Дельфис

Музей — это всегда встреча. Людей, культур, цивилизаций. И сами музейные залы — суть залы приёмов, где главное — успевать поворачиваться, чтобы других посмотреть и себя показать. Ну а если «себя» из дому не захватил, можно попытаться найти себя в другом времени, в другом человеке, в другом измерении. Иначе ничего не получится и, уж подавно, ничего не случится.

Помочь в нелёгком деле налаживания музейного диалога может только один человек — художник, автор экспозиции. Он наш проводник и наставник. Но он же — мистификатор и насмешник. Особенно трудно придётся нам в том случае, если художник-экспозиционер сумеет заранее «сговориться» со своим собратом, пришедшим из другого времени. Именно это и произошло на выставке «Мир Леонардо» в Политехническом музее.

Надо ли было специально приглашать Леонардо да Винчи в Москву? Он и без того всегда с нами, хотя порой мы об этом даже не догадываемся. Стоит заглянуть на любой завод, и механика «по-леонардовски» предстанет во всей красе. Чудовищных размеров машины складываются из всё тех же зубчатых колёс, блоков и пружин, изобретённых ещё во времена античности.

Впрочем, производством дело не ограничивается. О Леонардо слышали все, и каждому хочется хотя бы постоять рядом с гением. Потому, сколько людей на свете, столько и Леонардо да Винчи. У кого «мона Лиза», а у кого — «стерео».

Последний раз о «неживописном» Леонардо вспоминали у нас полвека назад, когда отмечался его 500-летний юбилей. Это было время рассказов о «русском первенстве» и непоколебимой убеждённости в том, что Россия является родиной слонов. К счастью, тогда ещё никто не знал, что Леонардо, похоже, всё-таки побывал в России и, возможно, даже поработал. Это уже потом в его бумагах был обнаружен план собора Василия Блаженного, точнее, рисунок, чрезвычайно напоминающий план будущего чуда отечественной архитектуры.

Первым озвучить эту гипотезу решился художник Авет Тавризов (автор экспозиции) и положил в одну из выставочных витрин подкову XV века, найденную у Дорогомиловской заставы. Если Леонардо действительно побывал в Москве в «тёмный период» своей биографии, то въехал он в город именно по Смоленской дороге, вместе с толпой шумных итальянцев, всё больше своих приятелей, вроде Аристотеля Фиораванти.

Леонардо да Винчи странствовал всю жизнь, то ли манили его новые места, то ли гнала в путь нелёгкая. Достоверно одно — Леонардо с детства любил прогулки. Когда-то Андрей Синявский, не зная, можно ли «жить с Пушкиным», заметил, что «гулять с ним можно». Тем же вопросом в отношении Леонардо задался Авет Тавризов и решил узнать, как гуляется с гением. Леонардо согласился, и они отправились бродить по покатым мостам Флоренции и горбатым мостам Венеции. Надоело ходить пешком — поднялись в воздух и заглянули в Винчи. Кончилась Италия — тут и до Армении недалеко. Один смотрел и рассказывал, другой шутил и показывал. А вместе с ним в эти прогулки отправлялись и посетители выставки.

Говорили они о природе мироздания, точнее, о двух природах — сотворённой Богом и созданной человеком. Крыло самолёта и птичье крыло потянулись друг к другу, образуя арочный вход на выставку, потянулись с тем, чтобы никогда не соединиться. Но вышло иначе: конструкция рассохлась и природа сомкнулась с культурой прямо над нашей головой.

Художник Возрождения и его современный коллега завели меж тем беседу на понятном им обоим языке рисунка, макета, проекта. Для остальных они на всякий случай перевели свой разговор на итальянский, русский, украинский, армянский, японский и иврит. И выставка стала куда доступнее для простого человека.

Не забыта была и азбука Морзе. Без неё никто и не вспомнил бы, что Леонардо очень серьёзно занимался вопросами передачи известий на расстоянии, по-нашему — доставкой информации. По-видимому, Тавризов что-то наболтал собеседнику об оптоволокне и силиконовых кабелях, а тот, адаптируя идею для своих современников, предложил рыть туннели. По подземным туннелям должны были скакать всадники с важными сообщениями. Знающий человек без труда проникал в смысл шифрограммы: всадники — суть мысли, земля — мозг человека или человечества.

