бежит меня встречать с громким, радостным лаем. Подумайте, сегодня эта мечта должна осуществиться!

— Дины уже нет, — отвечаю я.

— Как нет!? Почему же мне Маруся не написала?

— Верно, не хотела огорчать.

И две крупные слезы медленно поползли по его щекам.

— Мне так много надо рассказать о своей жизни там, о своём жизненном опыте, об огромном духовном богатстве, которое я получил в годы своего испытания, какие люди меня окружали, и сколько я приобрел друзей. Из друзей здешних мне больше всего хочется и необходимо немедленно переговорить с Ольгой Александровной Буткевич. Ну, как она поживает, расскажите мне.

— Увы, Сергей Юлианович, я должна огорчить вас вторично. Её уже нет с нами.

— Что вы говорите?! — и он глубоко задумался.

Мы молчали. Видя такое необыкновенно глубоко погружённое в себя выражение лица Сергея Юлиановича, я не решалась нарушить его мысли и молчала.

Наконец, Сергей Юлианович заговорил. Лицо его озарилось необыкновенной радостью, буквально засияло:

— Всё равно, я чувствую, всё идет, как и должно быть. Всё хорошо!

Он волновался и много раз повторял своё «все хорошо!», стараясь вложить в эти слова какой-то глубочайший смысл: «Будут друзья, они явятся неожиданно… Я чувствую, что должно произойти какое-то большое и светлое событие, и что наши общие усилия, наша работа не пропадут даром, они будут нужны для Нового Мира. Мы вольем их в общее русло. Увидите — это время придёт, оно не за горами. Только надо много, много работать для Нового Мира!»

И он, действительно, все свои силы отдавал работе. Писал, беседовал, изучал, всегда радостный, светлый, озарённый. Он очень интересовался современностью, везде искал зачатки нового, светлого мира, в скорый приход которого он твёрдо верил, и находил их».

Ещё один друг и единомышленник Ариадны Александровны и Анатолия Ивановича — Алексей Николаевич Обнорский часто приезжал из Ленинграда и жил у нас неделю — десять дней, когда Ариадна Александровна и Анатолий Иванович были в Коктебеле, а мы с моим мужем Юрой оставались одни. Алексей Николаевич, бывший военный инженер, полковник, сохранил и в преклонные годы выправку и элегантность. Он запомнился мне всегда приветливым и сияющим: казалось, что в жизни он воспринимал всё только позитивное, и не любил говорить об отрицательном. Приезжая в Ленинград в 1960 годы, я всегда бывала у него. Жил он уже один, его жена давно умерла. Говорят, это был необыкновенный брак, основанный на духовном родстве. Оба они были теософами.

В его квартире всегда бывало уютно — Алексей Николаевич был необыкновенно аккуратен. В основном к нему приходила молодежь, которую он особенно любил, наставлял, вникал во все проблемы, связанные с работой и семейными делами. Выслушивал всех с большим интересом, давал дельные советы; рекомендовал, что именно надо читать. Он очень интересовался учением Д. Кришнамурти, который в то время у нас, естественно, был запрещен. Алексей Николаевич доставал книги на английском языке, сам переводил и редактировал переводы других, близких ему людей. Кое-что он давал читать и мне. Но мне, с моим нефилософским складом ума, это чтение давалось трудновато, хотя какие-то истины: «понимание да будет законом», «доверьтесь жизни» и «творите жизнь» — я усвоила и нередко пользовалась ими на своём жизненном пути.

Алексей Николаевич принадлежал к тому поколению и кругу людей, из которых большая часть была арестована по 58-й статье. Арестовали и его, но я никогда не слышала об этом, а также о его отношении к тоталитарному режиму. Наша всеобщая уверенность в том, что он будет вечным, была так сильна, что Алексей Николаевич даже советовал некоторым своим весьма одарённым ученикам вступать в коммунистическую партию, чтобы улучшать её изнутри. В этом он видел единственный для России выход из мрака, в котором она жила.

В 1952 году он и его жена были арестованы. Слишком много людей посещали их, и на их лестничной клетке был часто слышен стук пишущей машинки. Всё это не могло остаться незамеченным. И их арестовали. Их друг — скульптор Нина Конрадовна Слободинская — простаивала в очередях, ничего не боясь, чтобы передать им хоть какое-нибудь пропитание. Наконец, и она была замечена и вызвана на допрос в «Большой Дом». Помолясь на дорогу, она, ничего не боясь, вошла в кабинет к следователю и со свойственной ей детскостью сказала: «Как у вас здесь тепло, светло и уютно. Вот если бы мне здесь отвели закуток и дали станок с глиной, я бы здесь с удовольствием поработала». Следователь был сражен и оставил её в покое. А в 1953 году Алексей Николаевич и его жена были освобождены по амнистии.

