Дельфис

Предвечность языка

Окткуда такая устремлённость к трёхстишиям, коротким стихотворениям в несколько строк? С одной стороны, от усталости, потребности в тишине: слишком много слов пустых, никчёмных, засоряющих пространство. Когда-то уже в России заметили, что со словом творится что-то неладное - «Страшное царство слов вместо дел», - сокрушался Гоголь, потрясённый некоей маниакальностью в русском характере: достаточно произнести - «по щучьему велению», чтобы что-то появилось. Дальше - больше: девизы подменили жизнь. Поэты Серебряного века пытались спасти положение, понимая, что судьба языка есть судьба нации. Язык предназначен народу свыше, и если он теряется, теряется душа народа. Но стихия слов, оторванных от корней, оказалась сильнее их провидческой поэзии. «Кризис слова», по выражению Андрея Белого, нарастал, отражая болезнь духа. И полвека спустя у поэта Николая Панченко прорвалось:

Я изнемог от глухоты,

От этой множественной скуки,

Где первый звук разбит на звуки,

Где цвет разложен на цвета,

Где слово первое у рта

Познало пагубу распада.

В то же время, основа языка неистребима, ибо не могут люди уничтожить то, что не ими сотворено и существует извечно. Подвержен разрушению лишь поверхностный, вторичный слой языка, производный от человеческого разумения или неразумия. Извечное не зависит от прихоти времени. «Небо и земля прейдут, но слова Мои не прейдут» (Мф. 24:35). Язык не складывается постепенно, как привыкли думать согласно представлению о поступательном прогрессе, а изначально задан. «Язык не может возникнуть иначе как сразу и вдруг, или, точнее говоря, языку в каждый момент его бытия должно быть свойственно всё, благодаря чему он становится единым целым» [1].

Язык первичен, существует до своего проявления в образе. «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» (Ин. 1:1). Точнее - «Логос», т. е. не «слово» в нашем понимании, а его потаённый смысл, способный принимать разные формы и выражаться в Молчании. А говоря словами св. Августина: «То, что было произнесено, не исчезает; чтобы произнести всё, не надо говорить одно вслед за другим: всё извечно и одновременно. <...> Это известно вечному Разуму, в котором ничто не начинается и не перестаёт быть» («Исповедь Блаженного Августина», XI, 7, 8).

О чём это говорит? О том, что язык рождён в Духе, а рождённое в Духе извечно. Исчезают явленные формы, но вечен мировой Порядок или восхождение сущего к Духу, сколь ни превратны человеческие деяния. В историческом движении одно исчезает, другое появляется, но помимо существует вечное Над, некая изначальная Программа, назови её Логосом, Божьим Промыслом или Великим Дао. Иначе говоря, во всём есть две природы: небесная, неизменная, благая, где всё Едино, и земная — вторичная, преходящая, многообразная, где всё разнообразно, противоборствует, если не согласуется с Изначальным. В предвечные Образы верили не только древние китайцы, составившие на их основе «Книгу Перемен», но и европейские и русские поэты. «Развей прообразы вещей и семена людей неблагодарных» (В.Шекспир «Король Лир»). Или А.К.Толстой: «Тщетно, художник, ты мнишь, что творений своих ты создатель! Вечно носились они над землёю, незримые оку». Изначален и образ души народа, выражаясь в образе мышления, а образ мышления - в национальном языке, языке жеста, музыки, танца - не только письма, и ни один язык не похож на другой, что делает неизбежным их встречу.

В VI веке до н.э. даосский мудрец Лао-цзы с этого уверения начал свой знаменитый «Даодэцзин»: «Явленное Дао (Путь) не есть постоянное Дао. Названное имя не есть постоянное Имя». Значит, существует нечто неявленное, невидимое и неслышимое, но истинно-сущее, и важно не принимать за истину явленное, то, что находится в обращении на разных уровнях культуры. (С точки зрения китайцев, культура изначальна и пребывает в Великом Пределе - Тайцзи, но может терять себя, попадая в низшие слои сознания)¹. Иначе окажешься в дурной бесконечности, ведущей в никуда, к возрастающей зависимости от иллюзорного мира. Мир, собственно, тот же, только видят его чаще всего искажённо.

