Дельфис

I. Экскурсия

Я пишу эти строки в маленькой Альпийской деревушке южной Баварии, близ Австрийской границы. Впечатления, полученные мною вчера, ещё свежи в памяти. События, вызвавшие эти впечатления, были настолько же реальны, как и всякое другое событие обыденной жизни; и, тем не менее, они настолько необычайны и чудесны, что мне самому до сих пор трудно убедить себя, что всё случившееся со мною было не сновидение, а реальное, истинное происшествие.

Поглощённый продолжительной и трудной работой по исследованию истории розенкрейцеров, я прочитал для этого массу старых, источенных червями книг и заплесневелых, истёртых годами, рукописей; провёл много дней и ночей в монастырских библиотеках и антикварных складах и, собрав и переписав всё, что могло оказаться ценным для преследуемой мною цели, я окончил, наконец, свою работу и дозволил себе несколько дней отдыха, которые и решил провести среди восхитительной природы Тирольских Альп.

Горы были отчасти ещё покрыты снегом, хотя весна уже вступила в свои права. Я спешил уйти от круговорота общественной жизни и городского шума, ещё раз надышаться чистым и освежающим воздухом горных высот и увидеть блестящие ледники, подобно громадным зеркалам сверкающие в лучах восходящего солнца.

Я сел на поезд в К. и скоро прибыл в С. Оттуда я пошёл пешком, всей душой наслаждаясь переходом от душной атмосферы многолюдных улиц к свежему деревенскому воздуху, напоённому запахом сосен и фиалок, проглядывавших в местах, где стоял снег. Дорога вела через долину, и чем дальше я продвигался, тем уже становилась долина и тем отвеснее склоны гор. Там и сям виднелись группы ферм и несколько хижин, цеплявшихся за выдающиеся утёсы, словно ища защиты от бурь, часто свирепствующих в этих долинах. Наконец, я достиг и О. – места, избранного мною исходным пунктом для моих экскурсий по горам; солнце склонялось к западу и золотило снежные вершины гор и медный крест на колокольне маленькой сельской церкви, откуда доносился вечерний благовест, или, как здесь называют, «Ave Магiа».

Найдя радушный приём в деревенской гостинице, я скоро лёг спать и поднялся рано поутру, разбуженный позвякиванием маленьких колокольчиков на шеях коз, выходивших на пастбище. Я вскочил и подошёл к окну. Ночные тени бежали перед появлением восходящего солнца, рассвет начался, и передо мною величественным сонмом стояли высокие, седые вершины гор, напоминая мне описанный Эдвином Арнольдом¹ вид, который открывался из окон дворца Вишрамаван, принадлежавшего принцу Сиддхартха (светское имя Будды).

Скоро я очутился на улице и отправился затем по долине вдоль русла реки, которая в этом месте была хотя и не шире ручья, но бросалась из стороны в сторону и с шумом низвергалась со скал, и только выйдя вниз на простор долины и расширившись, она успокаивалась и протекала через равнину в спокойном величии. Долина, по которой я проходил, казалось, рассекала длинные цепи гор, и в неё как бы впадали другие долины; некоторые из этих последних мне уже были известны из моих прежних странствований, когда я исследовал их мрачные ущелья, пещеры и дубравы; но это было двадцать лет тому назад. Теперь меня привлекала таинственная долина, ещё не виденная мною, которая вела к высокой раздвоенной горной вершине, считавшейся недоступной, и на которую никогда ещё не ступала нога смертного. Какая-то неведомая сила привлекала меня к ней. Мне казалось, что там, у подножия этой недоступной горы, удовлетворятся смутные и неопределённые желания моего сердца; как будто там должна раскрыться тайна, разрешения которой нельзя было найти в книгах.

Солнце ещё не поднялось над горизонтом, и тёмные леса по обе стороны были погружены в сумрачный однообразный оттенок. Я вступил в узкое таинственное ущелье; тропинка постепенно поднималась, ведя через тёмный бор, вдоль склона горы. Она повышалась почти незаметно и сначала шла берегом быстрой реки, но, мало-помалу, гул шумящих вод всё удалялся, и пенящаяся река, казалось, отходила далеко вниз. Наконец, лес начал редеть, и тёмный облик его очутился теперь гораздо ниже меня; среди поредевших деревьев передо мною возвышались обнажённые утёсы недоступной горы, между тем как тропинка вела всё выше и выше. Вскоре послышался отдалённый гул водопада, и я снова очутился у русла другой горной реки. Груды скал, как бы разбитых вдребезги какой-то исполинской силой, были разбросаны в диком беспорядке, и между ними с шумом пробивалась кипящая и клокочущая белая пена.

