Дельфис

Есть такое дзенское стихотворение:

Как бабочка подлетает к едва

распустившемуся цветку.

Бодхидхарма[1] говорит:

я не знаю.

Чего не знает Бодхидхарма? И чему он радуется? Потому что он ведь радуется своему незнанию. Он ведь радостен, как бабочка на весеннем лугу, полном свежих пахучих цветов. Так чего же он так радостно не знает?

Он не знает, когда и как началась жизнь и когда и как она окончится. Он не знает, как называется Причина жизни, точно так же, как бабочка не имеет понятия о названии цветка.

Что знает бабочка о цветке? Откуда он взялся? Куда уйдет? — Живой цветок, как сама жизнь, неведом. Неведом нам. Не ведает о нас.

Весна! Она о нас не знает,

О нас, о горе и о зле.

Бессмертьем взор ее сияет,

И — ни морщины на челе.

Цветами сыплет над землею,

Свежа, как первая Весна.

Была ль другая перед нею,

О том не ведает она.

Вот оно — это мистическое неведенье, которое является условием таинственного ведения. Неведенье всего внешнего и полное погружение внутрь. Какое значение имеют все наши объективные знания о цветке, о жизни, если они не дают нам счастья? Зачем мне знать, как называется этот цветок, если от его запаха я не теряю ощущения пространства и времени, не уплываю на седьмое небо, к неведомым истокам бытия?

Зачем мне знание, если это не есть знание самого истока?

Сколько бы мы ни узнавали о цветке, о Мире, мы будем вечно двигаться по замкнутому кругу, по окружности, равно удаленной от центра.

Сказать «я не знаю» так, как Бодхидхарма — или Тютчевская Весна, — значит остановить движение по кругу, прервать, рассечь бесплодное кружение и рвануться к центру, провалившись внутрь — в себя.

С поверхности — в глубину!

С берега — в море!

Из клетки — в небо!

В полную неведомость! В полную безграничность!

Ибо граница есть, пока я нахожусь в мире разграниченном, разделенном на части.

Граница есть, пока каждый предмет закрыт от другого оболочкой, стеной — пока мы находимся на поверхности.

В глубине бытия границ нет!

Знание о мире, о предмете есть знание оболочки, этикеток. Нотам, где нет оболочек, — нет и знания о них.

Я не знаю своих границ.

Я знаю свою безграничность. Я не знаю о смерти и о зле, я знаю бессмертие и любовь.

«Мир во зле лежит». Но тот, кто говорит «Царство мое не от мира сего», зла не знает. В Нем его нет. Неоткуда, негде быть. Зло там, где сталкиваются лбами, толкаются, отбирают пространство у другого.

Но во внутреннем мире нет другого. Там — все едино.

Попробуйте разделить море или небо на куски.

Неужели Дух разделить легче?

Бодхидхарма говорит: «Я не знаю». Но когда мистика спрашивают, верит ли он в Бога?, он отвечает: «я не верю, я знаю».

Но ведь и Бодхидхарма — мистик. Так знает или не знает?

О Боге он ничего не знает.

Но самого Бога знает.

Когда Христа спросили, «что есть Истина?», Он ответил молчанием.

Знал Он или не знал?

Он знал Истину, как знают самого себя. Изнутри. Погружаясь в Нее. Причащаясь Ей — до полной неразделимости с ней. Как морская волна знает море. Она и. есть море.

Он и есть Истина.

Но от Него ждали определения, которое можно было бы отделить от Него самого. Такого определения Он не знал.

От него ждали внешнего, объективированного знания, которым можно обладать. Но такого знания у Него не было. Обладать можно какими-то частными сведениями. Безграничной истиной обладать нельзя.

Вода в стакане прозрачна.

Вода в море — темна.

У маленьких Истин есть ясные слова.

У великой Истины — великое Безмолвие.

(Р.Тагор)

Можно выразить Истину в образах. Можно найти поэтическое слово об Истине, так же как можно нарисовать или сфотографировать море и небо. Но поставить перед собой мы сможем только картину или фотографию. Небо и море всегда будут вне всяких рамок, ибо Они больше нас.

И великая Истина больше нашего сознания.

Можно приблизиться к Ней, как к морю. Можно почувствовать себя как бы на Ее берегу. Можно ощутить, как Она бьется о стенки нашего ума, грозя смести их, размыть. Можно почувствовать это со страхом или с восторгом. Можно радостно выйти из своих рамок, выйти из кожи вон, навстречу Истине, как бабочка вылетает из кокона. Или — не выходить, а сопротивляться Ей. Это тоже можно.

Нельзя только одного — совместить безграничную истину со своей ограниченностью. Нельзя сохранять рамки сознания, не отрываться от дна, не терять из виду берегов и в то же время говорить: я знаю безграничную Истину.

Вот это невозможно. Если ты действительно созерцаешь Безграничность, ты говоришь «я не знаю» со всем мужеством, со всем смирением, а под конец — с ликованием. Ты сознаешь несоизмеримость всякого внешнего знания с внутренней Безграничностью. Ты даешь согласие на Тайну, не вмещающуюся в твое ограниченное сознание.

Ты входишь в Тайну, как входят в море. Ты теряешь дно под ногами. Теряешь всякую внешнюю привычную опору и ощущаешь священный трепет. Окунающийся в Бесконечность всегда трепещет. Этот трепет и есть религиозное сознание.

Сознание Тайны, открытой перед нами как море и небо, распахнутой перед всеми и все-таки вечно остающейся Тайной, сколько бы Ее ни познавать. Она неисчерпаема, эта Тайна. И —

Какое счастье жить на берегу

Того, что сердце исчерпать не в силах!