Итак, каждому народу, как и каждому человеку, дан свой язык. Иначе и быть не может: всякая одинаковость противоестественна; монотонность слов ли, звуков, красок - действует угнетающе на психику. Не потому ли, что прерывает дыхание Вселенной, мировой ритм, ведущий к «предустановленной гармонии» (по Лейбницу)? Каждый язык самореализуется в свободе, внешняя форма приходит в соответствие с внутренней, сопрягая всё в едином созвучии.

Что же мешает этому созвучию осуществиться? Должно быть, отсутствие связи между двумя планами Бытия: отпадение Земли от Неба, человека от Бога, слова от Логоса. Отпавшее от своей Основы слово начинает саморазрушаться, прерывается доступ вселенской энергии, обеспечивающей жизнедеятельность Целого. Отсюда и болезнь языка, к которому не поступают живительные соки. Слово становится бездушным, вредоносным. Это тем более опасно, что слово едино с мыслью, значит, нарушается мыслетворческая работа языка. Отторгаясь от истоков Духа, слово более не животворит, уподобляясь частичному, «одномерному» человеку, утратившему связь с Целым.

Однако всякое явление, выросшее из духовной Реальности - человек ли, язык, - не может исчезнуть. Существует некая точка, которую у нас называют «критической», а в Китае - «Великим Пределом», когда движение самоестественно начинает обратный путь, чтобы не пропасть вовсе. После испытаний первой половины XX века, войн и революций, возмутивших мировую энергию до предела, подспудно развивался обратный процесс: сознание поворачивало от разобщённости к единству, не соединению, а приобщению к Пути. Сказано: «И познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Ин. 8:32).Но веками искали истину вне свободы, в мире зависимом, дробном, и не могли найти. Теперь, и много тому свидетельств, приходит время единения в духе, через осознание внутренней жизни. Иначе не выбраться из ситуации Вавилонского столпотворения, когда все говорят, никто не понимает друг друга, даже говорящие на одном языке, ибо пропало чувство Целого. Отсюда бунт против «одномерности» мышления, против «линии», расщепившей одно на два, лишая жизни слова, звуки, краски.

Неизбежность поворота от распада к единству предчувствовала русская философия, объявившая «борьбу за Логос». Нужно осознать мысль в Природе и Природу в мысли, вернуться к Природе как сущему, призывал Вл. Эрн.: «Предвечно сущее Слово, Которое Само о Себе говорит: "Аз есмь сый", - явилось тем творческим принципом, в Котором и Которым сотворено всё существующее. Вселенная, космос есть раскрытие и откровение изначально сущего Слова. Будучи этим раскрытием и откровением, мир в самых тайных недрах своих "логичен", то есть сообразен и соразмерен Логосу» [2]. В предчувствии грядущего эона Свободы всё начинало притягиваться друг к другу, то, чему предназначено быть вместе: ум-сердце, разум-чувство, прошлое-настоящее, человек-природа. И обретая себя в другом, возвращало утраченную целостность. Казалось, настало время преодоления тотальной зависимости, поработившей сознание: преодолеть горизонтальное мышление, соединить Землю с Небом, поднять повергнутую вертикаль, увидев единичное как Единое. Если открывается связь по вертикали, земное соединяется с небесным, то всё становится на свои места - в соответствии с собственным назначением. Это в корне меняет отношение к сущему, которое более не воспринимается как часть чего-то, а как само по себе целое, микромир. Не моноцентрическая модель: здесь - центр, там - периферия, здесь - главное, там - второстепенное. А, скажем, полицентрическая или «сингулярная» (по Бердяеву): центр везде, в каждой точке, которая самопроявляется, ибо причастна Единому. И это в корне меняет характер мышления: не «то или это», а «это есть то», что не может не сказаться на языке. Процесс высвобождения индивидуальной сущности был насильственно прерван, но задержать ход духовной эволюции можно лишь на время, ибо Земля ведома Небом, а не Небо Землёй. Пусть мир продолжает жить по законам абсурда: сознание не изменилось, люди по-прежнему не ведают, что творят. Но восхождение к Духу остановить невозможно. И свидетельство тому - «точечное» оживление культуры. Пример тому - рождение «русских хокку».