Местами виднелись небольшие площадки наносной земли, покрытые сочной растительностью; они казались островками среди этих каменных глыб, их окружающих.

Путь мой вёл всё вверх, то приближаясь к речному руслу, то удаляясь от него; я шёл, то пробираясь через крутые скалы, то снова спускался на дно оврагов, залитых стаявшим снегом.

Я уже порядком углубился в таинственную долину, когда первые предвестники восхода солнца показались на утёсах над моей головой; одна из вершин была увенчана ореолом света, а за ней солнце полною струёй врывалось в долину. Мягкий ветерок проносился над верхушками деревьев и шевелил их листья. Никакого звука не доносилось теперь до меня, кроме случайного писка сурка и ещё более редкого крика ястреба, длинными размеренными спиралями уносящегося в вышину, чтобы начать свою дневную охоту. Теперь седые стены и обрывы принимали серебристую окраску, между тем как в расселинах и ущельях скал мрачная синева ещё боролась с вторжением света. Оглядываясь вокруг, я видел перед собой расстилающуюся долину и далеко, далеко внизу – реку, несущуюся по равнине. Приобретая по мере своего удаления более простора, река расширилась, образуя среди лугов заливы и небольшие озёра.

С противоположной стороны долины поднимались высоко к облакам вершины гор, а за ними в промежутках обрисовывались массивы других вершин. Подошва цепи была покрыта тёмною растительностью, склоны же проявляли большое разнообразие теней, начиная с почти чёрного цвета скал и кончая эфирно-белым цветом наиболее отдалённых вершин, нежное освещение которых как бы сливалось с бледно-голубым небом. Местами поверхность уже покрывалась световыми пятнами от восходящего солнца, которые пробивались сквозь расщелины скал и ветви деревьев, возвещая скорое появление дневного светила. Таким образом, более высокие вершины приветствовали тёплый свет солнца задолго до появления его в долине; но когда оно засверкало во всём великолепии над горными вершинами, мрачные тени в ущельях начали редеть и исчезать. Наконец, торжественная минута настала, и солнце поднялось в своём царственном величии над верхушками гор, становясь видимым для всех. Мрак уносился, а свет широким потоком, заливал долину, освещая тёмный сосновый бор и пещеры в скалах. Сияя над снежными равнинами и ледниками, свет солнца отражался в них, как в зеркале, и производил ослепительный эффект; но на поверхности скал он смягчался и озарял их тысячью разнообразных цветов.

Дорога извивалась вокруг выступа горы; внезапно перед моими взорами предстала и сама недоступная вершина. Между мною и её основанием расстилалось почти безлесное пространство, почва которого не носила никаких следов растительности. <…>

В этом уединении ничто не напоминало о существовании человека, разве только встречающийся иногда пень срубленного дерева, доказывающий разрушительную деятельность людей. <…>

Долго следил я за игрою воды и чем дольше я всматривался, тем более она оживлялась, принимая фантастические формы. Казалось, что над брызгами носились сверхъестественные лица чудной красоты и, встряхивая головами в солнечных лучах, они сбрасывали серебряные потоки с распущенных кудрей и волнистых одежд. Их смех звучал подобно звону серебряных колокольчиков, в то время как из расщелин скал высовывались отвратительные физиономии гномов и кобольдов, подсматривающих танцы фей.

Где причины, порождающие в нас эти представления? Почему стараемся мы одухотворить мёртвую природу и придать ей душу и чувства? Почему, даже в минуты счастья, нас не удовлетворяет сознание нашей телесной жизни, и мы стремимся оторваться от представлений этой жизни и слиться с жизнью Вселенной? Не есть ли такое стремление нечто большее, чем простой продукт органической деятельности нашего мозга? Не выражается ли в нём деятельность вселенской жизни, лишь временно сконденсированной в нашей физической оболочке? Зависит ли наше личное сознание от существования тела и умирает ли оно с ним; или же есть и духовное сознание, принадлежащее высшей бессмертной и невидимой индивидуальности, которая только временно связана с физическим организмом, но которая может существовать и вне его? Если это так, если наш физический организм не более как орудие для проявления духа, то это орудие не наше настоящее я. Может ли быть мёртвая материя во Вселенной? Разве мёртвый камень не сдерживается силою сцепления отдельных частиц его, и не привлекается к земле силою притяжения? Что иное может означать это сцепление, это притяжение, как не энергию, и что такое эта энергия, как не душа – внутренний принцип, называемый силою? А видимое проявление силы не именуем ли мы материей, которая, в конце концов, должна быть, однако, тождественна с силою или субстанциею, или иным первобытным нечто, как бы мы это нечто ни называли? <…>