В той же логике главная лестница превратилась во вводный зал. Получилась очень ренессансная композиция — «Введение во храм». Леонардо повёл нас в храм, точнее лабораторию собственной мысли, и лаборатория оказалась сродни алхимической. Ведь по большому счёту, алхимия — это способ мышления, допускающий сотворение невозможного. Нет ничего невозможного — есть только недостигнутое. Себя Леонардо считал наследником античных мыслителей. Он настоял, чтобы в преддверии «храма его мысли» встали Гераклит и Архимед, Аристотель и Платон, Сенека и Демокрит. Но от бюстов пришлось отказаться, и их заменили макеты механизмов, изобретённых Леонардо, но подсказанных античной наукой.

Бумажные макеты, сделанные по рисункам Леонардо, создали третью реальность — проектную, принадлежащую миру идей и миру предметов одновременно. Само слово «проект» пришло к нам из античности: так называли камень, который в тумане бросали впереди войска. Если в ответ доносился крик и камень летел обратно — значит, впереди что-то есть. Таких камней-проектов Леонардо накидал в будущее целую гору. Тавризов принял вызов.

Да, он поддался искушению, как поддавался ему всю жизнь сам Леонардо. А поскольку главным соблазном для человека является бессмертие, рядом с макетами расцвёл цветок мандрагоры. Истолчённый её корень, выпитый из чаши Грааля, дарует бессмертие или, по крайней мере, возможность преодолеть границы времени.

Пройти на выставку можно было только через «модулёр», или «золотое сечение», и примерить его на себя, а заодно и на всех посетителей. Раскинь руки — и узнаешь, насколько ты соответствуешь идеалу. А тем временем тебя уже вписали в круг, завертели, подняли над землёй и превратили в птицу. Летишь ты над Флоренцией, наполовину реальной, наполовину спроектированной Леонардо и построенной Тавризовым, а вокруг тебя белые вороны.

Чем же питаются эти птицы, столь непохожие на своих чёрных собратьев? Оказывается, ничем они не питаются, по крайней мере, ничем видимым, поскольку принадлежат другой реальности. Если театральный художник воспроизведёт в декорациях подлинный пейзаж — зритель не поверит. Все оттого, что есть другая реальность — реальность вымысла. Она правдива, потому что на месте.

^{Модулёр Леонардо, или «золотое сечение», через который проходил каждый посетитель выставки}

За неимением под рукой живописных оригиналов Леонардо, Тавризов сделал для выставки единый фон. Стены исчезли, а вместо них появился невиданный чёрный пейзаж такой глубины, что начинает кружиться голова. Эти горы часто встречаются на картинах Леонардо. А западноевропейские кузины наших «иконных горок» взяты не откуда-нибудь, а с его полотен. Такие скалы присутствовали при сотворении мира, и они же ограждают внутренний мир конкретного человека — Леонардо да Винчи. Похоже, это всё-таки неземной мир, или порождён он неземным сознанием.

Концы панно с горами, закручиваясь в рулоны, превращаются в свитки. Птицы, те самые белые вороны, спускаясь вниз, оборачиваются листами рукописей. Игра с бумагой продолжается. Из неё возникают порталы палаццо, за которыми ничего нет. Пространство зала ломается, благодаря зеркалам, вставленным внутрь фрагментов бумажной архитектуры, манит нас и тут же возвращает обратно. Стены раздвигаются, как раздвигались они когда-то перед Леонардо. Вдали маячат Кавказские горы, и взору предстаёт тёмно-жёлтая «Tеrrа Armena» — реальный ком земли, современный творенью. Кажется, где-то здесь причалил Ной.