Откуда появились хокку?

«Каждый миг человеческой жизни - в той мере, как он становится выражением внутреннего существа, - изначален, божественен, творится из Ничто и не может быть восстановлен. Каждая индивидуальная жизнь, таким образом, есть великое произведение искусства. Сумеет или не сумеет человек сделать её превосходным, неподражаемым шедевром, зависит от степени его ощущения Пустоты (санскр. шунъята), действующей в нём самом» [3]. Так предваряет Дайсэцу Судзуки вхождение в хокку. Хокку появляются тогда, когда человек забывает себя, видит в самом простом явлении глубинную тайну сущего, будь это дерево, цветок или облако, видит «как есть» (коно мама) - уникальность души вселенского Бытия. Но для этого поэт должен «опустошить» своё сердце от постороннего, не позволяющего целиком сосредоточиться на том, что неожиданно открылось взору. Или, как говорил Мацуо Басё (1644-1694), а именно его стихи, в прекрасных переводах Веры Марковой, удивительных по своей проницательности, открыли нам трёхстишия: «Учитесь сосне у сосны, бамбуку - у бамбука. Истину не увидишь, если будешь следовать за собой. "Учиться" - значит проникнуть в самое сердце вещи, узнать её душу, переживать вместе с ней. Тог-да и родится стих». Всё откроется, все незаметные прожилки лепестка ли, звука - в малом увидишь большое, и от ворона на засохшей ветке повеет дыханием вечности:

Карээда-ни                                                  На высохшей ветке

Карасу-но томарикэри.                             Сидит ворон.

Аки-но курэ.                                                Осенний вечер.

И всё! А Судзуки скажет об этом хокку: «Здесь есть великое Над - в одиноком вороне, застывшем на ветке. Всё появляется из неведомой бездны тайны, и через всё можно заглянуть в неё. Не нужно сочинять поэму из сотен строк, чтобы дать выход чувству, которое возникает, когда заглядываешь в бездну. Когда чувство достигает высшей точки, мы замолкаем, потому что нет слов, чтобы выразить это. Даже семнадцати слогов бывает много. Вошедшие в Путь японские мастера Дзэн выражают свои чувства как можно меньшим количеством слов или ударов кисти. Когда они выражают их слишком полно, не остаётся места для намёка. А в намёке - вся тайна японского искусства. Мазок кисти, одно пятно может выразить что угодно: птицу, холм, человека - всё одно» [4].

Но откуда появились сами хокку, которые у нас принято называть «трёхстишиями» (японцы их пишут в одну строку)? Родились хокку (вначале их называли хайку) от «короткой песни» - танка. Первые песни сложили сами боги- ками в восторге перед миром. Боги заложили и правило чередования 5-7-5-7-7 слогов, которые придавали пружинный ритм стиху. С тех пор и поныне это правило стихосложения не нарушалось. Поэты воспевали Природу, которую обожествляли, и человеческие чувства. Потом и танка показалась великоватой, оставили лишь верхнюю строфу-хокку, состоящую из 17 слогов. Эта тенденция - стяжения в точку, в центр круга - свойственна японской поэзии изначально. Чем ближе к центру, тем ближе к Истине - Макото, к сокровенной Красоте сущего, которая таится в самых обыкновенных вещах и открывается человеку в момент Озарения - Сатори. Можно сказать, хокку Басё и есть Сатори, воплощённое в природном ритме, в асимметрии слогов, расширяющих пространство души и поэта, и того, на чём остановился его взор. Басё и сам говорил ученикам: «Пережив Сатори возвышенным сердцем, вернись в мир обыденный». Тогда всё предстанет в своём истинном виде. И он же запишет в путевом дневнике «По тропинкам Севера»: «Может ли кто из людей запечатлеть взмахом кисти или исчерпать словами небесное искусство Творения!» Но судя по его стихам, человек способен пережить «небесное искусство Творения», сострадая тому, что видит вокруг.