Я представлял себе, как хорошо было бы провести всю остальную часть моей жизни в этом торжественном уединении, разделяя отшельничество с несколькими единомыслящими друзьями. Я представлял себе далее, как, связанные общими интересами и тождественными целями, мы могли бы быть счастливы и достигали бы знания совокупными усилиями. Здесь, вдали от поверхностной и мелочной обыденной жизни, мы могли бы достичь гораздо большей ясности умственного кругозора, более глубокой сосредоточенности мышления, гораздо более высокого понимания тайн природы, окружающей человека. Насколько бы обострились наши чувства для восприятия внутренних и внешних ощущений; насколько обогатилось бы наше самопознание. Какое бы нам было дело до пошлости так называемого общества; к чему нам было бы знать, что происходит в этом великом доме умалишённых, называемом «светом»! Здесь мы могли бы жить в ненарушимом спокойствии. <…> Была ли бы, однако, подобная жизнь полезна как для нас, так и для других? Если правда, что мир и мы сами состоим из идей, то такое уединение представляет наилучшие условия для схватывания, усвоения и пересоздания идей. Мысли и идеи не могут быть одними лишь иллюзиями; они должны иметь реальное существование, настолько же реальное, как и вещественные предметы внешнего мира, быть может и более долговечные. Мы знаем, что они, подобно плодам земным, рождаются, растут и созревают всякий раз, когда идея созрела; она показывается над умственным горизонтом мира и часто схватывается одновременно несколькими восприимчивыми мыслителями. Человек, способный схватить и переработать все возвышенные идеи и выразить их в материальной форме, в таком случае, принесёт гораздо более пользы для других, живя в уединении, где его умственная работа не будет постоянно прерываться грубою сутолокою окружающей жизни. Что такое, в самом деле, существо, называемое человеком? <…> Что такое этот животный организм, состоящий из мускулов, крови и костей, который живёт известное время и потом умирает? Почему громадное большинство людей так высоко ценит это животное тело, как будто оно составляет их бессмертное существо и ради удобств которого они часто жертвуют своим достоинством, честью, добродетелью? Не есть ли оно тоже животное, в котором преобладает род высшей интеллектуальной деятельности в отличие от прочих животных? Может ли эта разумная деятельность быть продуктом механической, химической и физиологической работы мёртвой материи? А если нет, то что же именно служит причиной этой деятельности и может ли эта причина существовать независимо от формы? Что такое человек без разума? Если разум и все его атрибуты составляют – как это необходимо должно быть – безусловную принадлежность духа, то что же в таком случае человек без духа или без духовного разума?

Пока я предавался этим мечтам, бессмысленный хохот раздался как раз около меня. Я был до того погружён в свои мысли, что не заметил приближения незнакомца. Обернувшись, я увидел близ себя безобразного карлика – одно из тех полуидиотических существ, которых называют «кретинами» и которые часто встречаются в гористых местностях Швейцарии и Савойи. Я был удивлён и немало раздосадован неожиданным перерывом моих размышлений и потому довольно резко спросил его:

– Что вам надо?

Широкая неосмысленная улыбка расползлась по лицу карлика, и он ответил:

– Хозяин приказал провести вас в его дом.

Я был немало удивлён его словами, но сообразив, что от идиота-карлика нельзя было ожидать разумного ответа, спросил:

– А кто ваш хозяин?

– Учитель! – и при произнесении этого слова как будто искра разума блеснула в глазах карлика, и звук его голоса выражал, что этот учитель – кто бы он ни был – несомненно тот, кому кретин оказывал безусловное повиновение. Я попробовал было задать карлику ещё несколько вопросов и узнать, кто именно был его учитель, где он жил, но мои усилия получить от него какие бы то ни было сведения оказались напрасными. Он только усмехался и повторял уже сказанные слова. Заинтересовавшись, я решился, наконец, пойти с ним и посмотреть, чем окончится это приключение, совершенно не подозревая ошеломляющей чудесности того, что со мною впоследствии произошло.

