Дельфис

С кем же в эти дни поговорить о Пушкине? С пушкиноведом — нет смысла: если ему есть что сказать, он и сам напишет. Конечно же, с тем, кто воплощает пушкинскую поэзию — с чтецом. О чём говорить: о пушкинской поэзии или о самом Пушкине? Личность поэта неотделима от его творчества» Да, но есть чтецы, в исполнении которых сам поэт ощутим особенно ясно. Тогда надо говорить с Юрским.

Сергей Юрьевич начал примерно так:

— Стремление чтеца превратить свой вечер во встречу не только с произведениями поэта, но и с самим поэтом — вполне естественно. Естественно это и для меня. Даже обязательно. Но я не стараюсь «играть» на эстраде Пушкина, создавать иллюзию присутствия поэта. Я стремлюсь создать иллюзию, будто пушкинская поэзия рождается здесь, в присутствии слушателей. Для этого мне надо представить себе душевное состояние, даже физические движения поэта, когда он писал произносимые мной строки. Мне легко фантазировать, потому что я очень пристрастен к Пушкину, он мне необыкновенно интересен. Я поздно пришёл к поэзии и оттого так плохо воспринимаю отдельные небольшие стихотворения. В них я улавливаю стих, но не улавливаю самого поэта. Из коротких стихов я читаю только «Осень». Я беру вещи подлиннее, где больше самого Пушкина. Читаю «Онегина» и «Графа Нулина». Мне кажется, что сон Татьяны и именины Пушкин писал ночью, иногда подходя к окну и прижимаясь лбом к стеклу... «Графа Нулина», одну из самых «легкомысленных» его вещей, Пушкин писал, когда ему было грустно... Последнее подсказано не только моей интуицией, я бы мог это доказать на тексте.

Я увлекался пушкиноведением, но сейчас отбросил: почувствовал, что в какой-то момент оно начало мне мешать. Беру только поэзию Пушкина... и свою фантазию. Подробное знание фактов биографии приближает ко мне Пушкина-человека и затрудняет общение с Пушкиным-поэтом. Для общения с поэзией Пушкина мне очень важно сохранить за собой право на фантазию. Без фантазии нет любви, а значит, нет и творчества. Пушкиноведение приобщало меня к фактам биографии конкретного человека, моё воображение начинало то и дело натыкаться на эти факты. Во мне поселился учёный цензор, который уж слишком часто одёргивал меня: «Пушкин так не мог...», «Пушкин, когда писал эти строки, думал не об этом...» и т.д. Надо было либо посадить на золотую цепь моё воображение, либо уволить цензора. Я предпочитал последнее.

— Юрскому можно было бы возразить известной формулой о неотделимости личности поэта от его творчества. Но положение это верно только в самом конечном счёте. На долгом же пути к «конечно-му счету» нагромождено так много живых и по-живому противоречивых фактов, что преодолеть их не всегда удаётся даже изощрённой логике теоретика-литературоведа. Артист, воплощающий поэзию, не должен становиться исследователем жизни её автора: он сам творит образ поэта, неотделимый от его творчества. В результате и исследователь, и артист должны прийти к одному и тому же, только разными путями. Поэтический образ Пушкина, возникающий из творчества Юрского, мне кажется не менее достоверным, чем документальный портрет, воссозданный пушкиноведами. В сценических реализациях «Евгения Онегина» неизбежно исчезают авторские отступления, а с ними в значительной мере и сам Пушкин. Ваше исполнение «Онегина» отчасти компенсирует эту потерю. Но можете ли Вы представить себе не концертное исполнение, а драматичес• кую реализацию на сцене или на экране, которая каким-то образом позволила бы Вам одновременно быть и Онегиным, и его автором, сочетать и сюжетную драматургию, и лирические отступления.

— Пока что этого можно достичь только чтением, чем я и занимаюсь. Были попытки сценического воплощения «Онегина», интересные пьесы, посвященные самому поэту, но они неизбежно превращали роман или повествование о жизни Пушкина в обычную пьесу: невозможно по ходу спектакля читать пространные пушкинские отступления. Как соединить на сцене или на экране то и другое — не представляю себе. Это было бы идеально, но для осуществления такого замысла нужен, видимо, какойто совершенно новый принцип, может быть, даже новый вид искусства.