Пестик из дерева.

Бил ли он сливой когда-то?

Был ли камелией ?

* * *

Утренний вьюнок.

Запер я с утра ворота,

Мой последний друг!

Тишина кругом.

Проникает в сердце скал

Лёгкий звон цикад.

Всё сопрягается между собой: звуки, краски, запахи, четыре времени года, когда поэт сопереживает им, как живым, готовым откликнуться на зов его души. И не удивительно, что в России полюбили поэзию, которая сродни русской душе, обитающей где-то в невидимых мирах. (Не потому ли никак не устроит свою жизнь на земле то, что тянется к неземному?) Разве не созвучны поэтическому языку японцев мысли Сергея Есенина? «В мире важен безначальный язык, потому что у прозревших слово есть постижение Огня над ним». В замечательном эссе «Ключи Марии» поэт вспоминает «Голубиную книгу»:

У нас помыслы от облак божиих...

Дух от ветра...

Глаза от солнца... [5]

Есть что хранить: «мудрость как целомудрие» - по завещанию Павла Флоренского. А Бердяев скажет: «Грех есть прежде всего утеря целостности, целомудрия, разорванность, раздор» [6]. Но тогда и сохраним жизнь и душу в целостности. Целомудрие - особое свойство нашего языка. Если утратим это свойство в годину соблазнов, то уже вряд ли восстанем из пепла. В наступившем веке, который может оказаться последним, предстоит собраться с силами, чтобы ожить и оживить всё дарованное нам от небесных щедрот. Век окажется последним, если осуществятся странные проекты, вроде замены русского языка латиницей - живого на мёртвый. Будто без живого языка или без души возможна жизнь народа. Однако проекты эти, похоже, мало кого убедили. Зато русский язык, как он есть и вечно будет, начинает оживать и в такой необычной форме, как «русские трёхстишия», которым самое время появиться, соединив слово с молчанием. Будто приоткрываются створки небес или створки души. Ум устал от пустых помыслов, обманных обещаний. Возрождается потребность увидеть, что Там, за текущими пустотами, приобщиться к вечному, напомнить человеку, что он не одинок.

Мне уже приходилось писать об увлечении русских поэтов трёхстишиями и о Викторе Иванове, что живёт в пригороде Питера. Он так и говорил, что начал видеть мир через хокку. Это действительно особое видение, возникающее в пробудившейся душе. «А память - словно молния в ночи: вспыхивает, плещет, озаряет свои сокровенные истоки! Пытаясь их разом живописать, постичь единым духом - и я пишу короткие стихи: трёхстишия. Я думаю: они в силах заронить в душу ближнего отсвет света невечернего» [7]. В этом есть великая тайна: лишь постигая глубоко своё, свои корни, начинаешь чувствовать другое; прикосновение к своим истокам открывает истоки других измерений. Вот из последних его русских хокку:

С молитвой пахотой ступаю.

В лазури жаворонок вторит:

Кто сеет хлеб, тот сеет Правду.

Эй, Лестница! - как чудный Сергий,

Я тоже плотничать горазд.

Позволь мне подновить ступени.

Ещё один, Виктор Куропатов, ушёл с философского факультета ради хокку:

Пустота и есть любовь:

Нас обретая всецело,

Становится светом она.