Карлик шёл впереди, а я следовал за ним; он повёл меня прямо к подошве недоступной вершины. Во время пути он часто оборачивался, чтобы посмотреть, действительно ли я следую за ним, и я имел удобный случай изучить его фигуру и одежду. Он был не более двадцати вершков росту и очевидно горбатый. Одежда его состояла из коричневого плаща, к которому был прикреплён капюшон; это делало его чрезвычайно похожим на маленького капуцина. Громадная голова и сравнительно большое тело поддерживались очень тонкими и короткими ногами, между тем как его ступни были чрезвычайно велики. Быть может, вследствие его малого роста и здорового цвета лица, он походил почти на ребёнка; но этому противоречила седая борода почтенной длины, обрамлявшая его лицо. В руке он нёс дубину из сука сломанного дерева, по всей вероятности, поднятую по пути.

II. Убежище мудрых

Следуя за своим загадочным спутником, я снова очутился на той же тропинке, которая вела вдоль ручья к вершине горы. По мере приближения нашего к таинственной вершине, каменные стены вставали перед нами перпендикулярно, и, казалось, взобраться туда без помощи крыльев было невозможно. Однако когда мы подошли ближе, я увидел в стене расщелину, наподобие пещеры или подземного хода. Только вступив в эту расщелину, я заметил, что она проникала через всю толщу исполинской природной стены и вела в долину, лежащую по ту сторону. Пройдя несколько сотен шагов, мы дошли до другого конца прохода, и возглас восторга и удивления сорвался с моих уст при виде чудесной картины, представшей пред моими глазами.

Предо мной расстилалась, окружённая горами недоступной высоты, долина, которую природа и искусство наделили почти сверхъестественной красотой. Наподобие величественного залива, раскрывалась пред глазами эта долина и замыкалась естественным амфитеатром расположенных вокруг гор. Вся долина была покрыта низкою изумрудною травою и была усажена клёнами; повсюду виднелись леса и рощи, маленькие озёра и живописные речки; на некотором расстоянии в синеву эфирного пространства высоко поднималась величественная горная вершина. Склоны гор спускались вниз резко и красиво очерченными линиями и потом опять круто поднимались на неизмеримую высоту.

Мой спутник, казалось, понял мои чувства, так как и он остановился и засмеялся, словно обрадованный моим восхищением. Тишина, окружавшая нас, была бы полной, если бы не нарушалась шумом водопада, казавшегося нитью расплавленного серебра на фоне тёмно-серой скалы. Казалось, что меня окружает мир совершенно иной, чем тот, из которого я пришёл; воздух был как будто чище, свет лучезарнее и трава зеленее, чем по другую сторону горы. Здесь была долина мира, место счастья и довольства.

Вглядываясь вверх по направлению высокой вершины, я заметил на ней что-то похожее на замок, крепость или род монастыря, а когда приблизился, то, действительно, увидел перед собою массивное каменное здание. Его высокие стены поднимались высоко над окружающими деревьями, а купол, наподобие храма, возвышался над стеной. Наружный вид здания указывал на прочность его стен; оно было возведено в виде прямоугольника, но архитектура его не носила никакого определённого стиля; бросалась в глаза лишь масса выдающихся окон, башенок, балконов и терасс.

По ту сторону долины природа была также величественна; серые исполинские утёсы рельефно выделялись на голубовато-стальном небе, поднимаясь на громадную высоту. Длинные лоскутья белых облаков группировались значительно ниже вершин и, казалось, отдаляли их от оснований.

Наконец, мы вступили в широкую аллею, ведущую к зданию, и я заметил приближающегося к нам человека с благородной и представительной осанкой. Он был одет в жёлтое одеяние, голова покрыта чёрными развевающимися волосами, а походка его была легка и эластична. Незнакомец приблизился ко мне и приветствовал меня. На вид ему было лет 35; он был высокого роста, с повелительной осанкой, и его мягкий и ласковый взгляд, казалось, проникал всё существо собеседника и читал самые сокровенные мысли. «Наверно, – подумал я, – это Адепт!»