^{Храм Большое Вознесение у Никитских ворот, в котором венчался А.С.Пушкин. Фото А.И.Александрова (80-е годы)}

— Думаю, что художники не оставят в покое «Онегина», пока не добьются предельной его реализации. Кто-то сказал, что в приверженности к Пушкину нет провалов и вершин, что любовь к пушкинской поэзии горит почти ровным пламенем. Но всё же это пламя, мне кажется, иногда разгорается ярче, иногда несколько стихает. Это относится и к сменяющимся поколениям, и к периодам жизни отдельного человека. Не кажется ли Вам, что интерес к Пушкину возрастает, когда люди начинают испытывать особую потребность в гармонии — в поэзии и в самой жизни? Литература после пушкинского периода, отчасти и современная, увлекает читате-ля на путь анализа, но в больших дозах анализ может стать силой разрушительной. Человеку же, если он духовно здоров, рано или поздно захочется созидающей гармонии

— Я не полностью согласен с Вами. Пушкин интересен для меня не только силой своего гармонического искусства и мировосприятия, но и анализом мира, и самоанализом. Другое дело, что мы не всегда различаем глубину пушкинского анализа, постигаем всё поэтическое и человеческое обаяние его самораскрытия. Современный читатель привык к несколько усложнённым формам самоанализа. Пушкинская же форма классически проста, а его самоанализ не разлагает человеческую личность, а наоборот, служит, в конечном счёте, её гармоническому совершенствованию. При этом Пушкин может быть шутлив, ироничен, порой он даже становится угловат, кидается от жанра к жанру. Он не благостен. Его аналитическая откровенность, как и его созидающая гармоничность, — от таланта и искренности. Но не только от них. Мне Пушкин представляется одновременно и Моцартом, и Сальери. «Дар свыше» в нём сочетается с предельно ясным пониманием того, что он делает. Он знает и что, и как, и для чего. Мир перед собой и мир в себе. В «Евгении Онегине» эпическое содержание романа — мир перед собой — наиболее ощутим для меня в самых, казалось бы, личных, лирических строках отступлений.

— Например.

— Очень многозначительна в этом смысле, помоему, дуэль Онегина и Ленского и сразу следующее за ней авторское отступление. Сам поединок описан повествовательно, как, хотя и драматическое, но, в общем-то, по тем временам обыденное происшествие. Однако, уже в середине сцены есть строки, подготавливающие выход к широким и очень важным для поэта обобщениям:

Враги стоят, потупя взор.

………………………………….

Враги! Давно ли друг от друга

Их жажда крови отвела?

Ещё продолжая повествовать о дуэли, Пушкин начинает постепенно отстраняться от сюжета и углубляется в свои мысли:

Недвижен он лежал, и странен

Был томный мир его чела.

Онегин в ужасе склоняется над Ленским:

Глядит, зовёт его... Напрасно:

Его уж нет...

Поэт словно бы вместе со своим героем вдруг понимает неумолимость не только смерти юного Ленского, но и всего реально свершающегося на свете. В последних строках поэт решительно и как-то устало отстраняется и от своего романа, и от самого Онегина:

...Хоть я сердечно

Люблю героя моего.

Хоть возвращусь к нему, конечно —

Но мне теперь не до него.

Он отстраняется с такой непосредственностью и таким поэтическим обаянием, как в те времена, думаю, умел делать только Пушкин. В последующем отступлении — «Лета к суровой прозе клонят» — поэт необыкновенно грустен. Он устал быть автором, лицедействовать, ему хочется побыть одному, чтобы осмыслить ещё неведомый, более трудный и, может быть, более мудрый срок своей жизни... Следуя за Пушкиным, переход к авторскому отступлению я подготавливаю ещё во время сцены дуэли. Я стараюсь передать нарастание ёмкости строк, давления мыслей и чувств поэта в интонации стиха («Враги!...» — «Недвижно он лежал...» и т.д.). В этих строках я должен перейти от сюжетной однозначности предыдущего текста к двузначности, а в отступлении снова вернуться к однозначности, но уже лирической.