В «Автобиографии» он скажет: «Главное, что занимало, - проблема Ничто. Очень не хотелось верить в пустое, бездушное пространство». Так пробуждалось новое видение мира: «Одно во всём, и всё в Одном» - как говорили дзэн-буддисты; что исходит из Мировой Души, то даруется каждому. Знамение времени: пробуждается чувство того, что мир видимый, теряющий собственные краски, - лишь малая толика мира невидимого, извечно сияющего, от-куда всё проистекает, давая силы на исходе. Всё, что было, то и есть, хранится до поры до времени в глубинах памяти (в «сокровищнице сознания» - алая-виджняна, как говорят буддисты; и «сокровищница» эта не ведает границ). А в нашей традиции: «Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит - так бывает со всяким, рождённым от Духа» (Ин. 3:8). И этот же поэт скажет [8]:

Душу России

Слово одно лишь вместит -

Всеединство!

А ещё устраиваются конкурсы на лучшее трёхстишие. Вот некоторые из них, Александра Большакова [9]:

Держу в руках Басё, как камертон.

Подстраиваю звон под ветер странствий.

Под тёплый луч, под ясный взор луны.

Спутники вы мои -

Верные три строки.

Жадно я встречи ищу.

И, наконец, новое открытие поэта «русских хокку» - питерца Андрея Соболева, Та же атмосфера Всеединства, явленного в родственности прежде не родственных вещей: звуков, красок, дождя, ветра - всё в Одном, в пробуждённом сердце, ушедшего от себя, чтобы найти себя и озарить всё человеческим присутствием. Эпиграфом к его трёхстишиям можно поставить слова: «Больше любите друг друга /Озябшие души». Научитесь смотреть и увидите совсем рядом трогательный мир родных существ - звуки дождя, песню ветра, освящённые улыбкой поэта. Научитесь радоваться тому, что не является случайно в этом мире, сколь бы незаметным, малым ни казалось оно. Всё становится живым, когда душа оживает. Не только человек водит кистью, выводя письмена, но и кисть направляет человека к тому, что сама кисть таит в своей памяти, о чем человек не ведает:

Кисть встрепенулась -

Воспоминаниями

Тушь на бумагу легла.

Японцы называют это «вслед за кистью» - дзуйхицу, и следуют за кистью во всех видах искусства, не навязывая себя, а давая всему свободу: цветам в икэбана, камням в садах, слову в письменах, - ибо всё имеет свою душу, и она говорит сама за себя, соединяясь с другими.

О, это небо,

Деревья, травы, цветы -

Творенья под сенью Единого!

И не только здесь и теперь всё созвучно, но и что было когда-то не может исчезнуть, лишь меняются оттенки чувства:

Не пришла - и осталась

Лишь улыбка сиять

На пустом берегу.

И вспоминается Акутагава, его пронзительный рассказ «Как верил Бисэй»: «Бисэй стоял внизу под мостом и ждал её... А она всё не шла... В полночь, когда лунный свет заливал тростник и ивы вдоль реки, вода и ведерок, тихонько перешёптываясь, бережно понесли тело Бисэя из-под моста в море. Но дух Бисэя устремлялся к сердцу неба, к печальному лунному свету, может быть, потому что он был влюблён». Акутагава взял сюжет у Чжуан-цзы, но вложил в него боль своей души: «А потом, через много тысяч лет, этому духу, претерпевшему бесчисленные превращения, вновь была доверена человеческая жизнь. Это и есть дух, который живёт во мне, вот в таком, каков я есть». И, наверное, чувство человека так же извечно, как и его душа, и странствует во времени, находя новое пристанище. Дошло оно и до удивительного поэта Мурамацу Кока, который живёт в мире хокку, создал журнал и печатает в нём стихи, собирая их по всей Японии, печатает и русские трёхстишия. Вот стихи из его последнего сборника «Благие хайку» (Токио, 1994), из цикла «Снег»:

На снегу

Под снежным небом

Люди живут.

На снегу

Под снежным небом

Живёт Любовь.

* * *

На снегу

Под снежным небом

Я ждал её.