– Совершенно верно, – ответил незнакомец, видимо, прочитавший мою мысль, – вы – в гостях у Адептов, о которых вы столько думали и познакомиться с которыми вы столь сильно желали. Теперь ваше желание исполнено, и если вы хотите, я введу вас в наше святилище и познакомлю с некоторыми членами Братства Златорозового Креста. <…>

Я ответил, что считаю этот день счастливейшим в своей жизни и только сожалею о невозможности остаться здесь навсегда, чувствуя себя недостойным находиться в обществе людей, стоящих столь неизмеримо выше меня.

– Мы не отпустим вас так скоро, – ответил Учитель, – у вас будет достаточно времени увидеть, как мы живём, но остаться с нами пока невозможно. Ещё слишком много низших животных элементов заглушают вашу индивидуальность. Они, эти низшие элементы, не могли бы долго противостоять разрушительному действию чистой и одухотворённой атмосферы нашего жилища; а так как в вашем организме ещё не выработалось достаточного количества истинно-духовных элементов, могущих сделать его сильным и выносливым, он скоро ослабел бы и истощился, как в чахотке. Вместо счастья, вы находились бы в угнетении и должны были бы умереть преждевременно.

– Хорошо, – сказал я, – в таком случае я могу, по крайней мере, надеяться воспользоваться, пока я здесь, вашими указаниями для ближайшего ознакомления с тайною тех громадных духовных сил, которыми вы обладаете и которыми, как говорят, вы можете превращать одно вещество в другое, неблагородные металлы в золото.

– Друг мой, – последовал ответ, – в этом нет ни таинственного, ни чудесного. Эти вещи так же мало чудесны, как и те явления физической природы, которые вы видите ежедневно. Они таинственны только для тех, кому предрассудки и ложные понятия мешают видеть истину. Эти явления должны бы были удивлять нас не более, чем обращение Луны вокруг Земли или рост дерева. Всё это – действие той же Первобытной Силы и Мудрости, могущественною Волею которой создана Вселенная. Воля эта выражается многообразно и в семи степенях существования, как механическая сила или как духовное могущество. Но, как бы она ни выражалась, всегда и всюду это одна и та же дивная Первоначальная Сила, одна и та же Первоначальная Воля: будет ли она действовать посредством стихий или выражаться в человеческом организме посредством разума.

– В таком случае, – сказал я, – для достижения успеха прежде всего надо научиться, как укреплять волю?

– Нет! Воля – это мировая сила; она сдерживает миры в пространстве и вызывает движение планет; она проникает и пронизывает всё и не нуждается в вашем укреплении, потому что она и без того достаточно могущественна, чтобы производить всё возможное. Вы не более как орудие, при посредстве которого действует и проявляется Всемирная Сила, и вы можете испытать полный объём её могущества, если не будете стараться ей противодействовать. Но если вы вообразите себе, что у вас есть собственная воля, образ действия которой можно противопоставить Всемирной Воле, вы только исказите микроскопическую часть последней и противопоставите её великому Первобытному могуществу. Чем более вы будете воображать, что обладаете такой собственной волей, тем более вы станете в противоречие с Первичною Силою Воли Вселенной. А так как вы лишь незначительная частица последней, то вы будете сломлены и погибнете, если не начнёте действовать в созвучии с общей гармонией мировой деятельности. Ваша воля могущественна лишь настолько, насколько она отождествится с Волею Духа Вселенной. Она сильнее всего тогда, когда у вас нет собственной воли. <…> Жизнь проникает повсюду, она вездесуща и тождественна с Волею, которая не есть создание человека и не может принадлежать исключительно ему. Он получает известное количество её со времени своего появления на свете. Природа снабжает ею и даёт её взаймы, и эта частица должна возвратиться к ней снова, когда человек перестанет существовать для этого мира. <…>

Во время этого разговора мы медленно приближались к зданию, и я мог теперь рассмотреть его внешний вид во всех деталях. Оно было только двухэтажное, но комнаты казались высокими. Построено оно было четырёхугольником и окружено обширным парком. Семь ступеней из белого мрамора вели к главному входу, который поддерживался двумя массивными гранитными колоннами, а над дверьми красовалась золотыми буквами надпись: «Входящие сюда, оставьте позади все суетные помыслы».