— Поэзия Пушкина в значительной мере заполнила Вашу творческую жизнь. Но Вы, кажется, никогда не ограничивали программу своего концерта только пушкинскими стихами.

— Поэт может заполнить творческую жизнь артиста, но это не значит, что его стихи могут заполнить программу исполнителя. Архитектоника концерта — вещь сложная. Да и психология самого исполнителя тоже непроста. Мне, например, нравится сопоставлять, порой даже сталкивать Пушкина с другими поэтами. Пушкин широк и щедр, он терпит соседство с любым, если тот достаточно талантлив. Я люблю соединять Пушкина с Достоевским, Шоу, Есениным, Зощенко, Мопассаном, Чеховым, Бернсом. Я иногда читаю «Крокодила» Достоевского и «Евгения Онегина». Поначалу такие конструкции давались трудно. Но потом я стал чувствовать даже своеобразное их единство.

В выступлениях Юрского соединение таких разнородных писателей, как Пушкин и Шоу, не воспринимается как нечто противоестественное. Но отвлечённо представить себе некоторые из этих конструкций довольно трудно. Я не слышал, как в исполнении Юрского звучит «Крокодил» Достоевского рядом с «Онегиным». Я попросил Юрского объяснить замысел, но он сказал, что едва ли сможет сделать это достаточно логично. Позже, дома, я перечёл «Крокодила» и долго гонялся за неуловимым хвостом причудливого художественного замысла, соединившего этот горький и нервный то ли гротеск, то ли памфлет Достоевского с эпической лирикой Пушкина. Соединение просто по контрасту — слишком мелко для настоящего артиста. И почему Юрский взял именно «Крокодила»? Можно было бы понять чтеца, соединившего «Крокодила» с гоголевским «Носом»: вещи эти явно однородны, если не по идейному замыслу, то по литературному приёму. Такое соединение было бы логично... и скучно. У Юрского получилось наоборот — нелогично, но интересно, даже значительно. Только перечитав вслед за «Крокодилом» немало строк «Евгения Онегина», я, кажется, напал на разгадку. Это соединение нужно не Пушкину, как думалось вначале, а Достоевскому. «Онегин» по отношению к «Крокодилу» нейтрален. Ничто не может замутить гармонический океан пушкинской поэзии. Но на фоне его тихих шорохов и могучего рокота скрежещущая дисгармония сатиры Достоевского звучит поистине трагично. Трещина катастрофического разлада с окружающей действительностью прошла через «Петербургские повести» Гоголя к «Скверному анекдоту» и «Крокодилу» Достоевского. Если бы понадобилась какаято образная и эмоциональная иллюстрация для истории развития общественной мысли России XIX века, то лучшего сопоставления, чем то, которое избрал Юрский, придумать было бы трудно.

После разговора о смысле пушкинской поэзии, о её аналитичности, гармонии и прочего я спросил Сергея Юрьевича:

— Что всё-таки для Вас главное, когда Вы в Вашей лаборатории чтеца готовите Пушкина — вскрытие второго плана, музыка и ритмы стиха, композиция?

— Сценическая пластика — жесты рук, повороты головы, движение всего тела в пространстве.

Мне уже доводилось встречаться с такими художническими неожиданностями. Однажды я долго и интересно разговаривал с одним известным живописцем о психологических тонкостях портрета. В конце я спросил: «Но к чему Вы сами более всего стремитесь, создавая портрет?». Он ответил: «К сочетанию синеватых теней и жёлтых светов».

Было время, когда подобные откровения приводили меня в крайнее смущение. Иногда даже казалось, что собеседник оригинальничает. Но потом пришлось всё-таки понять, что не будь у артиста этой неодолимой тяги к художественной конкретности — к отдельному слову, жесту, цвету, звуку, — он был бы искусствоведом, литературоведом, любым «ведом», но не художником.

Пушкина не надо навязывать — художники сами ищут его дружбы. Годы, поколения и моды тут не имеют никакого значения. Пушкин помогает художникам в их повседневном творчестве и в рискованных попытках шагнуть в неизведанное.