* * *

На снегу

Под снежным небом

Вся жизнь прошла.

И свой журнал, где печатает хайку со всего света, он назвал «Снег» - Юки. Не потому ли, что снег напоминает ему Россию? Он и сам признаётся в своей любви к нашей незадачливой родине, которая никак не вернётся к себе, на предназначенный Путь.

«Символ моей веры:

1. Я люблю русских.

2. Я думаю, что русские - самая удивительная нация в мире.

3. Из всего, что я прочёл за свою жизнь, меня более всего потряс роман Л.Толстого «Война и мир», который я не раз перечитывал.

4. В музыке больше всего люблю Пятую симфонию Чайковского и готов её слушать бесконечно — каждый раз моё сердце замирает.

5. Я думаю, что с романом «Война и мир» Толстого можно сравнить только японские хайку².

Поистине, хокку - центр вселенского Круга, вне пространства и времени, всё в себя вмещает, соединяя родственные души, и то чувство, которое выражено в поэзии Блейка:

В одном мгновеньи видеть вечность,/Огромный мир - в зерне песка,/В единой горсти - бесконечность/И небо - в чашечке цветка.

Так что стоит ли удивляться этой встрече!

Капли, падая с листьев, /Тихий ведут разговор.

И его нельзя не услышать, читая русские хокку Андрея Соболева.

Бьётся в стекло мотылёк...

Одинокому страннику тоже

Нужен душе приют.

* * *

Кружится вьюга,

Метель и ветер в лицо,

На дороге к далёкому храму.

* * *

Ветер звуки уносит —

Плачет флейта,

Звёздным простором дыша.

* * *

О, это небо,

Деревья, травы, цветы —

Творенья под сенью Единого!

* * *

Вся наша жизнь —

Сердце, гонимое ветром

По дороге ночной.

* * *

Падают шишки,

Как уходящие годы

В сумерках прожитых лет.

* * *

Ночь крылами взмахнула —

Нам оставив с тобой

Свой загадочный сон.

* * *

Тайные города,

Сказочные видения —

Всё в пространстве живёт.

* * *

Крылья свои распустила

Ночь на дворе —

Тише становится, тише...

* * *

Наш набросок с тобой:

На фоне тёмного неба

Две вечерних звезды.

* * *

Мысли мои в темноте —

Разноцветные шарики,

Спешащие по делам.

* * *

Дым растаял и вот:

Огонёк показался

В сумерках, вдалеке...

* * *

Будто звезда взошла! —

Так, мелькнув, пролетела

Лучезарная мысль.

* * *

Сумрак. Туман.

Капли, падая с листьев,

Тихий ведут разговор.

* * *

Там, на дороге,

Среди воспоминаний —

Осени жёлтый лист.

* * *

Вместе пойдём,

Пусть надежду играет

Флейта весенних струй.

* * *

Весело будем играть,

А может ещё споём —

В духе соединимся.

* * *

Груз оставленных лет,

Коль не сброшен в дороге —

Вместе с ним не дойти.

Вот твой путь! —

Иди, выбирай направление

Только сердцем своим.

* * *

На мосту мы стоим,

Миры в глубине бесконечной сверкают,

И тут же — капли дождя.

* * *

«Устремляться любя» —

Надпись на тех вратах гласила,

В голубой вышине.

* * *

Сложен судьбы узор:

Слеп ты или сознательно

Делаешь каждый шаг.

* * *

Только любовь одна

Может в тебе проснуться

И вознести тебя.

* * *

Оглянулся в сомнении —

И тебя уже нет

На восходящей ступени.

* * *

Как цветные снежинки,

Дни, кружась, опадают

В летопись всех времён.

* * *

Я на огонь,

Как мотылёк, рванулся

Болью своей души.

* * *

Даны нам крылья вдохновения,

Чтоб в духе воспарить

Над миром суеты.

* * *

Нет разлуки! —

Сердца трепещут в ответ

И пространство, оживая, поёт!

Рисунки А. Соболева