Мы взошли через портал в большую переднюю, выложенную плитняком. Посреди этой комнаты находилась статуя Гаутамы Будды на пьедестале, а стены были украшены золотыми письменами, представлявшими некоторые наиболее важные доктрины древних мудрецов. По обе стороны открывались двери в длинные коридоры, которые вели в различные помещения этого Братства. <…>

Мы вступили в один из коридоров. Налево находилось несколько дверей, ведших в кельи или помещения братьев. Направо же была стена, местами открывавшаяся в сад, а промежутки между этими отверстиями были заполнены прекрасною живописью – разные пейзажи. Один из них представлял индийский вид с белыми, покрытыми снегом гималайскими горами на заднем плане, между тем как передняя часть картины изображала что-то вроде китайской пагоды с небольшим озером и лесистыми холмами в отдалении.

– Эти картины, – пояснил Адепт, – изображают различные монастыри или храмы нашего ордена. Тот, который на картине, расположен близ одного озера, в глубине Тибета, и населён некоторыми из высших Адептов нашего ордена. Каждая из этих картин изображает часть страны, в которой помещается монастырь, давая нам, таким образом, правильное понятие об общем характере местности. <…>

Мы перешли к другой картине, изображавшей египетский вид с монастырём на переднем плане и пирамидами вдали; она носила более мрачный характер, чем первая, вероятно, вследствие пустынной местности, окружавшей монастырь. Следующая картина изображала подобное же здание, расположенное в тропической гористой стране, и Адепт сказал мне, что оно находится в Кордильерах Южной Америки. На другой красовался магометанский храм с минаретами и полумесяцами на своих верхушках. Я выразил своё удивление по поводу этих религиозных эмблем всего мира, изображённых в самым святилище розенкрейцеров, так как я всегда предполагал, что розенкрейцеры – существенно христианский орден.

Адепт поправил меня:

– Название «Орден розенкрейцеров» или «Орден Золотого и Розового Креста», – сказал он, – изобретение сравнительно недавнего времени и впервые употреблено Иоганном Валентином Андреэ, написавшем историю рыцаря Христианского Розового Креста, <…> и эти символы так же свободны, как воздух, для тех, кто может уяснить себе их значение; к сожалению, очень немногие постигают этот смысл, обращая внимание лишь на внешнюю форму; большинство не имеет понятия о жизненном принципе, который проявляется в этих формах.

– Следовательно, – сказал я, – духовно-просвещённый человек может сделаться членом Вашего ордена, даже если бы он не веровал в некоторые догматы христианства?

На это мой собеседник ответил:

– Не может стать членом нашего высокого ордена тот, чьи сведения основаны на догматах, понятиях, верованиях и взглядах, идущих не от ордена. Воображаемое знание не есть знание действительное; мы ничего не можем знать, кроме того, что познаём сами, что мы чувствуем, видим и понимаем. То, что обыкновенно называется «знанием», не более как вопрос памяти, которою можно заполнить бесчисленными представлениями, как правильными, так и ложными; но если они даже и правильны, они всё-таки не дают истинного знания. Истинное знание не может быть внушено одним лицом другому; человека можно только направить на путь, ведущий к истине, но он должен сам воспринять её не только посредством мозга, но и внутреннею созерцательною силою, то есть душою.

Чтобы приобрести истинное знание, мы должны ощущать истину и понимать, что это – истина, и, кроме того, мы должны отчётливо осознавать причины, по которым не может быть иначе. <…> Наука и знание ваших новейших философов и учёных находятся в постоянной опасности быть опровергнутыми какими-нибудь новыми открытиями, не согласными с их искусственными системами, построенными на чувственных представлениях и на логических аргументациях. Истина не может быть ниспровержена; она не нуждается в аргументации, и, раз она познана духовною силою познания и понята духовным разумом человека, – она доставляет ему истинное знание и становится для него неопровержимой. Поэтому в нашем ордене излишни всякие догматы, теории и школы. Об этом мы не заботимся. Мы добиваемся одного лишь истинного знания. Если бы мы все были уже настолько совершенны, чтоб постичь истину путём непосредственного познавания, мы не нуждались бы ни в книгах, ни в инструментах; нам незачем было бы прибегать к логике и производить какие бы то ни было опыты. Но если бы мы находились в таком состоянии совершенства, нас не было бы здесь; мы были бы в нирване. На самом же деле мы просто люди, хотя и стоим гораздо выше разумного животного, обыкновенно называемого человеком. Мы ещё пользуемся нашими книгами, имеем библиотеку и изучаем мнения мыслителей; но до тех пор не признаём непогрешимости этих книг и взглядов, хотя бы исходящих от самого Будды, пока они не получили подтверждения нашего собственного разума и понимания. Мы почитаем их и пользуемся ими, но они служат нам, а не мы им.