Леонардо и сам любил поиграть с зеркалами, особенно кривыми, но ещё больше влекли его драпировки. Зеркала меняют пространство, а драпировки — создают. Поэтому стараниями двух наших героев в экспозиции залегли драпировки со складками дивной красоты. Так живописно бросать ткань умел только Таиров. Но может это и не драпировки вовсе, а складки местности, ведь брал-то их Леонардо всё-таки из природы?

Известно, что Леонардо много времени уделял натурным наблюдениям. Следил за игрой теней, полётом падающего листа, изменениями формы цветка. И не довольствуясь простым наблюдением, стремился проникнуть за грань видимого. Захотелось однажды гению разобраться в движении водяных струй, и он их нарисовал. Спустя столетия, используя новейшую технику, водяной поток сфотографировали. Оказалось, что струи движутся в точности, как на рисунке Леонардо. Или всё-таки вода стала так течь, с тех пор как её нарисовал Леонардо. Так что, кто кого учил, ещё неизвестно.

Не вносит ясности и автор экспозиции. Зазвав Леонардо в сад, он предложил ему взглянуть на невиданные «цветы зла», сплошь состоящие из пик и зазубренных лезвий. Когда-то Леонардо заимствовал эти формы у растений, а теперь Тавризов вернул в природу образцы вооружений, сложив их в диковинные цветочные композиции.

В саду нашлось место и цветам бумажной архитектуры. Художник перевёл рисунки Леонардо в объём и заставил землю прорастать прекрасными сооружениями. Поскольку сад был итальянским, понадобились яблоки, виноград, папоротники и орхидеи. И вмиг ожили, зашевелились привезённые из миланского музея деревянные макеты. Они просто почувствовали себя в родной стихии

Наконец, техника заняла положенное ей подчинённое место. Ведь не изобретатель же Леонардо и тем более не инженер. Художник он, художник-концептуалист, а тут вдруг опять в витрину, как главную ценность, помещают «упорный шариковый подшипник».

Не знаю уж, порознь или сговорившись, Леонардо с Тавризовым в какой- то момент начали подбрасывать нам простые как апельсин решения. Вот модель гребенчатого колеса, а вот — первый пароход на Миссисипи, маленький, в рамочке, как семейная фотография. Самодвижущаяся повозка — «автомобиль Леонардо», бронированный фургон — прообраз танка, воздушный винт — будущий вертолёт Сикорского, тоже маленький и тоже в рамочке. Конечно, Леонардо любопытно взглянуть на наши достижения, но похоже, оба художника мягко подтрунивают над нами — несмышлёнышами.

Ведь не вертолёт задумывал Леонардо, а средство исследования недоступного, проникновения в него. Он искал способ преодоления человеческой ограниченности и обретения свободы. Потому и возвращался всё время к безнадёжной идее летательной машины, основанной на принципе полёта птиц. Птица летает сама по себе без чужой помощи, и человек, отталкивающий от себя рукоятку приводного колеса на воздушном винте, сродни тому, кто вытаскивает себя за волосы из болота.

Кончились на выставке порталы флорентийских домов, перестали закручиваться композиции городских мостов, соединявшие пространство экспозиции, началась проза. Вот когда кстати пришлись многочисленные модели, взятые то ли из школьного кабинета физики, то ли из собрания Политехнического музея. Их можно было расставить на столе, и, в знак особого расположения, дать «покрутить». Теперь уже рассказывал наш современник, немного стесняясь за своё «нетитаническое время». И невольно вспоминалось чаадаевское: «Европа бросила нам плащ просвещения. Плащ мы подняли...».

Гений Возрождения отвечал всё больше цитатами, а под конец и вовсе заявил, что «достойных людей нет, поверьте мне, кроме флорентийца Леонардо». Сказал и увидел свою тень, попробовал зарисовать — получилось. Чуть оттаяв, Леонардо даже согласился немного попозировать в зеркале портретной рамы в окружении ненавистного Микеланджело, незнакомого Дионисия и непонятного Брейгеля.

^{Финал выставки с портретом Леонардо}

Художники расстались. Благодаря дивным бумажным макетам и композициям Тавризова в России Леонардо стало больше. Однако сам он остался таким же, как и был — абсолютно доступным и абсолютно непроницаемым.