Мы с Юрой посещали Алексея Николаевича и на Кавказе, в Лазаревской, где он много лет снимал комнату у одной и той же хозяйки. Там, в прохладе роскошного сада, на берегу ручья стоял его столик, за которым он предавался размышлениям, медитации, занимался переводами.

В один из моих визитов к Алексею Николаевичу в Ленинграде он вручил мне пакет с московским адресом и попросил передать его Евгении Юльевне Дементьевой, сказав: «Постарайтесь подружиться с этим необыкновенным человеком». Я выполнила его поручение, но «стараться подружиться» мне не пришлось, так как всё получилось само собою, и она стала моим другом до конца её дней. Я сотни раз благодарила Алексея Николаевича за его причастность к нашей встрече. Евгения Юльевна действительно была необыкновенным человеком: добродетелей и талантов, которыми она была наделена от природы, хватило бы на десятерых. Смысл её жизни заключался в том, чтобы отдавать другим душевные силы, знания и всегда помогать материально тем, кто нуждается, а самой трудиться. И это в то время, когда ей уже было за восемьдесят. В молодости она была необыкновенно хороша собой, и до революции жизнь её была яркой и благополучной. Она являлось членом теософского общества (правда, с Ариадной Александровной они не были знакомы и только на старости лет через меня заочно познакомились и передавали приветы друг другу), не раз участвовала в его съездах в разных городах Европы, видела юного Кришнамурти. Евгения Юльевна окончила Московскую консерваторию по классу скрипки и играла в оркестре театра Таирова. Музыку она очень любила и хорошо знала, владела четырьмя иностранными языками. Гёте, Ромена Роллана и Данте читала в подлинниках. Любила и хорошо знала русскую поэзию, особенно Серебряного века; сама писала очень неплохие стихи. Её дача находилась рядом с домом поэта и эстета Константина Липскерова, и, проснувшись утром, она нередко находила на своём подоконнике листок с его новыми стихами и только что срезанную розу.

А дальше она пережила все тяготы, которые выпали на долю её поколения: Первая мировая война, революция и голод гражданской войны, брак с человеком, которого арестовали в 1937-м и вскоре расстреляли. Она стала женой «врага народа» и также отправилось в лагерь, сначала в Казахстан, где своими руками скрипача рыла колодцы, а потом в Сибирь. В общей сложности в лагерях и ссылках Евгения Юльевна провела пятнадцать лет. В ссылке она преподавала в музыкальной школе и зарабатывала на хлеб уроками иностранных языков. Вернувшись в Москву после реабилитации, принимала участие в создании многотомного музыкального словаря — как музыкант, знающая итальянский язык.

После того, как я впервые пришла к Евгении Юльевне с пакетом от Алексея Николаевича, мы стали видеться регулярно. Евгения Юльевна готовилась к встрече с нами: надевала элегантную блузку, делала причёску, маникюр. В свои восемьдесят лет она была красива, а общение с ней приносило большую радость. Жила она в небольшой комнатке в коммунальной квартире, неподалеку от университета на Ленинских горах. В комнате был минимум необходимых и самых простых вещей, на стенах — фотографии любимых композиторов и музыкантов. Всегда очень чисто. «Добрые духи не живут там, где грязно», — говорила она. Каждая вещь должна была находиться на одном и том же, однажды установленном месте, потому что Евгения Юльевна очень плохо видела и находила вещи, в основном, на ощупь, зная, где они должны лежать. Кроме того, она плохо слышала, но никак не могла привыкнуть к слуховому аппарату; поэтому общаться с ней было нелегко. У неё был незаживший перелом тазобедренного сустава, поэтому она с трудом передвигалась по квартире с костылём, преодолевая боль. К моменту нашего знакомства она уже почти не выходила из дома.

^{Ариадна Арендт со своей скульптурой «Восточный лик» (портрет Юрия Рериха). Коктебель}

Вот так она, безумно любившая музыку, была практически лишена возможности её слышать; любившая литературу — возможности читать; обожавшая природу — оказалась запертой в четырёх стенах. При этом она сохранила живой интерес ко всему происходящему и никогда не унывала. Жизнь её была до предела заполнена разного рода занятиями и общением со множеством людей, приходивших к ней. Она занималась переводами и, прежде всего, трудов Кришнамурти. Сидеть ей было трудно, и она работала, стоя перед машинкой, английский текст подносила вплотную к глазам, а потом, почти касаясь носом машинки и согнувшись в три погибели, печатала русский перевод. К ней приходили дети из их дома, с которыми она, естественно, бесплатно занималась каким-нибудь иностранным языком или даже математикой. Кроме того, с её зрением она каким-то непостижимым образом вязала крючком кофточки из белого гаруса и дарила их своим знакомым.