Во время этого разговора мы добрались до библиотеки, где виднелись тысячи книг на многочисленных полках. Я заметил множество древних книг, о которых знал раньше только по слухам. Тут находились и Сибиллины книги, о которых думают, что они сгорели, и книги Гермеса Трисмегиста, из которых одна только считается уцелевшею; и множество других, неоценимых для антиквара или для изучающего герметическую философию <…>.

– Те, в ком пробудился к жизни и деятельности зародыш Божества, скрытый и дремлющий в сердце каждого, – продолжил Адепт, – могут найти здесь подходящие условия для его дальнейшего развития. Здесь мы живём в тишине, отделённые непреодолимой преградой от внешнего мира. <…> Мы принимаем в наш круг каждого, имеющего необходимые внутренние свойства для вступления в него, не обращая внимания, какие убеждения и верования он исповедовал ранее достижения им истинного познания; этими свойствами не всякий обладает, их нельзя получить по протекции; существует хорошо известная поговорка, что «адепт не должен быть создан, но должен дорасти до адептства».

– Учитель, – сказал я, – ведь хорошо было бы, если бы желающие развить свою духовность и сделаться Адептами подражали Вашему примеру и избирали уединённые местности, где можно жить, не развлекаясь, а посвящая всё своё время внутреннему созерцанию, сосредоточению мысли? Я знаю, что и теперь множество людей в различных частях света, разных национальностей и вероисповеданий убедилось в том факте, что условия, которым подчиняется большинство мужчин и женщин современной цивилизации, далеко не благоприятствуют быстрому достижению высшего духовного состояния. Они верят, что цели, к которым обыкновенно стремятся люди в течение их сравнительно кратковременной жизни на этой планете, – как например, удовлетворение гордости и самолюбия, приобретение денег, восторги любви, достижение наибольшего комфорта и довольствия и т. д., – не могут быть истинными целями жизни. Они верят также, что наша настоящая жизнь не более, как один из многочисленных эпизодов нашего вечного существования, и что земная жизнь лишь средство к цели, а именно, к созданию необходимых условий, при которых зачатки божественного огня, находящиеся в каждом человеке, могли бы расти и развиваться, чтобы в каждом достигнуть высшей жизни, более совершенной, чем наша, и не подверженной тлению в смерти.

Адепт, терпеливо внимавший моему взрыву энтузиазма, улыбнулся и сказал:

– Если те люди поднимутся так высоко, что в состоянии выносить жизнь в уединении, пускай приступят к ней; но для этого необходимо прежде всего владеть некоторым истинным познанием. Только обладающие им в состоянии гармонировать друг с другом. До тех же пор, пока люди не встанут выше уровня обычных предубеждений, все людские взгляды и вкусы будут до известной степени разниться один от другого; опасаюсь, что ваше предполагаемое гармоническое общество окажется в конце концов очень негармоническим и совсем не дающим спокойствия, необходимого для внутреннего созерцания. Я, однако, ничуть не сомневаюсь в том, что учреждение подобных общин в уединённых местах принесло бы значительную пользу даже в этих неблагоприятных условиях. Если бы у вас были бы какие-нибудь коллегии, семинарии, школы, общества, где истина передавалась бы без мусора научных и теологических ложных понятий и предубеждений, накопившихся в течение веков, то успех оказался бы несомненным. Цивилизация в настоящем своём положении предлагает два способа к воспитанию народа. Один через посредство так называемой науки, другой через посредство так называемой философии. Что касается науки, её выводы и измышления основаны на наблюдениях и логике. Её логика, пожалуй, довольно хороша; но её методы наблюдений, на которых покоятся основания логики, ограничиваются весьма несовершенною способностью чувственных представлений, и поэтому наука ваша основана всецело на внешних иллюзиях и, следовательно, поверхностна и обманчива, так как не имеет никакого понятия о внутренней жизни, которая гораздо важнее внешних феноменов.