* * *

Разница между религиозным и атеистическим сознанием отнюдь не в том, что одно знает, что Бог есть, а другое — что Бога нет. Тут, как говорил Достоевский, всегда может быть разговор не про то. Иногда говорящий, что Бога нет, может быть по существу религиозен; а утверждающий, что Бог есть, — по существу не религиозен. Разграничение это проходит где-то не на линии слов.

Религиозное сознание — это трепетное сознание Тайны, превосходящей наш ум. Атеистическое сознание — сознание, лишенное трепета перед Неведомым и Безграничным.

Бестрепетная уверенность в своей Истине, бестрепетная уверенность в том, что ты можешь обладать Истиной, есть свойство атеистического сознания, даже если оно принадлежит религиозному фанатику.

Ибо уверенность в себе и вера в нечто бесконечно высшее, чем ты сам, не вмещающееся в рамки слов и определений, — вещи совершенно разные.

Бестрепетная уверенность в четком и точном, безапелляционная уверенность в безграничности ограниченного есть идолопоклонство.

Фанатизм есть бешенство ограниченного сознания, пытающегося подчинить себе мир и подменить собою Безграничность.

Священный трепет истинно религиозного сознания — это трепет перед внутренней Безграничностью, а не перед внешней мощью; трепет перед неисчерпаемостью Тайны, а не перед непробиваемостью стены. Это трепет только что родившихся или еще не рождающихся крыльев, ощутивших простор неба. Трепет, с которым проходят через смерть. Да, надо пройти через смерть собственных границ, чтобы воскреснуть в Безграничности, с восторгом приветствуя Ее, как птица — зарю.

* * *

Можно быть правым или неправым в каком-то частном споре. Это ничего не решает. Решает, есть ли у тебя бестрепетное сознание обладателя Истины или его нет, а напротив, есть священный трепет перед Ее непостижимостью.

Когда неофит отстаивает свою Истину, он, как правило, не замечает, с какой бестрепетностью это делает. Ему важно доказать или оттолкнуть. Но Истина не доказывает себя и не отталкивает других.

Она — не о том.

Она по ту сторону себя и других. Она — в другом измерении. Она не фотография, она не лежит на плоскости нашего сознания. Она — море и небо. Она — наше новое измерение. А по отношению к старым измерениям — наша Безмерность.

И тот, кто не знает границ своего Духа, тот, кто знает свою внутреннюю духовную Безграничность, будет снова молчать, как 2000 лет назад. Он будет молчать перед ограниченностью всех обладателей Истины, и они снова будут делать с Ним все, что им заблагорассудится.

И вот — открытое сплошное

Пространство тянется, светясь.

Морская гладь — передо мною,

И знаю я, что это — связь,

Что эти бархатные горы,

И неподвижная вода,

И неба блеклые просторы —

Натянутые провода.

Умолкни, мысль! Замри, мгновенье!

Вот с этим никнущим лучом

Сюда приходит сообщенье».

Я слушаю. Прием! Прием!

Все собрано. Душа готова.

Во мне препятствий больше нет.

Для этого немого слова

Я рождена была на свет.

Иных знамений нам не будет,

Лишь только сей беззвучный звон,

Сей благовест. Услышьте, люди:

Бог очень близко. Это Он!

Весь мир объял великий вечер,

Горит и тает в далях дым,

И все пространство — место встречи

Души с Создателем своим.

* * *

А море не гремело, не сверкало,

А было бледным матовым опалом,

Тем самым млеком, чья струя святая

Дитя новорожденное питает.

И как дитя, приникнувшее к груди,

Душа вселенской ласки не забудет.

Ей будет сниться до скончанья века,

Что вечность — мягко льющееся млеко…

* * *

Над морем нависали тучи,

Но солнце горы золотило.

И тишина была могучей,

Непререкаемою силой.

С минутой каждою все гуще

Ложилась на воду и горы

И становилась всемогущей

Царицей целого простора.

И сердце молча понимало,

Что век лишь начат, а не прожит,

Что мы пришли сейчас к началу,

Что Дух воистину все может.

* * *

Не оглядывайся, Орфей!

Эвридика — в тебе самом.

Полногласье — в душе твоей.

Песнь грядет, как весенний гром.

Не оглядывайся, певец!

Внутрь песни своей войди.

Всем концам наступил конец,

Если песня растет в груди.

Если дух твой — сейчас и здесь,

Без оглядки и без краев,

Бесконечность втекает в песнь

И рождается из нее.

* * *

О, эта жизнь без края и без дна,

Простор молчащий царствия лесного.

Мне ударяет в сердце тишина,

И знаю я, что это Божье Слово.

Зачем искать нездешнюю страну,

Когда все здесь у Твоего порога?

Лишь только тот, кто слышит тишину,

Расслышит несмолкающего Бога.

* * *

Свет бил во все колокола.

И до того была светла

Земля, что невозможно было

Понять, что где-то есть могилы.

Свет так сияет, только если

Все мертвые уже воскресли.

Так, может быть, на самом деле

Мы воскресенье проглядели?

За всей своей земной тревогой

Опять мы проглядели Бога...

* * *

Есть мир средь мира. Стихнул шум.

Там, по ту сторону всех дум —

Потусторонний мир, эдем,

Не тайный, а раскрытый всем.

Там все такое же, как здесь,

Там все, что было, то и есть,

Вся скорбь, все беды бытия,

Но в них не утопаю я.

Я существую нераздельно

С вселенской болью беспредельной.

И все же сердце неслияино

Со своею собственною раной.