Память Евгении Юльевны, несмотря на возраст, была уникальна: она могла часами читать наизусть Блока, Гумилева, Липскерова, прекрасно помнила театральную жизнь 1920–30-х годов — могла перечислить, кто играл в 1919 году в спектакле, ну, например, «Сверчок на печи». Всё это привлекало к ней людей разного возраста как к источнику живой истории. Только однажды изменила ей её блестящая память. Было это так. Евгения Юльевна рассказывала мне о том, как после ссылки она возвратилась в Москву, в город, где родилась, с которым связаны самые счастливые годы её жизни, где оставались её родственники и друзья и в котором она не была пятнадцать лет. Можно представить, с каким чувством она подъезжала к Москве. «И вот, — рассказывает она, — я спрашиваю у соседей по купе, виден ли уже храм Христа Спасителя, а они мне отвечают: виден». Я не стала разубеждать её: ясно, что в то время, когда она возвращалась из ссылки, храм давно уже был разрушен, и она об этом не могла не знать, и даже написала в одном из своих стихотворений, вспоминая Пасхальную ночь своей юности, в Успенском соборе Кремля:

Прошли года... Колокола молчат,

Но всё ж Великой Ночи ярко пламя;

Хотя разбит церквей неисчислимых ряд,

И сломан Храм Христа невежд руками.

Пока Евгения Юльевна была в лагерях, её золовке удалось сохранить скрипку итальянского мастера и дивные драгоценности, среди которых были бриллианты и сапфиры. Скрипку купил Большой театр, а драгоценности она понемногу продавала для того, чтобы выплачивать ежемесячные пособия тем, с кем она была вместе в лагерях, иногда деля одни нары, а потом и их родственникам. И таких было немало.

Незадолго до смерти Евгения Юльевна подарила нам с моей подругой Алей Беклемишевой по томику своих стихов, напечатанных и переплетённых ею в парчовые переплеты. Первые стихи там датируются 1908 годом, последние — апрелем 1985-го, то есть написанными за пять месяцев до смерти. В этих стихах бесконечная любовь к музыке, природе, цветам; стихи о любви, стихи философские и религиозные, стихи-посвящения, цикл стихов «Перечитывая Блока».

Вот одно из ранних (1915 г.):

К чему сомненья? Нам жизнь подскажет,

Что будет дальше, что неизбежно...

Быть может, горе нам души свяжет,

Быть может, счастья заблещет нежность...

Туманны мысли... слова бессвязны,

Мгновенья мчатся, неповторимы,

Но искры чувства — всегда алмазны,

Блаженно жгучи, неуловимы...

Стихотворение, написанное в ссылке, в Канске, в 1945 году:

Белый снег, холодный и пушистый...

Бездна синих дочерна небес...

А кругом, в дали туманно-мглистой,

Молчаливый, неподвижный лес...

Ночи величавой бесконечность

В тишине, как колокольный звон,

Прошлое, далёкое, как вечность,

Будущее, смутное как сон.

Ничего не будет и не надо:

Ничего и не было... Одна

Эта ночь сверкающая... Яда

Нет смертельней, ночи тишина!

А вот стихи, посвященные ей в 1942 году кем-то из заключенных, с инициалами Т. Ш. Дело в том, что после рытья колодцев в Казахстане Евгения Юльевна ещё могла играть на скрипке и в Сибири вошла в концертную бригаду, в которой были прекрасные музыканты. Они давали концерты заключенным, переходя из лагеря в лагерь, иногда пешком по труднопроходимой тайге.

За молнию, мелькнувшую в тумане,

Из тьмы ночей восставшую зарю,

За остров жизни в мёртвом океане

Я Крейслера и Вас благодарю!

Мир созиданья девственно чудесен,

И счастлив тот, кому судьбой дано,

 Войдя в него, излить из кубка песен

Каскадом искр цветущее звено.

Спасибо Вам за чудное волненье,

Которым я, как прежде, вновь горю,

За песнь весны, мечту и вдохновенье

Я Крейслера и Вас благодарю!

Последние стихи Евгении Юльевны, естественно, окрашены темой смерти. Она бесконечно устала и хотела уйти в мир иной. Говорила об этом совершенно спокойно и даже романтично:

Не плачьте обо мне в томительном бессильи,

Желая удержать, когда мой час придёт.

Поймите — смерти нет,

                                   я расправляю крылья,

Что унесут меня в стремительный полёт.

Не надо горьких слёз, напрасных сожалений,

Пусть будет тишина в великий этот час.

Поймите сердцем смысл

                             торжественных мгновений,

Когда незримый свет откроется для глаз.

Дней бесконечна вереница,

А жизнь моя всё длится, длится!

Смиренно жду её конца.

Пусть смерть приходит, я готова,

Земные свергну я оковы,

Когда услышу зов гонца!

Видя, что она уже плоха, я предложила ей причаститься. Она с радостью согласилась, а через несколько дней умерла. Это случилось 19 сентября 1985 года.

* * *

Так неожиданно поездка к старым приятелям пробудила во мне воспоминания полувековой давности и благодарность судьбе за возможность хоть немного соприкоснуться с этими светлыми людьми.